ожав  от  како-
го-то нового, неведомого для меня ощущения и подымаясь с места. -  Зачем
же вы меня спрашиваете? - продолжала я, покраснев от негодования. -  За-
чем вы надо мной смеетесь?
 
   Княжна вспыхнула и тоже встала с места, но мигом преодолела свое вол-
нение.
 
   - Нет... я не смеюсь, - отвечала она. - Я только хотела знать, правда
ли, что папа и мама у вас были бедны?
 
   - Зачем вы спрашиваете меня про папу и маму? - сказала я, заплакав от
душевной боли. - Зачем вы так про них спрашиваете? Что они вам  сделали,
Катя?
 
   Катя стояла в смущении и не знала, что отвечать. В эту  минуту  вошел
князь.
 
   - Что с тобой, Неточка? - спросил он, взглянув на меня и  увидев  мои
слезы, - что с тобой? - продолжал он, взглянув  на  Катю,  которая  была
красна как огонь, - о чем вы говорили? За что вы  поссорились?  Неточка,
за что вы поссорились?
 
   Но я не могла отвечать. Я схватила руку князя и со  слезами  целовала
ее.
 
   - Катя, не лги. Что здесь было?
 
   Катя лгать не умела.
 
   - Я сказала, что видела, какое у нее было дурное  платье,  когда  еще
она жила с папой и мамой.
 
   - Кто тебе показывал? Кто смел показать?
 
   - Я сама видела, - отвечала Катя решительно.
 
   - Ну, хорошо! Ты не скажешь на других, я тебя знаю. Что ж дальше?
 
   - А она заплакала и сказала: зачем я смеюсь над папой и над мамой.
 
   - Стало быть, ты смеялась над ними?
 
   Хоть Катя и не смеялась, но, знать, в ней было такое намерение, когда
я с первого разу так поняла. Она не отвечала ни слова: значит, тоже сог-
лашалась в проступке.
 
   - Сейчас же подойдем к ней и проси у нее прощения,  -  сказал  князь,
указав на меня.
 
   Княжна стояла бледная как платок и не двигаясь с места.
 
   - Ну! - сказал князь.
 
   - Я не хочу, - проговорила наконец Катя вполголоса и  с  самым  реши-
тельным видом.
 
   - Катя!
 
   - Нет, не хочу, не хочу! - закричала она вдруг, засверкав глазками  и
затопав ногами. - Не хочу, папа, прощения просить. Я не люблю ее.  Я  не
буду с нею вместе жить... Я не виновата, что она целый день  плачет.  Не
хочу, не хочу!
 
   - Пойдем со мной, - сказал князь, схватил ее за руку и повел к себе в
кабинет. - Неточка, ступай наверх.
 
   Я хотела броситься к князю, хотела просить за Катю, но  князь  строго
повторил свое приказание, и я пошла  наверх,  похолодев  от  испуга  как
мертвая. Придя в нашу комнату, я упала на диван и закрыла руками голову.
Я считала минуты, ждала Катю с нетерпением, хотела броситься к ногам ее.
Наконец она воротилась, не сказав мне ни слова, прошла мимо меня и  села
в угол. Глаза ее были красны, щеки опухли от слез. Вся решимость моя ис-
чезла. Я смотрела на нее в страхе и от страха не могла двинуться с  мес-
та.
 
   Я всеми силами обвиняла себя, всеми силами старалась  доказать  себе,
что я во всем виновата. Тысячу раз хотела я подойти к Кате и тысячу  раз
останавливалась,не зная, как она меня примет. Так прошел день, другой. К
вечеру другого дня Катя сделалась веселей и погнала было свой  обруч  по
комнатам, но скоро бросила свою забаву и села одна в угол. Перед тем как
ложиться спать, она вдруг оборотилась было ко мне, даже сделала  ко  мне
два шага, и губки ее раскрылись сказать мне что-то такое, но она остано-
вилась, воротилась и легла в постель. За тем днем  прошел  еще  день,  и
удивленная мадам Леотар начала наконец допрашивать Катю: что с ней  сде-
лалось? не больна ли она, что вдруг затихла? Катя отвечала что-то,  взя-
лась было за волан, но только что отворотилась мадам Леотар, - покрасне-
ла и заплакала. Она выбежала из комнаты, чтоб я не видала ее. И  наконец
все разрешилось: ровно через три дня после нашей ссоры она  вдруг  после
обеда вошла в мою комнату и робко приблизилась во мне.
 
