получше укуталась в шаль. Армянского в ней - нос. И еще глаза.
Черные, как сливы, немного навыкате.
     - Автора не знаете? - подключился Жаров.
     - Не могу ничего сказать,  - покачала она головой. - Что-то напоминает.
Вот  симфония.   Есть  что-то  от  Калинникова.  Теперь  ведь  сочиняют  под
Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна. Одну минуточку...
     Асмик  Вартановна вспорхнула со  своего стульчика и  вышла из  комнаты.
Наверное, за какой-нибудь книгой по музыке.
     - Значит,  -  сказал задумчиво следователь,  -  если все  это насочинял
Домовой,  -  отстал товарищ от  современной музыки на  много лет...  Одну из
нотных тетрадей я,  между прочим,  послал на экспертизу.  Определить,  какой
комбинат выпустил бумагу.
     - Хорошо... Но почему обязательно это его рукописи?
     Жаров заерзал в кресле.
     - Интуиция, - хотел отшутиться он.
     - А вдруг он прятался оттого, что украл эти творения? Докажите мне, что
автор этого, - я дотронулся до папки с нотами, - и укрывающийся у Митенковой
одно и то же лицо. Потом будем плясать дальше.
     Следователь вздохнул:
     - Да, простить себе не могу, как я прошляпил Митенкову.
     - Опять же чего она больше испугалась: разоблачения махинаций на заводе
или чего-то другого?
     - По-моему,  только  из-за  хищения  она  не  стала  бы  на  себя  руки
накладывать...
     - Опять одни предположения, Константин Сергеевич...
     Он хотел мне возразить, но вернулась хозяйка. С подносом. Кофейник, три
чашечки, сахарница, печенье.
     - Асмик Вартановна, зачем эти хлопоты? - сказал я.
     - Полноте.  Не  люблю спрашивать у  гостей,  хотят они  кофе  или  нет.
Воспитанный гость скажет нет. А невоспитанный... Ему я и сама не предложу.
     - Мы не гости, - скромно сказал Жаров.
     - Для  меня вы  прежде всего гости.  Я  Захара Петровича знаю бог весть
сколько  лет,  детей  его  учила  музыке,  -  мне  послышалась в  ее  голосе
добродушная усмешка, - а он ни разу у меня не был...
     - Не приглашали, - улыбнулся я. - Разве только в школу.
     Асмик Вартановна протянула мне чашечку с кофе:
     - Я же хотела ваших детей приобщить к музыке.  Володя,  по-моему,  имел
все основания стать хорошим музыкантом. Он играет? Ну, хотя бы для себя?
     - По-моему, даже "Чижика" забыл.
     - Жаль. Вам сколько сахару? - спросила она у Жарова.
     - Три.  -  И,  воспользовавшись тем,  что  хозяйка  обратилась к  нему,
осторожно сказал:  -  Вы бы меня,  Асмик Вартановна,  взяли в ученики.  Хочу
освоить аккордеон по-настоящему...
     - К сожалению,  у нас уехал педагог по классу аккордеона. А баян? Очень
близко. Вы учились?
     - В армии, в художественной самодеятельности.
     - Зайдите в школу, поговорим.
     - А удобно? С детворой...
     - Ломоносов не постыдился, - подзадорил я следователя.
     - То ж Ломоносов... - протянул Жаров.
     - Приходите, - еще раз повторила хозяйка. - Что-нибудь придумаем. - Она
налила себе кофе.  -  Захар Петрович,  простите,  я  не  совсем понимаю свою
миссию...
     - Нам хотелось бы установить автора, - сказал Жаров.
     - Автора?
     - Да.
     - Значит, он неизвестен?
     - Имя его неизвестно,  -  уклончиво ответил следователь.  -  Вы опытный
музыкант...
     - Педагог, только педагог, молодой человек.
     - Можно по произведению узнать композитора?
     - Конечно, в принципе...
     - Даже если никогда не слышали эту вещь? - уточнил я.
     - Рахманинова я бы узнала с первых нот. Скрябина, Чайковского, Моцарта,
Бетховена,  Берлиоза,  Баха...  Всех талантливых, самобытных... Пушкина ведь
узнаешь сразу.
     - Вы, наверное, знаете всех, - сказал Жаров.
     - Что вы,  что вы, - запротестовала старушка, - до сих пор еще открываю
для себя новое.  Представьте,  была в Каунасе.  Попала на концерт Чурлениса.
Это удивительная музыка! Какой композитор!
     - А  эти произведения вам ничего не подсказывают?  -  кивнул я на ноты,
лежащие на пианино.
