динал Ришелье - отпетый додик. Зато граф Артуа  -  святой:  он  ни
разу не онанировал.
     Прошла  неделя.  Бескрайние леса  Франции  косила  гигантская  коса.  В
считанные  дни  французскую  землю  покинули  бук, тисс,  граб, клен, сосна,
береза,  ива, акация, липа,  тополь, каштан, самшит,  осина,  ольха, баобаб,
эвкалипт и все остальные  деревья.  Гибельное дыхание  смерти уже нависало и
над кустарниками, так как в последний раз  неудержимый  король  Луи  в своем
древосексуальном бесчинстве попытался  овладеть  кустом  шиповника,  но  был
вероломно поранен шипами.  Хуже  того, дело  шло  к тому, что  аббат  Крюшон
вскоре начнет сокрушаться о судьбе не одной только Франции, но всей Европы.
     В  последний  раз,  рыдая  в  конце  своего  рассказа  о  горькой  доле
прекрасных  шиповников  Франции, аббат  был  спрошен потрясенным императором
Некитая:
     - А что же, этот додик Луи один такой у вас в  Европе  или  другие есть
такие же?
     - Что вы, ваше величество,- отвечал аббат, живо вытерев слезы. - Другие
короли в Европе не то что такие, а гораздо того такие!
     - Неужели все додики? - поразился император.
     - Именно так, - заверил аббат Крюшон. - Поголовно все додики или  хуже.
Да  они  и сами  не спорят:  мы, говорят, додики.  Бывало соберутся  где  на
конференцию, поглядят друг на друга, да только рукой махнут - мол, додики мы
тут все, чего с нас взять - головы понурят да и по домам. Вот  спросите хоть
нашего барона или лорда Тапкина. Они про своих королей тако-ое знают!
     Оба названных от неожиданности  коротко хрюкнули, но  тотчас замолчали,
опустив головы.
     -  Взять,  к  примеру,  германского  императора Барбароссу,-  продолжал
аббат.
     Фон Пфлюген подскочил на месте, коротко взвыв, но тут же осел и опустил
голову - он вспомнил, чья очередь завтра вечером везти во дворец аббата.
     - Или вот еще,- продолжил аббат,-  есть Дания, там принц та-акой додик!
Недаром Гамлетом зовут. Затеет, значит, театр.  Сару Бернар  там  пригласит,
этуалей всяких. Ну,  съедутся  короли чужие, пресса. А  он, стервец  этакий,
могилы разроет, а потом на спектакле выскочит из-за кулис, череп  достанет и
давай  им  в  гостей  кидаться!  Мать  ему:  страмина!  Мы  тут  сидим тихо,
культурно, а ты что? А он: сама виновата - тебе лучше знать в  кого я  такой
додик уродился!  И привидение-то свое с  поводка спустит.  Все  визжат, а он
череп целует: папа, папа! бедный папа! быть мне или не быть?
     -  Ай, ай! - вздыхала императрица. -  Это так с  матерью разговаривать!
Неужели в Европе не понимают строгого воспитания?
     - Ну, не  то чтобы совсем,- отвечал аббат. - Вот, к примеру, взять  эту
англичанку   королеву   Елизавету,-  добавил  он,   кинув  взор  в   сторону
подпрыгнувшего  на  скамье Тапкина. - Она  на  гвардию  такого шороху  может
навести - куда наш Луи.
     - А  что же -  английская королева  тоже древосек?  -  поинтересовалась
императрица.
     -  Ну,  не  то  чтобы древосек,- отвечал аббат. - Она, ваше величество,
скорее сучкоруб.
     - Нежели она лазит по деревьям и ищет сучки? - поразился император.
