я за руки и указав на жену.
 
   Боже мой! Я никогда не видала такого отчаяния, которое прочла  теперь
на этом убитом, помертвевшем лице. Он взял меня за руку и вывел из  ком-
наты. Я взглянула на них в последний раз. Александра Михайловна  стояла,
облокотясь на камин и крепко сжав обеими руками голову. Все положение ее
тела изображало нестерпимую муку. Я охватила руку Петра Александровича и
горячо сжала ее.
 
   - Ради бога! ради бога! - проговорила я прерывающимся голосом, -  по-
щадите!
 
   - Не бойтесь, не бойтесь! - сказал он, как-то странно смотря на меня,
- это ничего, это припадок. Ступайте же, ступайте.
 
   Войдя в свою комнату, я бросилась на диван и закрыла руками лицо. Це-
лые три часа пробыла я в таком положении и в это мгновение прожила целый
ад. Наконец я не выдержала и послала спросить, можно  ли  мне  прийти  к
Александре Михайловне. С ответом пришла мадам Леотар. Петр Александрович
прислал сказать, что припадок прошел, опасности нет, но  что  Александре
Михайловне нужен покой. Я не ложилась спать до трех часов утра и все ду-
мала, ходя взад и вперед по комнате. Положение мое было загадочнее,  чем
когда-нибудь, но я чувствовала себя как-то покойнее, - может быть, пото-
му, что чувствовала себя всех виновнее. Я  легла  спать,  с  нетерпением
ожидая завтрашнего утра.
 
   Но на другой день я, к горестному изумлению,  заметила  какую-то  не-
объяснимую холодность в Александре Михайловне. Сначала  мне  показалось,
что этому чистому, благородному сердцу тяжело быть со мною после вчераш-
ней сцены с мужем, которой я поневоле была свидетельницей. Я знала,  что
это дитя способно покраснеть передо мною и просить у меня же прощения за
то, что несчастная сцена, может быть, оскорбила  вчера  мое  сердце.  Но
вскоре я заметила в ней какую-то другую заботу и  досаду,  проявлявшуюся
чрезвычайно неловко: то она ответит мне сухо и холодно,  то  слышится  в
словах ее какой-то особенный смысл; то, наконец, она вдруг сделается  со
мной очень нежна, как будто раскаиваясь в  этой  суровости,  которой  не
могло быть в ее сердце, и ласковые, тихие слова ее как будто звучат  ка-
ким-то укором. Наконец я прямо спросила ее, что с ней и нет ли у ней че-
го мне сказать? На быстрый вопрос мой она немного смутилась,  но  тотчас
же, подняв на меня свои большие тихие глаза и смотря на  меня  с  нежной
улыбкой, сказала:
 
   - Ничего, Неточка; только знаешь что: когда ты меня так быстро  спро-
сила, я немного смутилась. Это оттого, что ты спросила так скоро... уве-
ряю тебя. Но, слушай, - отвечай мне правду, дитя мое: есть что-нибудь  у
тебя на сердце такое, от чего бы ты так не смутилась, если б тебя о  том
спросили так же быстро и неожиданно?
 
   - Нет, - отвечала я, посмотрев на нее ясными глазами.
 
   - Ну, вот и хорошо! Если б ты знала, друг мой, как я тебе  благодарна
за этот прекрасный ответ. Не то чтоб я тебя могла подозревать в  чем-ни-
будь дурном, - никогда! Я не прощу себе и мысли об этом. Но слушай: взя-
ла я тебя дитятей, а теперь тебе  семнадцать  лет.  Ты  видела  сама:  я
больная, я сама как ребенок, за мной еще нужно ухаживать. Я не могла за-
менить тебе вполне родную мать, несмотря на то что любви к тебе  слишком
достало бы на то в моем сердце. Если ж теперь меня так мучит забота, то,
разумеется, не ты виновата, а я. Прости ж мне и за вопрос и за  то,  что
я, может быть, невольно не исполнила всех моих  обещаний,  которые  дала
тебе и батюшке, когда взяла тебя из его дома. Меня это очень беспокоит и
часто беспокоило, друг мой.
 
   Я обняла ее и заплакала.
 
   - О, благодарю, благодарю вас за все! - сказала я,  обливая  ее  руки
слезами. - Не говорите мне так, не разрывайте моего сердца. Вы были  мне
больше чем мать; да благословит вас бог за все, что вы сделали оба, вы и
князь, мне, бедной, оставленной! Бедная моя, родная моя!
 
   - Полно, Неточка, полно! Обними меня лучше; так, крепче, крепче! Зна-
ешь что? Бог знает отчего мне кажется, что ты в последний раз меня обни-
маешь.
 