   - Папа приказал, чтоб я у вас прощенья просила, - проговорила она,  -
вы меня простите?
 
   Я быстро схватила Катю за обе руки и, задыхаясь от волнения, сказала:

   - Да! да!
 
   - Папа приказал поцеловаться с вами, - вы меня поцелуете?
 
   В ответ я начала целовать ее руки, обливая их  слезами.  Взглянув  на
Катю, я увидала в ней какое-то необыкновенное движение. Губки ее  слегка
потрогивались, подбородок вздрагивал, глазки повлажнели,  но  она  мигом
преодолела свое волнение, и улыбка на миг проглянула на губах ее.
 
   - Пойду скажу папе, что я вас поцеловала и просила прощения, - сказа-
ла она потихоньку, как бы размышляя сама с собою. - Я уже его три дня не
видала; он не велел и входить к себе без того, - прибавила она помолчав.

   И,проговорив это, она робко и задумчиво сошла вниз, как будто еще  не
уверилась: каков будет прием отца.
 
   Но через час наверху раздался крик, шум, смех, лай Фальстафа,  что-то
опрокинулось и разбилось, несколько книг полетело на пол, обруч  загудел
и запрыгал по всем комнатам, - одним словом, я узнала, что Катя  помири-
лась с отцом, и сердце мое задрожало от радости.
 
   Но ко мне она не подходила и видимо избегала разговоров со мною. Вза-
мен того я имела честь в высшей степени возбудить ее любопытство.  Сади-
лась она напротив меня, чтоб удобнее меня рассмотреть, все чаще и  чаще.
Наблюдения ее надо мной делались наивнее;  одним  словом,  избалованная,
самовластная девочка, которую все баловали и лелеяли в доме, как  сокро-
вище, не могла понять, каким образом я уже несколько раз встречалась  на
ее пути, когда она вовсе не хотела встречать меня. Но это было  прекрас-
ное, доброе маленькое сердце, которое всегда умело сыскать  себе  добрую
дорогу уже одним инстинктом. Всего более влияния имел на нее отец, кото-
рого она обожала. Мать безумно любила ее, но была с нею ужасно строга, и
у ней переняла Катя упрямство, гордость и твердость характера, но  пере-
носила на себе все прихоти матери, доходившие даже до нравственной тира-
нии. Княгиня как-то странно понимала, что такое воспитание, и воспитание
Кати было странным контрастом беспутного баловства и неумолимой строгос-
ти. Что вчера позволялось, то вдруг, без всякой причины, запрещалось се-
годня, и чувство справедливости оскорблялось в ребенке... Но впереди еще
эта история. Замечу только, что ребенок уже умел определить свои отноше-
ния к матери и отцу. С последним она была  как  есть,  вся  наружу,  без
утайки, открыта. С матерью, совершенно напротив, - замкнута, недоверчива
и беспрекословно послушна. Но послушание ее было  не  по  искренности  и
убеждению, а по необходимой системе. Я объяснюсь впоследствии.  Впрочем,
к особенной чести моей Кати скажу, что она поняла наконец свою  мать,  и
когда подчинилась ей, то уже вполне осмыслив  всю  безграничность  любви
ее, доходившей иногда до болезненного исступления, - и княжна великодуш-
но ввела в свой расчет последнее обстоятельство. Увы! этот  расчет  мало
помог потом ее горячей головке!
 
   Но я почти не понимала, что со мной делается. Все во мне  волновалось
от какого-то нового, необъяснимого ощущения, и  я  не  преувеличу,  если
скажу, что страдала, терзалась от этого нового чувства. Короче - и пусть
простят мне мое слово - я была влюблена в мою Катю. Да, это была любовь,
настоящая любовь, любовь со слезами и радостями, любовь  страстная.  Что
влекло меня к ней? отчего родилась такая любовь? Она началась с  первого
взгляда на нее, когда все чувства мои были сладко  поражены  видом  пре-
лестного как ангел ребенка. Все в ней было прекрасно; ни один из пороков
ее не родился вместе с нею, - все были привиты и все находились в состо-
янии борьбы. Всюду видно было прекрасное начало, принявшее на время лож-
ную форму; но все в ней, начиная с этой борьбы, сияло отрадною надеждой,
все предвещало прекрасное будущее. Все любовались ею, все любили ее,  не
я одна. Когда, бывало, нас выводили часа в три гулять, все прохожие  ос-
танавливались как пораженные, едва только взглядывали на нее, и  нередко
крик изумления раздавался вслед счастливому  ребенку.  Она  родилась  на
счастие, она должна была родиться для счастия - вот было первое  впечат-
ление при встрече с нею. Может быть, во мне первый раз поражено было эс-
тетическое чувство, чувство изящного, первый раз сказалось оно,  пробуж-
денное красотой, и - вот вся причина зарождения любви моей.
 