     - Не то чтобы лазит,- отвечал аббат.  - Королева в поисках сучков ходит
по земле, а именно - по своей любимой аллее, где растут молодые  кленки. Она
это делает, направляясь к купальне. При этом королева так спешит окунуться в
воду,  что обнажается  еще  в начале аллеи. Ну, а после купания она  берет в
руки садовые ножницы и возвращается к  месту, где сбросила свои  одеяния.  И
если   по  пути  августейшая  садовница  замечает   на  кленках   сучки,  то
собственноручно скусывает их ножницами, огромными и острыми как бритва.
     - Но, аббат, а вы не находите такую прогулку по аллее несколько опасной
для  ее  величества?  -  поинтересовался  Ли  Фань.  -  А  вдруг  кто-нибудь
кощунственно соблазнится наготой королевы  и дерзнет напасть  на беззащитную
женщину?
     - Да, разумеется, опасность есть,- признал аббат,- но все предусмотрено
- между кленками  расставлена цепь  гвардейцев, которые  стоят на  страже их
августейшей и возлюбленой госпожи.
     - Погодите-ка, аббат,- спросил государь,- неужели же им не возбраняется
созерцать августейшую обнаженность?
     -  Конечно же,  возбраняется,- заверил аббат  Крюшон. - Гвардейцам  дан
строжайший приказ крепко зажмурить глаза и бдительно нести охрану.  Королева
лично  взяла на себя воспитание гвардии  и  сама проверяет  соблюдение этого
приказа.
     -   Каким  же  образом?  Вероятно,  королева,  возвращаясь  с  купания,
вглядывается им в лица?
     - Ну, не  совсем  в  лица,-  уточнил аббат. -  Все  гвардейцы,  в целях
проверки исполнения приказа, раздеты снизу до пояса. Королева же, проходя по
аллее кленков, зорко вглядывается в стволы  и, если замечает  где строптивый
сучок, то немедленно удаляет его ножницами.
     -  Вот  как!  Но  ведь членкам...  то  есть  кленкам  это же  больно! -
вскричала  императрица.  -  Мне  кажется,  что английская  королева  излишне
ревностный сучкоруб.
     - Возможно,-  отвечал  аббат,-  зато как это  служит для  воспитания  в
гвардии выдержки и  боевого духа!  Недаром полк молодых членков... - то есть
кленков,- поправился  аббат,- их  так и зовут в  народе, "кленки"  - недаром
полк  кленков так и просится на поле боя и готов рвать  своего  противника в
клочья буквально голыми руками. Это с их помощью англичане дали шороху врагу
при Гастингсе и под Дюнкерком!
     -  Ой,  ой,- запрыгала императрица  на троне,- я  тоже хочу воспитывать
боевой дух у наших гвардейцев! Только я не буду рубить сучки, хорошо, милый?
- обратилась она к супругу.
     - Неужели вы  это  стерпите,  лорд Тапкин? - злобно  прошипел фон  Пфлю
своему соседу. - Где ваше национальное самолюбие?
     -  Вам легко говорить, вы-то уже  свою смену отвели, а мне  эту сволочь
еще до  дому везти вместе с  этим боровом-итальянцем! - отвечал  с неменьшей
злостью британец  - и вдруг побагровел как зад  павиана,  что-то замычал - и
внезапно повалился  на  пол, потеряв  сознание.  "Вот симулянт,-  возмущенно
подумал Пфлюген,- это он нарочно, чтобы аббата из дворца не везти!"
     Впрочем, взаимное неудовольствие не помешало следующим утром состояться
тайной  встрече  британца  и  немца. Долгих дебатов не  было  -  обе стороны
признали  сложившееся положение  крайне опасным  и нетерпимым.  Былые распри
из-за распределения часов работы  былы забыты, и  оба сменщика  согласились,
что  единственный  выход  -  это  держаться  заодно.  Двое  послов  скрепили
возобновленный союз крепким рукопожатием.
     - Хотя  я знаю,- угруюмо прибавил  при  этом  Тапкин,- что  вы в дороге
наговаривали  на  меня аббату  всякую  гадость  и  подстрекали де  Перастини
поискать меня в моем доме вместе с моим слугой!