   - Нет, нет, - говорила я, разрыдавшись, как ребенок, - нет, этого  не
будет! Вы будете счастливы!.. Еще впереди много дней. Верьте,  мы  будем
счастливы.
 
   - Спасибо тебе, спасибо, что ты так любишь меня.  Теперь  около  меня
мало людей; меня все оставили!
 
   - Кто же оставили? кто они?
 
   - Прежде были и другие кругом меня; ты не знаешь, Неточка.  Они  меня
все оставили, все ушли, точно призраки были. А я их так ждала, всю жизнь
ждала; бог с ними! Смотри, Неточка: видишь, какая глубокая осень;  скоро
пойдет снег: с первым снегом я и умру, - да; но я и не тужу. Прощайте!
 
   Лицо ее было бледно и худо; на каждой щеке горело зловещее,  кровавое
пятно; губы ее дрожали и запеклись от внутреннего жара.
 
   Она подошла к фортепьяно и взяла несколько аккордов; в это  мгновение
с треском лопнула струна и заныла в длинном дребезжащем звуке...
 
   - Слышишь, Неточка, слышишь? - сказала она вдруг каким-то  вдохновен-
ным голосом, указывая на фортепьяно. - Эту струну слишком, слишком натя-
нули: она не вынесла и умерла. Слышишь, как жалобно умирает звук!
 
   Она говорила с трудом. Глухая душевная боль отразилась на лице ее,  и
глаза ее наполнились слезами.
 
   - Ну, полно об этом, Неточка, друг мой; довольно; приведи детей.
 
   Я привела их. Она как будто отдохнула, на них глядя, и через час  от-
пустила их.
 
   - Когда я умру, ты не оставишь их, Аннета? Да? - сказала она мне  ше-
потом, как будто боясь, чтоб нас кто-нибудь не подслушал.
 
   - Полноте, вы убьете меня! - могла только я проговорить ей в ответ.
 
   - Я ведь шутила, - сказала она, помолчав и улыбнувшись. - А ты и  по-
верила? Я ведь иногда бог знает что говорю. Я теперь как дитя; мне нужно
все прощать.
 
   Тут она робко посмотрела на меня, как будто боясь что-то  выговорить.
Я ожидала.
 
   - Смотри не пугай его, - проговорила она наконец,  потупив  глаза,  с
легкой краской в лице и так тихо, что я едва расслышала.
 
   - Кого? - спросила я с удивлением.
 
   - Мужа. Ты, пожалуй, расскажешь ему все потихоньку.
 
   - Зачем же, зачем? - повторяла я все более и более в удивлении.
 
   - Ну, может быть, и не расскажешь, как знать! - отвечала она,  стара-
ясь как можно хитрее взглянуть на меня,  хотя  все  та  же  простодушная
улыбка блестела на губах ее и краска все более и более вступала ей в ли-
цо. - Полно об этом; я ведь все шучу.
 
   Сердце мое сжималось все больнее и больнее.
 
   - Только послушай, ты их будешь любить, когда я умру, - да? -  приба-
вила она серьезно и опять как будто с таинственным видом, - так, как  бы
родных детей своих любила. - да? Припомни: я тебя всегда за родную  счи-
тала и от своих не рознила.
 
   - Да, да, - отвечала я, не зная, что говорю, и задыхаясь  от  слез  и
смущения.
 
   Горячий поцелуй зажегся на руке моей, прежде чем я успела отнять  ее.
Изумление сковало мне язык.
 
   "Что с ней? что она думает? что вчера у них было такое?" - пронеслось
в моей голове.
 
   Через минуту она стала жаловаться на усталость.
 
   - Я уже давно больна, только не хотела пугать вас  обоих,  -  сказала
она. - Ведь вы меня оба любите, - да?.. До свидания, Неточка; оставь ме-
ня, а только вечером приди ко мне непременно. Придешь?
 
   Я дала слово; но рада была уйти. Я не могла более вынести.
 
   Бедная, бедная! Какое подозрение провожает тебя в могилу? - восклица-
ла я рыдая, - какое новое горе язвит и точит твое сердце, и о котором ты
едва смеешь вымолвить слово? Боже мой! Это долгое страдание,  которое  я
уже знала теперь все наизусть, эта жизнь без просвета, эта  любовь  роб-
кая, ничего не требующая, и даже теперь, теперь, почти на смертном  одре
своем, когда сердце рвется пополам от боли, она, как преступная,  боится
малейшего ропота, жалобы, - и вообразив, выдумав новое горе, она уже по-
корилась ему, помирилась с ним!..
 