     - Впервые встречаюсь с этим композитором.
     - Но хотя бы можно предположить, когда они сочинены?
     - Я не музыковед.  Боюсь ввести вас в заблуждение.  Но мне кажется, что
это сочинено не в наши дни.  Сейчас мода на другую гармонию.  Я понимаю, все
усложняется.  Но  мне  милее Бородин и  Даргомыжский,  Рахманинов и  Танеев,
Глазунов и Скрябин... Этот композитор сочинял в их традициях. Может быть, он
учился  у  них.  Или  у  их  последователей.  Молодые нередко копируют своих
учителей. Первая симфония Бетховена близка венской школе - Гайдн, Моцарт...
     От  Бурназовой мы ушла не скоро.  Она буквально заставила нас выслушать
лекцию о классической музыке, сопровождая свой рассказ игрой на пианино.

     Через  несколько дней  после посещения больницы Межерицкого Жаров снова
пришел поговорить о Домовом.
     - Помня о том,  -  начал следователь, - что вы, знакомясь с материалами
обыска у Митенковой, обратили внимание на отсутствие каких-либо документов о
ее брате,  я  назначил экспертизу семейных фотографий и портрета Домового...
Не сходится. Не брат.
     - А отец?
     - И не отец.
     - Эксперты утверждают это категорически?
     - Абсолютно.  Как ни  изменяется внешний облик,  есть приметы,  которые
остаются совершенно такими  же.  Расстояние между  зрачками,  линия  носа  и
прочее... Тут все ясно.
     - А красавец "люби меня, как я тебя"?
     Константин Сергеевич замялся:
     - Эту я даже не давал на экспертизу...
     - Почему?
     - Как вам сказать...  Чуть,  понимаете ли,  не оконфузился. Уже написал
постановление.  Потом думаю,  надо еще  раз выяснить у  старых фотографов...
Оказывается,  такие снимки до  войны были  чуть ли  не  у  каждой девчонки в
Зорянске.  Какой-то иностранный киноартист тридцатых годов. Вот и настряпали
в  том самом фотоателье No 4 их несколько тысяч.  Бизнес...  Раскупали,  как
сейчас Магомаева или Соломина...
     Я рассмеялся:
     - Выходит, девушки во все времена одинаковы...
     - Наверное.  -  Константин Сергеевич на  эту  тему  распространяться не
стал. - В общем, подпольный жилец Митенковой не является ни ее братом, ни ее
отцом. Это доказано. Кто же он?
     - Он  может быть кем угодно:  дезертиром,  рецидивистом,  даже злостным
неплательщиком алиментов...  А  у  вас должны быть факты и  улики только для
одного. Понимаете, одного и исключающего все другие.
     - Понимаю,  -  кивнул Жаров. - Вот для этого я сначала и хочу исчерпать
версию,  что Домовой -  автор нот.  -  Следователь улыбнулся.  - Будет и мне
спокойнее, и всем...
     - Спокойнее,  беспокойнее...  Истина безучастна к  настроению.  Она или
есть, или ее нет... Ну ладно, у вас есть предположения?
     - Есть.  Я  звонил даже к Межерицкому,  консультировался...  Что,  если
Домовому показать эти произведения?  Может быть, посадить за пианино... Если
он автор,  если он их создал,  вдруг вспомнит и  прояснится у него здесь?  -
Жаров очертил пальцем круг на своем лбу.  -  Давайте попробуем,  а? Проведем
эксперимент.
     - Любопытно. Я ничего не имею против. Опять же только с согласия Бориса
Матвеевича...  Но пока Домовой не заговорил,  вы должны заставить заговорить
факты.  Можно,  например,  узнать:  как  долго  неизвестный прятался в  доме
Митенковой?
     - Да, это возможно.
     - Когда написаны ноты? По бумаге, к примеру...
     - Это тоже. Трудно, но все-таки...
     - И, конечно, основное: кто он?
     - Все это так,  Захар Петрович... Поговорите с Межерицким, прошу вас...
Проведем эксперимент...
     - Хорошо. Раз вы так настаиваете... - Я стал набирать номер больницы. -
Но эксперимент экспериментом, а проверка должна идти своим чередом...
     - Само собой, - с готовностью согласился Жаров.
     В это время ответил главврач психоневрологического диспансера.
     - Борис Матвеевич, я.
     - Слышу, Петрович. Мое почтение.
     - Тут у меня следователь Жаров...
     - Звонил он мне.
     - И как ты считаешь?