     -  Я тоже знаю,- язвительно отвечал фон Пфлюген-Пфланцен, саркастически
сверкнув моноклем,- что вы подряжали Гринблата шпионить за мной!
     -  Ладно,  барон, оставим это,-  примирительно  сказал  Тапкин, отнимая
руку,- не время!
     Они  коротко  посмотрели  друг  на друга  и  перешли к  животрепещущему
вопросу: что делать. Тапкин вовремя вспомнил:
     - Знаете  что,  барон, я  слышал,- у аббата  был кое-какой  инцидент  в
местной харчевне.
     - Да, мне доносили. И что?
     -  Помнится,  один  здоровяк  хотел  там  одним пинком  оторвать нашему
попрыгунчику-аббату оба яйца.
     -  Дас ист  очень  плохо, что  это не  произошло,-  сказал с  искренним
сожалением фон Пфлю.
     - Верно, весьма жаль,- согласился британец,- но, может быть, еще не все
потеряно. Если кто-то нам способен помочь, то, полагаю, это тот самый мужик.
     -  Но тогда  аббат  не пользовался таким влиянием при дворе,-  возразил
пруссак. - Это очень скверно, что его спутник оказался святым. Согласится ли
теперь этот самый здоровяк осуществить свой замысел?
     - Смотря как повести дело,- отвечал Тапкин.
     Разузнав,  где  разыскать  того здоровяка, о котором они толковали  меж
собой, двое союзников устроили  с ним встречу.  Она  состоялась в  том самом
трактире "Клешня", где аббат  Крюшон читал проповедь этому некитайцу о вреде
чревоугодия и пользе воздержания  в пользу ближнего своего.  Имя мужика было
Синь Синь,  и он,  действительно,  был  тем  самым, кто  благоговейно внимал
благой проповеди,  а  потом, не совсем  точно  уяснив себе ее суть, возжелал
немедленно  исполнить просьбу Божьего  человека -  так, как он  ее понял,  а
именно - изо всей силы пнуть аббату по яйцам. Работал Синь Синь в этой самой
харчевне  - с утра водовозом, а вечером вышибалой.  В этот ранний час он как
раз имел обыкновение подкрепляться пищей у своего хозяина.
     Пфлюген и Тапкин подсели к нему с боков и предложили:
     - Как, парень, не против пары кружек пива с утра?
     Странное дело - когда с Синь Синем говорил другой иностранец, а был это
наш славный аббат Крюшон, то водовоз почему-то  слышал совсем не то, что ему
говорили. Но  в этот  раз Синь  Синь прекрасно  все  расслышал  и в точности
усвоил  содержание  высказывания  двух  послов -  его  тему, рему, предикат,
коннотацию и прочее наполнение произведенного речевого акта.
     -  Угостите  ежели,  дак  пошто же  против,-  отвечал водовоз-вышибала,
простецки улыбаясь.
     Он залпом выдул принесенную кружку и отхлебнул из другой.
     - Ну, дык чего? Воду, что ль, куда отвезти или отжать кого? - догадливо
спросил здоровяк.
     Но  лучший  ученик Дизраэли лорд  Тапкин  знал  дипломатию  и  не  стал
заходить в лоб. Он сделал огорченное лицо и сказал:
     - Хороший ты мужик, Синь Синь. Жалко нам - пропадешь ни за что.
     Синь Синь  залпом допил  остаток второй кружки и поднялся с  места.  Он
обиженно произнес:
     - Ну, коли такие разговоры пошли, дык я тоже тогда пошел...
     - Еще две кружки! - скомандовал хозяину Пфлюген.
     - И еще две! - добавил Тапкин.
     Водовоз сел на место.  Он  выдул  еще две  кружки и  принялся смаковать
оставшееся пиво.
     - Ну, чего это вам меня жалко, говорите! - потребовал он.
     - Ты помнишь, как французский аббат за твой счет на шаромыжку отобедал?
- спросил Тапкин.