   Вечером, в сумерки, я, воспользовавшись отсутствием Оврова (приезжего
из Москвы), прошла в библиотеку, отперла шкаф и начала рыться в  книгах,
чтоб выбрать какую-нибудь для чтения вслух  Александре  Михайловне.  Мне
хотелось отвлечь ее от черных мыслей и выбрать что-нибудь веселое,  лег-
кое... Я разбирала долго и рассеянно. Сумерки сгущались; а вместе с ними
росла и тоска моя. В руках моих очутилась опять эта  книга,  развернутая
на той же странице, на которой и теперь я увидала следы  письма,  с  тех
пор не сходившего с груди моей, - тайны, с которой как  будто  переломи-
лось и вновь началось мое существование и повеяло на меня так много  хо-
лодного, неизвестного, таинственного, неприветливого, уже и теперь изда-
ли так сурово грозившего мне... "Что с нами будет, - думала я, - угол, в
котором мне было так тепло, так привольно, -  пустеет!  Чистый,  светлый
дух, охранявший юность мою, оставляет меня. Что впереди?" Я стояла в ка-
ком-то забытьи над своим прошедшим, так теперь милым сердцу,  как  будто
силясь прозреть вперед, в неизвестное, грозившее мне... Я припоминаю эту
минуту, как будто теперь вновь переживаю ее: так сильно врезалась она  в
моей памяти.
 
   Я держала в руках письмо и развернутую книгу; лицо мое  было  омочено
слезами. Вдруг я вздрогнула от испуга: надо мной раздался  знакомый  мне
голос. В то же время я почувствовала, что письмо вырвали из рук моих.  Я
вскрикнула и оглянулась: передо мной стоял Петр Александрович. Он  схва-
тил меня за руку и крепко удерживал на месте; правой рукой подносил он к
свету письмо и силился разобрать первые строки... Я закричала; я  скорей
готова была умереть, чем оставить это письмо в руках его. По торжествую-
щей улыбке я видела, что ему удалось разобрать первые строки.  Я  теряла
голову...
 
   Мгновение спустя я бросилась к нему, почти не помня себя,  и  вырвала
письмо из рук его. Все это случилось так скоро, что я еще сама не  пони-
мала, какие образом письмо очутилось у меня опять. Но, заметив,  что  он
снова хочет вырвать его из рук моих, я поспешно спрятала письмо на груди
и отступила на три шага.
 
   Мы с полминуты смотрели друг на друга молча. Я еще содрогалась от ис-
пуга; он - бледный, с дрожащими,  посинелыми  от  гнева  губами,  первый
прервал молчание.
 
   - Довольно! - сказал он слабым от волнения голосом. - Вы,  верно,  не
хотите, чтоб я употребил силу; отдайте же мне письмо добровольно.
 
   Только теперь я одумалась, и оскорбление,  стыд,  негодование  против
грубого насилия захватили мне дух. Горячие слезы потекли по разгоревшим-
ся щекам моим. Я вся дрожала от волнения и некоторое время была не в си-
лах вымолвить слова.
 
   - Вы слышали? - сказал он, подойдя во мне на два шага...
 
   - Оставьте меня, оставьте! - закричала я, отодвигаясь от него.  -  Вы
поступили низко, неблагородно. Вы забылись!.. Пропустите меня!..
 
   - Как? что это значит? И вы еще смеете принимать такой  тон...  после
того, что вы... Отдайте, говорю вам!
 
   Он еще раз шагнул ко мне, но, взглянув на меня, увидел в глазах  моих
столько решимости, что остановился, как будто в раздумье.
 
   - Хорошо! - сказал он наконец сухо, как будто остановившись на  одном
решении, но все еще через силу подавляя себя. -  Это  своим  чередом,  а
сперва...
 
   Тут он осмотрелся кругом.
 
   - Вы... кто вас пустил в библиотеку? почему этот  шкаф  отворен?  где
взяли ключ?
 
   - Я не буду вам отвечать, - сказала я, - я не могу с  вами  говорить.
Пустите меня, пустите!
 
   Я пошла к дверям.
 
   - Позвольте, - сказал он, остановив меня за руку, - вы так не уйдете!

   Я молча вырвала у него свою руку и снова сделала движение к дверям.
 
   - Хорошо же. Но я не могу  вам  позволить,  в  самом  деле,  получать
письма от ваших любовников, в моем доме...
 
   Я вскрикнула от испуга и взглянула на него как потерянная...
 
   - И потому...
 
   - Остановитесь! - закричала я. - Как вы можете? как вы могли мне ска-
зать?.. Боже мой! боже мой!..
 