   Главным пороком княжны или, лучше сказать, главным началом ее  харак-
тера, которое неудержимо старалось воплотиться в свою натуральную  форму
и, естественно, находилось в состоянии склоненном, в состоянии борьбы, -
была гордость. Эта гордость доходила до наивных мелочей и впадала в  са-
молюбие до того, что, например, противоречие, каково бы оно ни было,  не
обижало, не сердило ее, но только удивляло. Она не могла постигнуть, как
может быть что-нибудь иначе, нежели как  бы  она  захотела.  Но  чувство
справедливости всегда брало верх в ее сердце. Если убеждалась  она,  что
она несправедлива, то тотчас же подчинялась приговору безропотно и неко-
лебимо. И если до сих пор в отношениях со мною изменяла она себе,  то  я
объясняю все это непостижимой антипатией но  мне,  помутившей  на  время
стройность и гармонию всего ее существа; так и  должно  было  быть:  она
слишком страстно шла в своих увлечениях, и всегда  только  пример,  опыт
выводил ее на истинный путь. Результаты всех ее начинаний были прекрасны
и истинны, но покупались беспрерывными уклонениями и заблуждениями.
 
   Катя очень скоро удовлетворила свои наблюдения надо  мною  и  наконец
решилась оставить меня в покое. Она сделала так, как будто меня и не бы-
ло в доме; мне - ни слова лишнего, даже почти необходимого; я  устранена
от игр и устранена не насильно, но так ловко, как будто бы я сама на  то
согласилась. Уроки шли своим чередом, и если меня ставили ей в пример за
понятливость и тихость характера, то я уже не имела чести оскорблять  ее
самолюбия, которое было чрезвычайно щекотливо, до того, что его мог  ос-
корбить даже бульдог наш, сэр Джон Фальстаф. Фальстаф был хладнокровен и
флегматик, но зол как тигр, когда его раздражали, зол даже до  отрицания
власти хозяина. Еще черта: он  решительно  никого  не  любил;  но  самым
сильным, натуральным врагом его была, бесспорно, старушка  княжна...  Но
эта история еще впереди. Самолюбивая Катя всеми средствами старалась по-
бедить нелюбезность Фальстафа; ей было неприятно, что есть хоть одно жи-
вотное в доме, единственное, которое не признает ее авторитета, ее силы,
не склоняется перед нею, не любит ее. И вот  княжна  порешила  атаковать
Фальстафа сама. Ей хотелось над всеми повелевать и властвовать;  как  же
мог Фальстаф избежать своей участи? Но непреклонный бульдог не сдавался.

   Раз, после обеда, когда мы обе сидели внизу, в большой зале,  бульдог
расположился среди комнаты и  лениво  наслаждался  своим  послеобеденным
кейфом. В эту самую  минуту  княжне  вздумалось  завоевать  его  в  свою
власть. И вот она бросила свою игру и на цыпочках, лаская и  приголубли-
вая Фальстафа самыми нежными именами, приветливо маня его рукой,  начала
осторожно приближаться к нему.  Но  Фальстаф  еще  издали  оскалил  свои
страшные зубы; княжна остановилась. Все намерение  ее  состояло  в  том,
чтоб, подойдя к Фальстафу, погладить его, чего он решительно не позволял
никому, кроме княгини, у которой был фаворитом, и заставить его идти  за
собой: подвиг трудный, сопряженный с серьезной  опасностью,  потому  что
Фальстаф никак не затруднился бы отгрызть у ней руку или растерзать  ее,
если б нашел это нужным. Он был силен как медведь, и я с  беспокойством,
со страхом следила издали за проделками Кати. Но ее нелегко было  переу-
бедить с первого раза, и даже зубы Фальстафа, которые он пренеучтиво по-
казывал, были решительно недостаточным к тому  средством.  Убедясь,  что
подойти нельзя с первого раза, княжна в недоумении обошла кругом  своего
неприятеля. Фальстаф не двинулся с места. Катя сделала второй круг, зна-
чительно уменьшив его поперечник, потом третий, но когда дошла  до  того
места, которое казалось Фальстафу заветной чертой, он снова оскалил  зу-
бы. Княжна топнула ножкой, отошла в досаде и раздумье и уселась  на  ди-
ван.
 
