лся.
   - А вы, маэстро, как всегда, витаете в облаках. Счастливчик!
   - Что за генеральный штаб? - настаивал Коттес, теряя терпение.
   - О господи, да генеральный штаб "морцистов"!
   - "Морцистов"? - переспросил старик, обуреваемый все более мрачными
мыслями.
   "Морцисты"... Какое страшное слово! Он, Коттес, не был ни "за", ни
"против" них, он вообще в таких делах не разбирался, никогда ничем таким
не интересовался, знал только, что "морцисты" - люди опасные, с ними лучше
не связываться. А этот паршивец Ардуино выступил против "морцистов", чем и
навлек на себя их гнев. Других объяснений не было.
   Значит, вот чем - политикой, интригами занимается этот безмозглый
мальчишка! Нет чтобы вложить в свою музыку хоть каплю здравого смысла.
Конечно, он снисходительный, добрый, терпеливый отец, но всему есть
предел: завтра же, черт побери, он выскажет все, что думает по этому
поводу! Рисковать жизнью из-за какой-то идиотской фанаберии!
   Он сразу же отказался от мысли расспрашивать того человека, ибо понял,
что разговор с ним будет бесполезным, если не вредным.
   "Морцисты" шутить не любят. Спасибо еще, что у них хватило великодушия
предупредить его. Коттес обернулся. Ему казалось, что весь зал смотрит на
него. Смотрит неодобрительно. Да, опасные типы эти "морцисты". У них сила.
Они неуловимы. Зачем же их провоцировать?
   Коттес с трудом вернулся к действительности.
   - Маэстро, вам нехорошо? - спрашивал его профессор Ферро.
   - Что вы сказали?.. Нет, почему же... - ответил он, постепенно приходя
в себя.
   - Вы вдруг сильно побледнели... В такой духоте случается...
   Простите...
   - Что вы... спасибо... - ответил Коттес. - Я и впрямь почувствовал
какую-то внезапную слабость. Что поделаешь, возраст!
   Он встал и направился к выходу. И как по утрам с первым солнечным лучом
исчезают кошмары, всю ночь терзавшие человека, так и мрамор фойе, вид всей
этой богатой, пышущей здоровьем, элегантной, надушенной и оживленной
публики помогли старому музыканту вынырнуть из темного омута, куда
затянуло его неожиданное открытие.
   Решив отвлечься, он подошел к группе споривших критиков.
   - Во всяком случае, - говорил один из них, - хор прекрасен, тут ничего
не скажешь.
   - Хор без музыки, - заметил другой, - все равно что живопись без
натуры. Эффекта можно добиться быстро, но чего не следует делать, так это
гоняться за ним.
   - Пусть так. Но куда же мы идем?.. - простодушно удивлялся еще один
критик. - В нынешней музыке не должно быть ни внешних эффектов, ни
легкомыслия, ни страсти, ни мелодичности, ни непосредственности, ни
простоты, ни банальности... Пусть так, прекрасно. Но тогда, скажите, что
же останется?
   Коттес подумал о музыке сына.
 
   Успех оперы Гроссгемюта был велик, хотя вряд ли во всем театре нашелся
хоть один человек, который хвалил бы музыку "Избиения"
   искренне. Большинству присутствующих просто хотелось показать, что они
на высоте положения и принадлежат к авангарду. В связи с этим разгорелось
своеобразное скрытое соперничество. И вообще, когда люди берутся горячо
обсуждать какое-нибудь музыкальное произведение, анализируя все его
достоинства, его художественное совершенство, сокровенный смысл, их
самоуверенность не знает границ. И еще: разве, слушая современные
произведения, можно развлечься? Всем изначально известно, что
основоположники новой школы избегают развлекательности. Требовать этого от
них было бы проявлением непростительной безвкусицы. Для тех, кто ищет
развлечений, есть варьете, есть луна-парки у старых крепостных стен.
Впрочем, нервная напряженность, которую вызвала у публики оркестровка
Гроссгемюта, голоса певцов, постоянно звучащие в самом верхнем регистре, и
бьющие по барабанным перепонкам хоровые сцены тоже чего-то стоили. Пусть и
грубо, но публику все-таки расшевелили - этого отрицать было нельзя.
   Разве возбуждение, охватывавшее зал и заставлявшее его, едва смолкали
последние ноты, взрываться аплодисментами и кричать "браво!", не было
бесспорным триумфом музыканта?