   - Что? что! вы еще угрожаете мне?
 
   Но я смотрела на него бледная, убитая  отчаянием.  Сцена  между  нами
дошла до последней степени ожесточения, которого я не  могла  понять.  Я
молила его взглядом не продолжать далее. Я готова была простить  за  ос-
корбление, с тем чтоб он остановился. Он смотрел на  меня  пристально  и
видимо колебался.
 
   - Не доводите меня до крайности, - прошептала я в ужасе.
 
   - Нет-с, это нужно кончить! - сказал он наконец,  как  будто  одумав-
шись. - Признаюсь вам, я было колебался от этого взгляда, - прибавил  он
с странной улыбкой. - Но, к несчастию, дело само за себя говорит. Я  ус-
пел прочитать начало письма. Это письмо любовное. Вы меня не разуверите!
нет, выкиньте это из головы! И если я усомнился на минуту, то это  дока-
зывает только, что ко всем вашим прекрасным качествам я должен присоеди-
нить способность отлично лгать, а потому повторяю...
 
   По мере того как он говорил, его лицо все более и более искажалось от
злобы. Он бледнел; губы его кривились и дрожали, так что он, наконец,  с
трудом произнес последние слова. Становилось темно. Я стояла без защиты,
одна, перед человеком, который в состоянии оскорблять женщину.  Наконец,
все видимости были против меня; я терзалась от стыда, терялась, не могла
понять злобы этого человека. Не отвечая ему, вне себя от ужаса я  броси-
лась вон из комнаты и очнулась, уж стоя при входе в  кабинет  Александры
Михайловны. В это мгновение послышались и его шаги; я уже хотела войти в
комнату, как вдруг остановилась как бы пораженная громом.
 
   "Что с нею будет? - мелькнуло в моей голове.  -  Это  письмо!..  Нет,
лучше всё на свете, чем этот последний удар в ее сердце", - и  я  броси-
лась назад. Но уж было поздно: он стоял подле меня.
 
   - Куда хотите пойдемте, - только не здесь, не  здесь!  -  шепнула  я,
схватив его руку. - Пощадите ее! Я приду опять в библиотеку или...  куда
хотите! Вы убьете ее!
 
   - Это вы убьете ее! - отвечал он, отстраняя меня.
 
   Все надежды мои исчезли. Я чувствовала, что ему именно хотелось пере-
несть всю сцену к Александре Михайловне.
 
   - Ради бога! - говорила я, удерживая его всеми силами.
 
   Но в это мгновение поднялась портьера, и Александра Михайловна очути-
лась перед нами. Она смотрела на нас в удивлении. Лицо ее  было  бледнее
всегдашнего. Она с трудом держалась на ногах. Видно было, что ей больших
усилий стоило дойти до нас, когда она заслышала наши голоса.
 
   - Кто здесь? о чем вы здесь говорили? - спросила она, смотря на нас в
крайнем изумлении.
 
   Несколько мгновений длилось молчание, и она побледнела как полотно. Я
бросилась к ней, крепко обняла ее и увлекла назад в кабинет. Петр  Алек-
сандрович вошел вслед за мною. Я спрятала лицо свое на груди  ее  и  все
крепче, крепче обнимала ее, замирая от ожидания.
 
   - Что с тобою, что с вами? - спросила в другой раз Александра  Михай-
ловна.
 
   - Спросите ее. Вы еще вчера так ее защищали, - сказал Петр  Александ-
рович, тяжело опускаясь в кресла.
 
   Я все крепче и крепче сжимала ее в своих объятиях.
 
   - Но, боже мой, что ж это такое? - проговорила Александра  Михайловна
в страшном испуге. - Вы так раздражены, она испугана, в слезах.  Аннета,
говори мне все, что было между вами.
 
   - Нет, позвольте мне сперва, - сказал Петр Александрович,  подходя  к
нам, взяв меня за руку и оттащив от Александры Михайловны. - Стойте тут,
- сказал он, указав на средину комнаты. - Я вас хочу судить  перед  той,
которая заменила вам мать. А вы успокойтесь, сядьте, - прибавил он, уса-
живая Александру Михайловну на кресла. - Мне горько, что я  не  мог  вас
избавить от этого неприятного объяснения; но оно необходимо.
 
   - Боже мой! что ж это будет? - проговорила Александра  Михайловна,  в
глубокой тоске перенося свой взгляд поочередно на меня и на мужа. Я  ло-
мала руки, предчувствуя роковую минуту. От него я уж не ожидала пощады.
 