     - Ты еще яйца хотел ему отпнуть,- подсказал Пфлюген.
     - Че не помнить,-  отвечал, ухмыляясь, Синь Синь. -  Хороший человек, а
дурак - яйца-то пуще глаза надо беречь.
     - Этот  хороший  человек  тебя тоже не забыл,- сообщил  Тапкин зловещим
шепотом.
     - Да? - отхлебнув пива, равнодушно переспросил водовоз.
     - Ага,-  подтвердил Тапкин, -  не забыл, как ты хотел пнуть ему,- ну и,
хочет теперь поквитаться.
     - Это за что же? - изумился вышибала.
     - За яйца, за что же еще! - объяснил Тапкин.
     - Ну, вот  и делай  людям добро после этого,- обиделся Синь Синь. - Сам
же меня уговаривал, а теперь - поквитаться.
     -  Он  такой,- пожаловался  потомственнй барон фон Пфлюген-Пфланцен.  -
Этому  аббату сколько добра ни  делай, он в ответ одно говно. Ему  все чужие
секреты доносишь, всю  подноготную,  про  друзей  своих,  а  он  после этого
припрется  да  какого-то  педика-итальяшку в  дом  запустит, чтобы  тот  все
ошманал.
     - Верно, верно,- поддержал Тапкин,-  иезуит, одно слово.  У них  всегда
так: сначала  пожрут на халяву,  а  потом  подкараулят где-нибудь  в  темном
закоулке...
     - ...и долбанут по башке кастетом! - бухнул Пфлюген.
     Водовоз-вышибала недоверчиво перевел взгляд с одного на другого.
     - Да меня  не так-то легко  долбануть,- ухмыльнулся амбал. - Тем  более
этому коротышке-аббату.
     - А ты видел, какая у него заточка? - спросил Тапкин.
     - А ты видел, какой у него кастет? - спросил Пфлюген.
     - А пусть придет и покажет,- лениво  отвечал  вышибала. - Я и не  таких
обламывал, хоть на дубинах, хоть на перьях.
     - Ха! ха! ха! - деревянно рассмеялся Пфлюген. - Ты думаешь,  он с тобой
в  честную сойдется, перо  против пера? Он  тебя  подкараулит  где-нибудь  в
закоулке...
     - ...да долбанет из-за угла кастетом,- закончил Тапкин.
     Водовоз задумчиво поскреб голову.
     - А вы, мужики, сами-то кто будете? - спросил он.
     - Еще два пива! - крикнул Тапкин.
     - Мы есть послы Британии и Германии, о да,- отвечал Пфлюген.
     Синь Синь скривился.
     - Еще четыре пива нам сюда на стол! - крикнул Пфлюген.
     - И рыбки вяленой! - прибавил Тапкин.
     Синь Синь принялся задумчиво цедить  кружку за кружкой. После пятой  он
сказал:
     - А это без булды, что аббат на меня злобится?
     - Бля буду! - поклялся Тапкин.
     Пфлюген поддержал:
     -  Я сам явился свидетелем  того факта, что прошлый раз во дворце аббат
имел  беседу,  на  которой  убеждал  августейшего  государя,  что  подданые,
пинающие  проповедников   ниже  пояса,   представляют   собой   угрозу   для
законопослушного  общества  и  подлежат  искоренению как подрывные элементы.
Какого же, извините меня, члена тут еще сомневаться!
     Водовоз снова принялся скрести голову.
     -  Ну, и что  делать? - спросил он  наконец.  - Мне что - на дно теперь
залечь?
     - Ха-ха-ха! - рассмеялся Тапкин. - От этого иезуита нигде не скроешься,
у него руки длинные - везде найдет.
     Пфлюген дополнил:
     - Подкараулит ночью и...
     - Долбанет меня по башке кастетом,- закончил  Синь Синь. -  Да, хреново
дело. Может, мне его первому долбануть?