   Минут через десять она выдумала новое обольщение, тотчас же  вышла  и
воротилась с запасом кренделей, пирожков,  -  одним  словом,  переменила
оружие. Но Фальстаф был хладнокровен, потому, вероятно, что был  слишком
сыт. Он даже и не взглянул на кусок кренделя, который ему бросили; когда
же княжна снова очутилась у заветной черты, которую Фальстаф считал сво-
ей границей, последовала оппозиция, в этот  раз  позначительнее  первой.
Фальстаф поднял голову, оскалил зубы, слегка заворчал  и  сделал  легкое
движение, как будто собирался рвануться с места.  Княжна  покраснела  от
гнева, бросила пирожки и снова уселась на место.
 
   Она сидела вся в решительном волнении. Ее  ножка  била  ковер,  щечки
краснели как зарево, а в глазах даже выступили слезы досады. Случись же,
что она взглянула на меня, - вся кровь бросилась ей в голову. Она  реши-
тельно вскочила с места и самою твердою поступью пошла прямо к  страшной
собаке.
 
   Может быть, в этот раз изумление подействовало на  Фальстафа  слишком
сильно. Он пустил врага за черту и только уже в двух шагах приветствовал
безрассудную Катю самым зловещим рычанием. Катя остановилась было на ми-
нуту, но только на минуту, и решительно ступила вперед.  Я  обомлела  от
испуга. Княжна была воодушевлена, как я еще никогда ее не видала;  глаза
ее блистали победой, торжеством. С нее можно было рисовать  чудную  кар-
тинку. Она смело вынесла грозный взгляд взбешенного бульдога и не  дрог-
нула перед его страшной пастью; он привстал. Из мохнатой груди его  раз-
далось ужасное рыкание; еще минута, и он бы растерзал ее. Но княжна гор-
до положила на него свою маленькую ручку и три раза с торжеством  погла-
дила его по спине. Мгновение бульдог был в  нерешимости.  Это  мгновение
было самое ужасное; но вдруг он тяжело поднялся с  места,  потянулся  и,
вероятно взяв в соображение, что с детьми не стоило связываться, преспо-
койно вышел из комнаты. Княжна с торжеством стала на завоеванном месте и
бросила на меня неизъяснимый взгляд, взгляд пресыщенный, упоенный  побе-
дою. Но я была бледна как платок;  она  заметила  и  улыбнулась.  Однако
смертная бледность уже покрывала и ее щеки. Она едва могла дойти до  ди-
вана и упала на него чуть не в обмороке.
 
   Но влечение мое к ней уже не знало пределов. С этого дня, как  я  вы-
терпела за нее столько страха, я уже не могла владеть собою. Я  изнывала
в тоске, тысячу раз готова была броситься к ней на шею, но страх  прико-
вывал меня, без движения, на месте. Помню, я старалась убегать ее,  чтоб
она не видала моего волнения, но когда она нечаянно входила в ту  комна-
ту, в которую я спрячусь, я вздрагивала и сердце начинало  стучать  так,
что голова кружилась. Мне кажется, моя проказница это заметила и дня два
была сама в каком-то смущении. Но скоро она привыкла и к  этому  порядку
вещей. Так прошел целый месяц, который я  весь  прострадала  втихомолку.
Чувства мои обладают какою-то необъяснимою растяжимостью, если можно так
выразиться; моя натура терпелива до последней степени,  так  что  взрыв,
внезапное проявление чувств бывает только уж в крайности.  Нужно  знать,
что во все это время мы сказали с Катей не более пяти  слов;  но  я  ма-
ло-помалу заметила, по некоторым неуловимым признакам,что все это проис-
ходило в ней не от забвения, не от равнодушия ко мне, а от какого-то на-
меренного уклонения, как будто она дала себе слово держать  меня  в  из-
вестных пределах. Но я уже не спала по ночам, а  днем  не  могла  скрыть
своего смущения даже от мадам Леотар. Любовь моя к Кате доходила даже до
странностей. Один раз я украдкою взяла у ней платок, в другой  раз  лен-
точку, которую она вплетала в волосы, и по целым ночам целовала их,  об-
ливаясь слезами. Сначала меня мучило до обиды равнодушие Кати; но теперь
все во мне помутилось,и я сама не могла дать себе отчета в своих  ощуще-
ниях. Таким образом, новые впечатления мало-помалу вытесняли  старые,  и
воспоминания о моем грустном прошедшем потеряли свою болезненную силу  и
сменились во мне новой жизнью.
 