   Подлинный энтузиазм вызвала заключительная, длинная и волнующая сцена,
когда воины царя Ирода врываются в Вифлеем, чтобы уничтожить там детей, а
матери с порога протягивают им младенцев, когда злые силы торжествуют; в
конце небо потемнело, и пронзительные звуки труб из глубины сцены
возвестили о спасении Господа. Надо сказать, что художнику, декоратору и
особенно Йохану Монклару - хореографу и руководителю всей постановочной
части - удалось избежать двусмысленности: скандал в Париже послужил им
уроком. Так что царь Ирод теперь не то чтобы походил на Гитлера, но,
безусловно, обладал нордическими чертами, напоминая больше Зигфрида, чем
владыку Галилеи. А вид его воинов, благодаря главным образом форме шлемов,
и вовсе не оставлял никаких сомнений.
   - Какое же это царство Ирода? - говорил Коттес. - Это же
оберкомендатура.
   Художественное оформление было прекрасным. И совершенно неотразимое
впечатление производил последний трагический танец убийц и матерей в
сопровождении хора, безумствовавшего на своей скале. Новая трактовка
Монклара - если ее можно назвать новой - отличалась предельной простотой.
Солдаты - даже их лица - были черными; а матери - белыми, и вместо детей в
руках куклы, выточенные из дерева (по эскизам, как сообщалось в
программке, скульптора Балларена), тщательно отполированные и выкрашенные
в ярко-красный цвет. Этот блеск производил очень сильное впечатление.
   Различные комбинации трех цветов - белого, черного и красного на фоне
фиолетового задника, - и группы танцующих, то соединяющиеся, то
распадающиеся во все нарастающем темпе, не раз вызывали аплодисменты
публики.
   - Как сияет Гроссгемют! - воскликнула сидевшая позади Коттеса дама,
когда автор вышел на авансцену.
   - Еще бы! - ответил маэстро. - У него даже лысина блестит как зеркало!
   Голова знаменитого композитора действительно была лысой (а возможно, и
бритой) и походила на яйцо.
   Ложа "морцистов" в третьем ярусе уже опустела.
   В атмосфере всеобщей удовлетворенности основная часть публики
расходилась по домам, а сливки общества заспешили в фойе на банкет.
   Роскошные вазы с белыми и розовыми гортензиями стояли в углах ярко
освещенного помещения; во время антрактов их там еще не было. Стоя в
дверях, гостей встречали художественный руководитель маэстро РоссиДани и
директор театра Гирш с некрасивой, но обаятельной женой. Чуть позади,
демонстрируя свое присутствие и в то же время стараясь не афишировать
власть, которая официально ей больше не принадлежала, беседовала с
почтенным маэстро Коралло синьора Пассалаккуа, или попросту "донна Клара".
Много лет назад она была секретаршей и правой рукой тогдашнего
художественного руководителя маэстро Тарры.
   Эта богатая женщина, овдовевшая, когда ей не было еще и тридцати,
состояла в родстве с семьями крупных миланских промышленников и сумела
поставить себя так, что ее считали незаменимой даже после смерти Тарры.
Конечно же, у нее были враги, считавшие ее интриганкой, но и они при
встрече всячески выражали ей свое почтение. Хотя оснований для этого,
по-видимому, не было, ее все же побаивались.
   Новые художественные руководители и директора как-то сразу
догадывались, что с этой женщиной выгоднее поддерживать добрые отношения.
С донной Кларой советовались при составлении афиш и распределении партий,
а случись какая-нибудь стычка с властями или между артистами, всегда
обращались к ней за помощью - в таких делах, надо признать, она была
просто незаменима. Кроме того, для соблюдения приличий донну Клару
неизменно избирали в административный совет - членство это было
практически пожизненным, поскольку никому и в голову не пришло бы его
оспаривать. Лишь коммендаторе Манкузо - директор, которого назначили
фашисты, человек добрейший, но совершенно не умевший лавировать в
житейских делах, - попытался было убрать ее с пути, но через три месяца по
непонятной причине его самого убрали из театра.