     - Вот! - в голос воскликнули Тапкин и Пфлюген. - Сам теперь видишь, что
другого выхода нет.
     - Только по-умному надо,- наставлял Тапкин. - Ты его на сходняк позови,
мол, отступного дать ему  хочешь. Ужин обещай, выпивку поставить,  девочек -
все как  положено. Ну,  он придет,  а  ты  его попроси проповедь прочитать,-
хочу, дескать знать, как  мне  надлежит почитать  священника  моего  - этого
аббата хлебом не корми, дай ему проповедь об этом прочесть.
     - Точно, забодал в корягу! - сверкнул моноклем барон.
     - В общем,  он соловьем зальется, а ты знай  кивай головой да винца ему
подливай. А  потом  вскочи  с места да ка-ак... - воодушевленный Тапкин  сам
вскочил при этом со скамьи  и со зверским лицом показал это "ка-ак" ногой по
пустой лавке напротив - ...ка-ак бац ему ногой по яйцам! Бац! И снова бац!
     - И по башке кастетом! - Пфлюген, заразившись энтузиазмом своего друга,
тоже  не  удержался  на месте  и  свирепо оскалившись  принялся рубить рукой
воздух: - Вот так ему! Бац!.. Бац!.. А-а!.. Козлина! Вот тебе! А-а!..
     -  Эй,  эй, господа!  - закричал  встревоженный  хозяин. - У  меня  тут
приличное заведение!
     Шумно дыша, оба посла сели за стол. Синь Синь перевел глаза с одного на
другого и покачал головой,
     -  Да,  мужики, достал он вас... - протянул наконец  водовоз. - А вы не
думаете, что  меня после такого бац-бац того... ну, вы поняли... Аббат-то, я
слышал, нынче у нашего государя первый фраер, нет?
     - Еще четыре кружки пива! - крикнул Тапкин.
     - И закусить,- дополнил Пфлюген. - Жаркого сюда!
     - Раков!
     - Воблы вяленой!
     Синь Синь съел и выпил все поданное, выдохнул "уф-ф!", похлопал себя по
животу и сказал:
     - Че-то,  мужики, вы меня нынче напоили совсем, а?  Я как воду-от  буду
возить? А?
     - Поможем,- обнадежил Тапкин. - Сами все развезем.
     - А вы сможете?
     -  Не  боись,-  успокоил  Пфлюген.  -  Поросенка-аббата возили  с  этим
боровом-итальяшкой, а уж воду-то! Увезем!
     Так вот и  получилось, что двое союзников, британец  и германец, в этот
день выдали две нормы извоза - одну водяную, другую  -  пассажирско-рикшную.
Но душевный  подъем и надежды двоих  друзей  на скорые перемены перевешивали
эту  нагрузку  и  делали  их тяготы  более  выносимыми. В этот вечер  рикша,
подражающий Тапкину,  даже дважды  одолел весьма  крутой  склон,  чем весьма
поразил де Перастини и аббата. Они пришли  к выводу, что некитайцы-рикши  не
такие  уж задохлики,  какими кажутся с виду, а  с  другой стороны, утверждал
аббат, помогла пивная тренировка, устроенная ими рикше.
     Но, увы, англо-немецкие надежды и чаяния евда не были похоронены уже на
следующий  день - при  новой встрече Синь  Синь решительно не  мог вспомнить
вчерашнего  разговора,  и  лорду  Тапкину  и  барону Пфлюгену  все  пришлось
начинать  сначала:  пиво,  задушевная  беседа,  франко-клерикальная  угроза,
"долбанет по башке кастетом" и все прочее,  включая  "че-то вы меня  сегодня
совсем напоили" и развоз воды двумя  послами вместо  отрубившегося вышибалы.