     - Можно попробовать.  Есть  шанс  убить медведя...  Шанс маленький,  не
увидишь и под микроскопом, но все-таки...
     Я посмотрел на Жарова.  Он напряженно глядел на меня,  стараясь угадать
ответ врача.
     - А у вас пианино есть? - спросил я.
     - У  меня нет  лишнего веника.  Попробуй вышиби у  хозяйственников хоть
одну дополнительную утку...
     - Придется привезти...
     - Утку?
     - Нет, пианино, - рассмеялся я.
     - Хорошо, что пайщик не моряк, - вздохнул Межерицкий.
     - А что?
     - Как бы я разместил в больнице море с пароходом?..
     ...На  следующий  день  в  палату  к  Домовому  поставили наш  семейный
"Красный Октябрь". У нас он все равно стоял под чехлом. Жена удовлетворилась
тем, что я сказал: "Надо".
     Появление в палате инструмента - крышка его намеренно была открыта - на
больного не подействовало.  Он продолжал лежать на кровати, подолгу глядя то
в потолок, то в окно.
     Конечно,  мы  с  Жаровым  огорчились.  Может  быть,  ноты,  найденные у
Митенковой, действительно не имеют к нему отношения?
     Следователь провел несколько экспертиз. Карандашом, найденным в сундуке
при обыске, была записана одна из пьес. Карандаш - "кохинор", чехословацкого
производства,  из  партии,  завезенной в  нашу  страну  в  пятидесятом году.
Резинка для  стирания записей -  тоже "кохинор".  Удалось установить,  что в
наших магазинах такие карандаши и ластики продавались приблизительно в то же
время.
     Подоспел ответ  по  поводу  нотной  тетради.  Она  была  изготовлена на
Ленинградском бумажном комбинате...  в сороковом году. Правда, тетрадь могла
пролежать без дела многие годы, пока не попала в руки композитора...
     ...Прошло  несколько  дней  с  начала  нашего  эксперимента  Неожиданно
позвонила Асмик Вартановна:
     - Захар Петрович, я хочу к вам зайти. По делу.
     - Ради бога, пожалуйста.
     Она  вскоре появилась в  моем кабинете со  свертком в  руках.  Это  был
альбом с фотографиями в сафьяновом переплете.
     Бурназова  перелистала  его.  Виньетка.  Какие  хранятся,  наверное,  у
каждого.  Школьный или  институтский выпуск.  Сверху  -  каре  руководителей
Ленинградской  консерватории  в  овальных  рамочках,  пониже  -  профессора,
доценты, преподаватели. Дальше - молодые лица. Выпускники.
     Под одной из фотографий надпись: "Бурназова А.В."
     - Молодость -  как  это  уже  само  по  себе очаровательно,  -  сказала
старушка,  но  без  печали.  Она  остановила свой  сухой  сильный пальчик на
портрете в ряду педагогов. - Вот профессор Стогний Афанасий Прокофьевич. Вел
курс  композиции.   Ученик  Римского-Корсакова,   друг  Глазунова.   У  меня
сохранилось несколько его этюдов. Они чем-то напоминают музыку, с которой вы
познакомили меня...  Я все время думала.  Перелистала все ноты.  Просмотрела
фотографии,  письма.  Не знаю,  может быть, это заблуждение... И вас собью с
толку...
     - Да нет,  спасибо большое,  Асмик Вартановна.  Нам любая ниточка может
пригодиться.
     Я вгляделся в фотографию профессора.  Бородка, усы, стоячий воротничок,
галстук бабочкой. Пышные волосы.
     - Вы не знаете, он жив?
     - Не думаю,  -  грустно ответила Асмик Вартановна. - Я была молоденькой
студенткой, а он уже солидным мужчиной...
     Да,  вряд ли профессор Стогний жив. Впрочем, девяносто лет, как уверяют
врачи,  вполне  реальный возраст  для  любого  человека.  Во  всяком  случае
теоретически. А практически? Надо проверить.
     Константин  Сергеевич  решил  выехать  в  Ленинград.  Он  вез  с  собой
рукописи,  найденные у Митенковой,  и портрет Домового для опознания.  Может
быть, автор нот - действительно ученик профессора Стогния?
     Больного сфотографировали в  разных  ракурсах.  Одетый  в  костюм,  он,
по-моему,  мог сойти за  старого деятеля художественного фронта.  Печальные,
уставшие глаза...  Межерицкий сказал: "Обыкновенные глаза психопата. Правда,
Ламброзо считал, что все гении безумны...".