   Донна Клара была некрасива - маленькая, щупленькая, серенькая, всегда
небрежно одетая. В молодости она, упав с лошади, сломала ногу и с тех пор
слегка прихрамывала (из-за чего в стане своих врагов получила кличку
"хромая чертовка"). Но стоило поговорить с ней несколько минут, и сразу же
можно было заметить, какой ум светится в глазах этой женщины. Как ни
странно, многие в нее влюблялись. Теперь благодаря почтенному возрасту -
донне Кларе уже перевалило за шестьдесят - авторитет ее еще более
утвердился. В сущности, директор театра и художественный руководитель
выполняли при ней почти что подчиненную роль. Но она умела управлять ими с
таким тактом, что те ничего не замечали и даже тешили себя иллюзией, будто
они в театре чуть ли не диктаторы.
   Гостей все прибывало. Это были известные и уважаемые люди, голубая
кровь; мелькали туалеты, только что доставленные из Парижа, ослепительные
драгоценности, губы, плечи, бюсты, от которых не могли бы отвернуться даже
святоши. Но вместе с ними в фойе входило и нечто такое, что до сих пор
проскальзывало в толпе лишь мимолетно, входило, не задевая ее, словно
отдаленное и смутное эхо: это был страх. То там, то здесь шепотом
передавали друг другу на ушко какие-то новости, раздавались скептические
смешки, недоверчивые восклицания тех, кто хотел обратить все в шутку.
Наконец, сопровождаемый переводчиками, в зале появился Гроссгемют.
Последовали поздравления на французском (многим дававшиеся не без труда),
затем композитора деловито препроводили в буфет. Рядом с ним шла донна
Клара.
   Как и всегда в подобных случаях, знание иностранных языков подверглось
суровому испытанию.
   - Un chef-d'oeuvre, veritablement, un vrai chef-d'oeuvre![ ] -
беспрестанно повторял директор театра Гирш, несмотря на фамилию, самый
настоящий неаполитанец; казалось, больше он из себя ничего не может
выдавить.
   Да и сам Гроссгемют, хотя уже не один десяток лет прожил в Дофине[ ],
держался довольно скованно, а его гортанный выговор еще больше затруднял
понимание. Дирижер оркестра маэстро Ниберль, тоже немец, французский знал
и вовсе плохо. Понадобилось какое-то время, чтобы направить разговор по
нужному руслу. Единственным утешением и сюрпризом для галантных гостей
было то, что танцовщица из Бремена Марта Витт сносно и даже с каким-то
забавным болонским акцентом говорила по-итальянски.
   Пока лакеи скользили в толпе с подносами, уставленными шампанским и
блюдами с пирожными, гости разбились на отдельные группки.
   Гроссгемют тихо говорил с секретаршей о каких-то, судя по всему, очень
важных делах.
   - Je parie d'avoir apercu Lenotre, - сказал он. - Etes-vous bien sure
qu'il n'y soit pas?[ ] Ленотр был музыкальным критиком "Монд", который
после парижской премьеры разнес его в пух и прах. Окажись Ленотр в этот
вечер здесь, Гроссгемюту представился бы прекрасный случай взять реванш.
Но мсье Ленотра не было.
   - A quelle heure pourra-t-on lire "Коррьере делла сера"? - с
бесцеремонностью, свойственной великим людям, спросил композитор донну
Клару. - C'est le journal qui a le plus d'autorite en Italie, n'est-ce
pas, Madame?
   - Au moms on le dit, - улыбаясь ответила донна Клара. - Mais jusqu'a
demain matin:
   - On le fait pendant la nuit, n'est-ce pas, Madame?
   - Oui, il parait le matin. Mais je crois vous donner la certitude que
ce sera une espece de panegyrique. On m'a dit que le critique, le maftre
Frati, avait Fair rudement bouleverse[ ].
   - Oh, bien, ca serait trop, je pense, - сказал он, пытаясь в это время
придумать какой-нибудь комплимент. - Madame, cette soiree a la grandeur,
et bonheur aussi, de certain" reves... Et, a propos, je me rappelle un
autre journal... "Meccapo", sije ne me trompe pas...[ ] - "Meccapo"? -
переспросила, не понимая, донна Клара.
   - Peut-etre[ ], "Мессаджеро"? - подсказал Гирш.
   - Oui, oui, "Мессаджеро", je voulais dire...[ ] - Mais c'est a Rome[ ],
"Мессаджеро"!