Работа в  две  смены  длилась целую  неделю и порядком  вымотала  послов,  а
лечение  водовозной амнезии что-то  не  продвигалось. В конце концов  лорд и
барон резко снизили количество пивных  кружек при задушевной беседе, и  Синь
Синь как будто бы стал склоняться к  плану  двоих  послов. Тапкин,  меж тем,
счел  нелишним  зайти и с другой стороны, а  именно  - вовлечь в игру уже  и
самого  аббата.  Здесь у британца  был  свой план,  в  котором важное  место
отводилось другу аббата де Перастини.
     Дело в том, что пока британец и немец пестовали свой заговор,  у аббата
возникли  определенные сложности  со своим неизменным утешителем-итальянцем.
Что-то  странное  творилось в  последнее время с  де  Перастини. Надежды  на
скорую встречу с Верди, очевидно, все более ослабевали в его душе, и теперь,
когда аббат  посылал де Перастини  поискать барона Пфлю вместе с Гринблатом,
итальянец стонал уже не так экзальтированно,  как в былое  время. Он покидал
дом  прусского посла со скучающим и как бы разочарованным выражением лица, а
Гринблат-Шуберт выглядывал  из окна как-то  надувшись  и уже не  махал вслед
ручкой.  В последний  раз он даже  повернулся к ним  спиной, как  бы сердясь
невесть на что.
     До аббата  доходили какие-то  нелепые  слухи  о  каком-то  якобы  поясе
верности, который одевал на Гринблата то ли какой-то загадочный немец, то ли
какой-то  неизвестный итальянец - и якобы, ключ от пояса выдавался Гринблату
всего несколько раз в день по нужде. Но это, конечно, были самые несусветные
домыслы.  Аббат  не  сомневался, что нико из троих не стал бы терпеть ничего
подобного, и уж де  Перастини,  во  всяком случае, не задумался  бы ошманать
рикшу, похожего на Пфлюгена, чтобы изъять такой ключ.
     Нет, это были дурацкие сплетни, а вот явью было непонятное поведение де
Перастини.  Он все  назойливее пытался  исповедаться аббату. Ехал в коляске,
садился близко, дышал жарко, прижимался тесно и, наконец, стонал:
     - Ах, аббат, я такой грешник...
     - Да, да, - рассеянно соглашался Крюшон,- все мы грешны, сын мой.  Один
только Бог благ да еще граф Артуа, ибо он свят...
     - Боже,  какая  верность,  какая верность! -  вздымал руку и  болтал  в
воздухе итальянец и  тут же принимался за свое:  - Отче, я  хочу открыть вам
свое сердце...
     - Не нужно, чадо,- кротко останавливал аббат. - Для искушенного пастыря
всякое сердце как открытая книга.
     - Значит, вы все знаете? - возопил де Перастини.
     - Конечно, чадо,- вы хотите меня утешить в  моей скорби из-за разлуки с
милым графом Артуа.
     - Боже,  какая верность! - вновь стонал де Перастини. -  Ах, аббат, ну,
нельзя же так убиваться - он не стоит этого!
     - Вот  вы говорите, что граф не стоит этого, а милый граф  Артуа еще не
этого стоит,- горячо возражал аббат.
     Но  де Перастини не унимался.  После  одной  из поездок  во  дворец  он
проводил аббата  до самой  двери  его  дома и бухнулся на  колени  прямо  на
крыльце, на виду у некитайца А Синя и рикши, косящего под Тапкина.
     - Ваше преподобие!  Я  хочу немедленно исповедаться вам!..  Ах, я такой
грешник! Я...
     - Остановитесь,  чадо! - вскричал аббат Крюшон. - Вы едва не  совершили
серьезного проступка. Неужели вы не знаете? - я не могу исповедать вас.
     - Да-а?.. - простонал в изумлении итальянец. - Но, отче, почему же?
     -  Очень  просто,-  отвечал   Крюшон,-   эдикт  предыдущего  папы,  его
святейшества  Пия,   строжайше  воспрещает   французским  аббатам,  особенно
иезуитам, исповедывать итальянцев.
     - Да-а-а?.. - протянул еще более изумленный де Перастини. Он под