     Жаров уехал.  Отбыл из Зорянска и я.  В область,  на совещание. А когда
вернулся,  Константин Сергеевич уже возвратился из командировки.  Доложил он
мне буквально по пунктам.
     Профессор  Афанасий  Прокофьевич  Стогний  умер  во  время  блокады  от
истощения.  Но  супруга  его,  Капитолина  Аркадьевна  проживала  в  той  же
квартире,  где  потеряла  мужа.  Это  была  глубокая старуха,  прикованная к
постели.  Фотография неизвестного ничего ей не говорила.  Насчет учеников ее
покойного мужа разговор был и  вовсе короткий:  за  долгую преподавательскую
деятельность в  консерватории Стогний  вывел  в  музыкальную  жизнь  десятки
способных молодых людей.  Вдова профессора всех их  уже и  не  упомнит.  Тем
более Жаров не знал ни имени, ни фамилии того, кого искал.
     По  поводу произведений.  По заключению музыковеда,  доктора наук,  они
скорее всего написаны в  двадцатые-тридцатые годы (было у нас предположение,
что  это  несколько  авторов)  одним  композитором.  Жаров  побывал,  помимо
консерватории,  на радио,  телевидении, в филармонии. Хотел попасть к самому
Мравинскому, но тот уехал на гастроли за границу.
     Никто представленные произведения никогда не слышал и не видел.
     Фотография осталась неопознанной. Но Жаров не падал духом.
     - Надо  будет -  в  Москву,  в  Киев  съезжу,  в  Минск.  Хоть по  всем
консерваториям и филармониям страны. А раскопаю...

     Время шло...  Положение больного оставалось все таким же. Он до сих пор
ничего не помнил и не говорил.
     Через  несколько дней  после  того,  как  в  работу включился инспектор
уголовного розыска Коршунов, я пригласил их вместе с Жаровым.
     Юрий Александрович Коршунов говорил размеренно,  не  повышая голоса.  И
мало. На службе отличается невероятной скрупулезностью и точностью. Зная эту
черту Коршунова, его порекомендовали в помощь Жарову.
     - Прежде  всего,  Захар  Петрович,  мы  решили  проверить,  сколько лет
неизвестный скрывался у Митенковой, - начал Жаров.
     - Так. Ну и что удалось установить? - поинтересовался я.
     - Первое.  Восемнадцать лет он у нее был,  не меньше...  Помните, около
развилки при  въезде  в  Вербный поселок есть  табачная лавка?  Продавец там
работает  восемнадцать лет,  Митенкова  покупала  у  него  почти  ежедневно,
сколько он ее помнит, одну-две пачки сигарет "Прима" и один раз в две недели
- двадцать пачек "Беломора".  Если "Беломора" не было, то столько же папирос
"Лайнер",  они  почти  такие  же.  Сама  Митенкова курила сигареты.  Значит,
"Беломор"  -   для  Домового.   Кстати,  при  обыске  обнаружены  три  пачки
нераспечатанных папирос "Беломор" и одна наполовину пустая.
     - До этого продавца кто торговал в лавке? - спросил я Жарова.
     Но ответил Коршунов:
     - К сожалению, прежний продавец уехал из города и следы найти трудно.
     - Жаль,  конечно.  Но  восемнадцать лет  -  это точно.  Спору нет,  уже
хорошо.  А карандаши "кохинор" продавались у нас в культтоварах лет двадцать
назад, кажется, так? - вспомнил я информацию Жарова.
     - Так точно,  товарищ прокурор,  - негромко сказал инспектор уголовного
розыска.  - Эксперты утверждают, что запись всех нотных знаков сделана одной
и той же рукой.  В том числе и "кохинором".  Значит,  автор один. Но вот кто
именно?
     Следователь развел руками, а затем, вспомнив что-то, обратился ко мне:
     - Захар Петрович,  Юрий Александрович тут  подсчет произвел любопытный.
Как  вы  считаете,  может один  человек,  тем  более немолодая уже  женщина,
съедать за два дня килограмм мяса?
     - Это зависит от аппетита,  - шутя ответил я. Вот уж никогда не считал,
хотя частенько закупки делаю сам.  А Жаров продолжал: - Понимаете, Митенкова
в основном отоваривалась в гастрономе около завода. В свой обеденный перерыв
или  сразу  после  работы.  Ее  там  хорошо знают.  В  среднем она  покупала
килограмм мяса на  два дня.  По двести пятьдесят грамм на человека в  день -
немного. По полкило - многовато... Кроме того, Захар Петрович, соседи всегда
удивлялись:  зачем  это  одинокая Митенкова таскает домой столько продуктов.