   - II a envoye tout de meme son critique, - сообщил кто-то из гостей и
затем добавил фразу, которая надолго запомнилась всем и изящество которой
не оценил один лишь Гроссгемют: - Main tenant il est derriere a telephoner
son reportage![ ] - Ah, merci bien. J'aurais envie de le voir, demain, се
"Мессаджеро", - сказал Гроссгемют и, наклонившись к секретарше, тут же ей
пояснил: - Apres tout c'est un journal de Rome, vous comprenez?[ ] В это
время к ним подошел художественный руководитель и от имени администрации
преподнес Гроссгемюту в обтянутом синим муаром футляре золотую медаль с
выгравированной на ней датой и названием оперы. Последовали традиционные
знаки преувеличенного удивления, слова благодарности; на какое-то
мгновение великан композитор показался даже растроганным. Потом футляр был
передан секретарше, которая, открыв коробочку, восхищенно улыбнулась и
шепнула маэстро:
   - Epatant! Mais ca, je m'y connais, c'est du vermeil!?[ ] Но мысли всех
остальных гостей были заняты другим. Они с тревогой думали об избиении -
но только не младенцев. То, что ожидалась акция "морцистов", уже не было
тайной, известной лишь немногим. Слухи, переходя из уст в уста, дошли и до
тех, кто обычно витал в облаках, как, например, маэстро Клаудио Коттес.
Но, по правде говоря, никому не хотелось в них верить.
   - В этом месяце силы охраны порядка опять получили подкрепление. В
городе сейчас больше двадцати тысяч полицейских. И еще карабинеры... И
армия... - говорили одни.
   - Подумаешь, армия! - возражали другие. - Кто знает, как поведут себя
войска в решительный момент? Если им дадут приказ открыть огонь, выполнят
ли они его, станут ли стрелять?
   - Я как раз говорил позавчера с генералом Де Маттеисом. Он ручается за
высокий моральный дух армии. Вот только оружие не совсем подходит...
   - Не подходит? Для чего?..
   - Для операций по охране общественного порядка... Тут надо бы больше
гранат со слезоточивым газом... И еще он говорит, что в подобных случаях
нет ничего лучше конницы... Вреда она практически не наносит, а эффект
потрясающий... Но где ее теперь возьмешь, эту конницу?..
   - Послушай, дорогуша, а не лучше ли разойтись по домам?
   - По домам? Почему по домам? Думаешь, дома мы будем в большей
безопасности?
   - Ради бога, синьора, не надо преувеличивать. Ведь пока еще ничего не
случилось... А если и случится, то не раньше чем завтра-послезавтра...
   Когда это перевороты устраивались ночью?.. Все двери заперты... на
улицах никого... Да для сил общественного порядка это было бы одно
удовольствие!..
   - Переворот? Боже милосердный, ты слышал, Беппе?.. Синьор утверждает,
что будет переворот... Беппе, скажи, что нам делать?.. Ну, Беппе, очнись
же наконец!.. Стоит как мумия!
   - Вы заметили, в третьем акте в ложе "морцистов" уже никого не было?
   - Ложа квестуры и префектуры тоже опустела, дорогой мой... Да и ложа
военных... даже дамы ушли... Словно поднялись по тревоге...
   - В префектуре тоже небось не спят... Там все известно... у
правительства свои люди и среди "морцистов", даже в их периферийных
организациях.
   И так далее. Каждый в душе был бы счастлив оказаться сейчас дома.
   Но и уйти никто не осмеливался. Все боялись остаться в одиночестве,
боялись тишины, неизвестности, боялись лечь в постель и курить без сна,
сигарету за сигаретой, ожидая первых криков в ночи. А здесь, среди
знакомых людей, в кругу, далеком от политики, когда рядом столько важных
персон, люди чувствовали себя почти что в безопасности, на заповедной
территории, словно "Ла Скала" - не театр, а дипломатическая миссия. Да и
можно ли было вообразить, что этот их устоявшийся, счастливый,
аристократический, цивилизованный и такой еще прочный мир, населенный
остроумными мужчинами и очаровательными, обожающими красивые вещи
женщинами, вдруг, в мгновение ока будет сметен?
   Чуть поодаль Теодоро Клисси, еще лет тридцать назад прозванный
"итальянским Анатолем Франсом", моложавый, розовощекий, избалованный
красавчик с седыми усами - непременным, хотя и давно вышедшим из моды
атрибутом интеллектуала, - напустив на себя этакий светский цинизм,
казавшийся ему признаком хорошего тона, со смаком описывал то, чего все
так боялись.