   Помню, я иногда просыпалась ночью, вставала с постели и  на  цыпочках
подходила к княжне. Я заглядывалась по целым часам на  спящую  Катю  при
слабом свете ночной нашей лампы; иногда садилась к ней на кровать, наги-
балась к лицу ее, и на меня веяло ее горячим дыханием.  Тихонько,  дрожа
от страха, целовала я ее ручки, плечики, волосы, ножку, если ножка  выг-
лядывала из-под одеяла. Мало-помалу я заметила, - так как я уже не спус-
кала с нее глаз целый месяц, - что Катя становится со дня на день задум-
чивее; характер ее стал терять свою ровность: иногда целый день не  слы-
шишь ее шума, другой раз подымается такой гам, какого еще никогда не бы-
ло. Она стала раздражительна, взыскательна, краснела и  сердилась  очень
часто и даже со мной доходила до маленьких жестокостей: то вдруг не  за-
хочет обедать возле меня, близко сидеть от меня, как будто чувствует  ко
мне отвращение; то вдруг уходит к матери и сидит там по целым дням,  мо-
жет быть зная, что я иссыхаю без нее с тоски; то вдруг  начнет  смотреть
на меня по целым часам, так что я не знаю, куда деваться от убийственно-
го смущения, краснею, бледнею, а между тем не смею выйти из комнаты. Два
раза уже Катя жаловалась на лихорадку, тогда как прежде  не  помнили  за
ней никакой болезни. Наконец вдруг в одно утро последовало особое распо-
ряжение: по непременному желанию княжны, она переселилась  вниз,  к  ма-
меньке, которая чуть не умерла от страха, когда Катя пожаловалась на ли-
хорадку. Нужно сказать, что княгиня была очень недовольна мною и всю пе-
ремену в Кате, которую и она замечала, приписывала мне и  влиянию  моего
угрюмого характера, как она выражалась, на характер  своей  дочери.  Она
уже давно разлучила бы нас, но откладывала до времени, зная, что придет-
ся выдержать серьезный спор с князем, который хотя и уступал ей во всем,
но иногда становился неуступчив и упрям до непоколебимости. Она же пони-
мала князя вполне.
 
   Я была поражена переселением княжны и целую неделю  провела  в  самом
болезненном напряжении духа. Я мучилась тоскою, ломая голову над  причи-
нами отвращения Кати во мне. Грусть разрывала мою душу, и чувство  спра-
ведливости и негодования начало восставать в моем  оскорбленном  сердце.
Какая-то гордость вдруг родилась во мне, и когда мы сходились с Катей  в
тот час, когда нас уводили гулять, я смотрела на нее так независимо, так
серьезно, так непохоже на прежнее, что это даже  поразило  ее.  Конечно,
такие перемены происходили во мне только порывами, и потом сердце  опять
начинало болеть сильнее и сильнее, и я становилась еще слабее, еще мало-
душнее, чем прежде. Наконец в одно утро, к величайшему моему  недоумению
и радостному смущению, княжна воротилась наверх. Сначала она с  безумным
смехом бросилась на шею к мадам Леотар и объявила, что опять к нам пере-
езжает, потом кивнула и мне  головой,  выпросила  позволение  ничему  не
учиться в это утро и все утро прорезвилась и пробегала. Я никогда не ви-
дала ее живее и радостнее. Но к вечеру она сделалась тиха,  задумчива  и
снова какая-то грусть отенила ее прелестное личико. Когда княгиня пришла
вечером посмотреть на нее, я видела, что Катя делает неестественные уси-
лия казаться веселою. Но, вслед за уходом матери,  оставшись  одна,  она
вдруг ударилась в слезы. Я была поражена. Княжна заметила мое внимание и
вышла. Одним словом, в ней приготовлялся  какой-то  неожиданный  кризис.
Княгиня советовалась с докторами, каждый день призывала к себе мадам Ле-
отар для самых мелких расспросов о Кате; велено было наблюдать за каждым
движением ее. Одна только я предчувствовала истину,  и  сильно  забилось
мое сердце надеждою.
 
   Словом, маленький роман разрешался и приходил к концу. На третий день
после возвращения Кати к нам наверх я заметила, что она все утро  глядит
на меня таким