Если брала колбасу,  к  примеру,  то  сразу килограмм-полтора,  не меньше...
Ладно,  колбасу, предположим, можно и про запас взять. Но вот какая штука: в
столовой она никогда не брала рыбные блюда, а по четвергам - в рыбный день -
даже не  ходила в  столовую,  сидела на бутербродах.  Но когда выбрасывали в
магазине свежую рыбу,  то  могла  выстоять в  очереди целый час...  Выходит,
рыбку любил ее подпольный жилец. - Жаров замолчал, довольный.
     - Она и мороженую частенько покупала, - уточнил Коршунов.
     - Да,  по поводу рыбы,  - опять заговорил следователь. - Через два дома
от Митенковой живет мужик.  Так она, еще когда он был мальчишкой, покупала у
него и  других пацанов рыбу,  наловленную ими в нашей Зоре.  Это сразу после
войны...
     - Значит,  Константин Сергеевич,  вы  хотите сказать,  что  неизвестный
начал скрываться в  сундуке по  крайней мере  сразу после войны?  -  задал я
вопрос следователю.
     - Похоже, что так, - кивнул Жаров.
     - Ну что же, пожалуй, доводы убедительные.
     - И  музыку  сочинил он,  -  сказал  Жаров.  -  Все  записи  идентичны.
Карандашом мог  пользоваться только  Домовой.  Не  прятала же  Митенкова еще
кого-нибудь.
     - Листовки  с  немецкими  приказами...  -  сказал  Коршунов,  и  мы  со
следователем повернулись к  нему.  -  Не зря их принесла в дом Митенкова.  В
одном говорится о  явке в  жилуправление мужчин,  в другом -  о наказании за
сокрытие  партизан,  евреев,  партийцев,  советских работников и  членов  их
семей...
     - Так что не исключено: неизвестный находился в подполье еще раньше, до
прихода немцев, - подхватил Жаров.
     - Очень может быть,  -  согласился я.  -  Но  если  Домовой спрятался у
Митенковой еще до прихода в Зорянск немецких войск, то почему он не вышел из
своего подполья при немцах?  А  если он спрятался от фашистов,  то почему не
объявился,  когда наши  войска освободили Зорянск?  Кстати,  сколько времени
продолжалась оккупация Зорянска?
     - Немцы вошли в город в конце августа сорок первого,  а наши освободили
его окончательно в январе сорок четвертого, - ответил Жаров.
     - Почему окончательно?
     - В сорок третьем город два раза переходил из рук в руки...
     - Понятно.  Давайте теперь порассуждаем. Допустим, неизвестный прячется
с начала войны.  И немецкие листовки Митенкова принесла домой не случайно, а
чтобы,  так сказать,  информировать жильца.  Если он  прятался от немцев как
окруженец (они  называли их  бродягами),  или  как  партизан-бандит  (по  их
выражению),  или партиец, советский работник, или член семьи таковых, или же
еврей,  то ему сам бог велел выйти на свет божий с приходом советских войск.
Так? Более того. Советская власть - самая дорогая для него. Но он продолжает
прятаться. Почему?
     - Мало ли,  -  сказал Жаров.  - Утерял документы, боялся, что сочтут за
дезертира. А может, и впрямь дезертир.
     - Что же тогда,  по-вашему, означают предсмертные слова Митенковой, что
виновата она?  В  чем  виновата?  Что  прятала у  себя человека столько лет?
Во-первых,  это  не  предмет,  а  взрослый самостоятельный мужчина.  Без его
согласия,  даже желания удержать взаперти невозможно...  Но  все-таки за  ее
признанием скрывается какой-то  смысл.  Во-вторых,  выходит,  какая-то  вина
лежит и на ней, покойнице.
     - У страха, как говорится, глаза велики, - вставил Коршунов. - Известны
случаи, когда дезертиры проживали в подвалах десятилетия. По трусости.
     - Верно. Но тогда при чем здесь Митенкова? В чем ее вина?
     Эти вопросы ставили в  тупик моих собеседников.  Они молчали.  Я  решил
перейти к анализу других доказательств.
     - Что вы скажете о найденных письмах? - обратился я к Жарову.
     - Оба письма,  по  данным экспертизы,  выполнены на  мелованной бумаге,
изготовленной на  Ленинградском бумажном комбинате.  По технологии,  которая
существовала на нем до сорок первого года.
     - Опять Ленинград,  -  заметил я.  -  И опять бог зна