   - Первая фаза, - говорил он назидательно, отгибая пальцами правой руки
большой палец на левой, как делают, обучая маленьких детей счету, - первая
фаза: захват так называемых жизненно важных центров города... И дай бог,
чтобы они еще не преуспели в этом. - Тут он, смеясь, взглянул на свои
ручные часы. - Вторая фаза, дамы и господа, - устранение враждебно
настроенных элементов.
   - О боже! - вырвалось у Мариу, жены финансиста Габриэлли. - Мои малыши
дома одни!
   - Малыши тут ни при чем, уважаемая, и бояться за них не надо.
   Идет охота на крупную дичь: никаких детей, только взрослые и вполне
развитые особи! - Клисси первый засмеялся своей шутке.
   - А разве у тебя нет nurse[ ]? - как всегда некстати, воскликнула
прекрасная Кэтти Интроцци.
   Раздался звонкий и довольно дерзкий голос:
   - Простите, Клисси, неужто вы находите свою болтовню остроумной? Это
вмешалась в разговор Лизелора Бини - самая, пожалуй, блистательная молодая
дама Милана, внушавшая симпатию и своим живым лицом, и удивительной
прямотой, на которую обычно дают право либо незаурядный ум, либо очень
высокое положение в обществе, - Ну вот! - откликнулся романист несколько
сконфуженно, но все в том же шутливом тоне. - Я хотел подготовить наших
милых дам к неожиданности...
   - Вы уж меня простите, Клисси, но любопытно бы знать, стали бы вы тут
распинаться, если б не чувствовали себя застрахованным?
   - Как это "застрахованным"?
   - Бросьте, Клисси, не заставляйте меня повторять всем известные вещи.
Впрочем, кто упрекнет человека в том, что у него есть близкие друзья и
среди этих, как их, революционеров?.. Наоборот, можно только похвалить его
за предусмотрительность. Должно быть, скоро мы все в этом убедимся. Уж
вы-то знаете, что вас не подвергнут...
   - Чему не подвергнут?! Чему не подвергнут?! - воскликнул Клисси,
бледнея.
   - Ну, не поставят к стенке, черт побери! - И она повернулась к нему
спиной под сдавленные смешки публики.
   Группа разделилась. Клисси остался почти что в одиночестве.
   Остальные, отойдя в сторонку, окружили Лизелору. А она, словно это был
какой-то странный бивак, последний отчаянный бивак в ее жизни, томно
опустилась на пол среди окурков и лужиц шампанского, расправила складки
своего вечернего туалета от Бальмена, стоившего, вероятно, не меньше
двухсот тысяч лир, и в споре с воображаемым обвинителем стала горячо
отстаивать позиции собственного класса. Но поскольку не нашлось никого,
кто вздумал бы ей возражать, Лизелоре казалось, что ее недостаточно хорошо
понимают, и она по-детски сердилась, глядя снизу вверх на стоявших вокруг
друзей.
   - Известно ли им, на какие жертвы нам сейчас приходится идти?
   Известно ли им, что у нас нет в банке ни сольдо?.. Драгоценности?.. Ах,
драгоценности! - говоря это, она делала вид, будто хочет сорвать с руки
золотой браслет с двухсотграммовым топазом. - Тоже мне!.. Да отдай мы им
все наши побрякушки, что изменится?.. Нет, дело не в этом... - в голосе ее
зазвучали слезы, - а в том, что им ненавистны наши физиономии... Они не
могут вынести нашего вида, вида культурных людей... не могут вынести, что
от нас не воняет, как от них... Вот она, "новая справедливость", которой
добиваются эти свиньи!..
   - Осторожнее, Лизелора, - сказал какой-то молодой человек. - И у стен
есть уши.
   - К черту осторожность! Думаешь, я не знаю, что мы с мужем первые в их
списке? Нечего осторожничать! Мы были слишком осторожны, вот в чем беда. А
сейчас... - Она запнулась. - Ладно, пожалуй, и впрямь хватит...
   Единственным, кто сразу же потерял голову, оказался Клаудио Коттес. Он
был похож (прибегнем к старомодному сравнению) на следопыта, который
обходит сторонкой селение людоедов - как бы чего не вышло, - а потом, уже
путешествуя по безопасным местам и забыв об осторожности, замечает в
кустах в