   - Одним словом, - продолжал Петр Александрович, - я  хотел,  чтоб  вы
рассудили вместе со мною. Вы всегда (и не понимаю отчего,  это  одна  из
ваших фантазий), вы всегда - еще вчера, например, - думали,  говорили...
но не знаю, как сказать; я краснею от предположений... Одним словом,  вы
защищали ее, вы нападали на меня, вы уличали меня в неуместной  строгос-
ти; вы намекали еще на какое-то другое чувство, будто бы вызывающее меня
на эту неуместную строгость; вы... но я не понимаю, отчего я не могу по-
давить своего смущения, эту краску в лице при мысли о ваших  предположе-
ниях; отчего я не могу сказать о них гласно, открыто, при  ней...  Одним
словом, вы...
 
   - О, вы этого не сделаете! нет, вы не  скажете  этого!  -  вскрикнула
Александра Михайловна, вся в волнении, сгорев от стыда, - нет, вы  поща-
дите ее. Это я, я все выдумала! Во мне нет  теперь  никаких  подозрений.
Простите меня за них, простите. Я больна, мне нужно простить, но  только
не говорите ей, нет... Аннета, - сказала она, подходя ко мне, -  Аннета,
уйди отсюда, скорее, скорее! Он шутил; это я всему  виновата;  это  неу-
местная шутка...
 
   - Одним словом, вы ревновали меня к ней, - сказал Петр Александрович,
без жалости бросив эти слова в ответ ее тоскливому ожиданию. Она вскрик-
нула, побледнела и оперлась на кресло, едва удерживаясь на ногах.
 
   - Бог вам простит! - проговорила она наконец слабым голосом. - Прости
меня за него, Неточка, прости; я была всему  виновата.  Я  была  больна,
я...
 
   - Но это тиранство, бесстыдство, низость! - закричала я  в  исступле-
нии, поняв, наконец, все, поняв, зачем ему хотелось осудить меня в  гла-
зах жены. - Это достойно презрения; вы...
 
   - Аннета! - закричала Александра Михайловна, в ужасе схватив меня  за
руки.
 
   - Комедия! комедия, и больше ничего! - проговорил Петр Александрович,
подступая к нам в неизобразимом волнении. - Комедия,  говорю  я  вам,  -
продолжал он, пристально и с зловещей улыбкой смотря на жену, - и  обма-
нутая во всей этой комедии одна - вы. Поверьте, что мы, -  произнес  он,
задыхаясь и указывая на меня, - не боимся  таких  объяснений;  поверьте,
что мы уж не так целомудренны, чтоб оскорбляться,  краснеть  и  затыкать
уши, когда нам заговорят о подобных делах. Извините, я выражаюсь просто,
прямо, грубо, может быть, но - так должно. Уверены ли  вы,  сударыня,  в
порядочном поведении этой... девицы?
 
   - Боже! что с вами? Вы забылись! - проговорила Александра Михайловна,
остолбенев, помертвев от испуга.
 
   - Пожалуйста, без громких слов! - презрительно перебил Петр Александ-
рович. - Я не люблю этого. Здесь дело простое, прямое, пошлое до послед-
ней пошлости. Я вас спрашиваю о ее поведении; знаете ли вы...
 
   Но я не дала ему договорить и, схватив его за руки, с силою  оттащила
в сторону. Еще минута - и все могло быть потеряно.
 
   - Не говорите о письме! - сказала я быстро, шепотом. - Вы  убьете  ее
на месте. Упрек мне будет упреком ей в то же время. Она не может  судить
меня, потому что я все знаю... понимаете, я все знаю!
 
   Он пристально, с диким любопытством посмотрел на меня -  и  смешался;
кровь выступила ему на лицо.
 
   - Я все знаю, все! - повторила я.
 
   Он еще колебался. На губах его шевелился вопрос. Я предупредила:
 
   - Вот что было, - сказала я вслух, наскоро,  обращаясь  к  Александре
Михайловне, которая глядела на нас в робком, тоскливом  изумлении.  -  Я
виновата во всем. Уж четыре года тому, как я вас  обманывала.  Я  унесла
ключ от библиотеки и уж четыре года потихоньку читаю книги.  Петр  Алек-
сандрович застал меня над такой книгой, которая... не могла,  не  должна
была быть в руках моих. Испугавшись за меня, он преувеличил опасность  в
глазах ваших!.. Но я не оправдываюсь (поспешила я,  заметив  насмешливую
улыбку на губах его): я во всем виновата. Соблазн был сильнее  меня,  и,
согрешив раз, я уж стыдилась признаться в своем  проступке...  Вот  все,
почти все, что было между нами...
 
   - О-го, как бойко! - прошептал подле меня Петр Александрович.
 
   Алекса