Из столовой было три выхода: один в большие комнаты, другой в мою и в
детские, а третий вел в библиотеку. Из библиотеки был  еще  другой  ход,
отделявшийся от моей комнаты только одним рабочим кабинетом,  в  котором
обыкновенно помещался помощник Петра Александровича в делах,  его  пере-
писчик, его сподручник, бывший в одно и то же  время  его  секретарем  и
фактором. Ключ от шкафов и библиотеки хранился у  него.  Однажды,  после
обеда, когда его не было дома, а нашла этот ключ на полу. Меня взяло лю-
бопытство, и, вооружась своей находкой, я вошла в библиотеку.  Это  была
довольно большая комната,  очень  светлая,  уставленная  кругом  восемью
большими шкафами, полными книг. Книг было очень много, и из них  большая
часть досталась Петру Александровичу как-то по наследству. Другая  часть
книг собрана была Александрой Михайловной, которая покупала их  беспрес-
танно. До сих пор мне давали читать с большою осмотрительностию, так что
я без труда догадалась, что мне многое запрещают и что многое  для  меня
тайна. Вот почему я с неудержимым любопытством, в припадке страха и  ра-
дости и какого-то особенного, безотчетного чувства, отворила первый шкаф
и вынула первую книгу. В этом шкафе были романы. Я взяла  один  из  них,
затворила шкаф и унесла к себе книгу с таким странным ощущением, с таким
биением и замиранием сердца, как будто я  предчувствовала,  что  в  моей
жизни совершается большой переворот. Войдя к себе в комнату, я заперлась
и раскрыла роман. Но читать я не могла; у меня была другая  забота:  мне
сначала нужно было уладить прочно и окончательно свое обладание  библио-
текой, так чтоб никто того не знал и чтоб возможность иметь всякую книгу
во всякое время осталась при мне. И потому я отложила  свое  наслаждение
до более удобной минуты, книгу отнесла назад, а ключ утаила  у  себя.  Я
утаила его, и это был первый дурной поступок в моей жизни. Я ждала  пос-
ледствий; они уладились чрезвычайно благоприятно: секретарь  и  помощник
Петра Александровича, проискав ключа целый вечер и часть ночи со  свечою
на полу, решился наутро призвать слесаря, который из связки  принесенных
им ключей прибрал новый. Тем дело и кончилось, а о пропаже  ключа  никто
более ничего не слыхал; я же повела дело так осторожно и хитро, что пош-
ла в библиотеку только чрез неделю, совершенно уверившись в полной безо-
пасности насчет всех подозрений. Сначала я выбирала время, когда  секре-
таря не было дома; потом же  стала  заходить  из  столовой,  потому  что
письмоводитель Петра Александровича имел у себя только ключ в кармане, а
в дальнейшие сношения с книгами никогда не вступал и потому даже не вхо-
дил в комнату, в которой они находились.
 
   Я начала читать с жадностью, и скоро чтение увлекло меня  совершенно.
Все новые потребности мои, все недавние стремления, все еще неясные  по-
рывы моего отроческого возраста, так беспокойно и мятежно восставшие бы-
ло в душе моей, нетерпеливо вызванные моим слишком ранним  развитием,  -
все это вдруг уклонилось в другой, неожиданно представший исход надолго,
как будто вполне удовлетворившись новою пищею, как будто найдя себе пра-
вильный путь. Скоро сердце и голова моя были так очарованы, скоро фанта-
зия моя развилась так широко, что я как будто забыла весь  мир,  который
доселе окружал меня. Казалось, сама судьба остановила меня на  пороге  в
новую жизнь, в которую я так порывалась, о которой гадала день  и  ночь,
и, прежде чем пустить меня в неведомый путь, взвела меня на высоту,  по-
казав мне будущее в волшебной панораме, в заманчивой, блестящей перспек-
тиве. Мне суждено было пережить всю эту будущность, вычитав  ее  сначала
из книг, пережить в мечтах, в надеждах, в страстных порывах, в  сладост-
ном волнении юного духа. Я начала чтение без разбора, с первой попавшей-
ся мне под руку книги, но судьба хранила меня: то, что я узнала и выжила
до сих пор, было так благородно, так строго, что теперь  меня  не  могла
уже соблазнить какая-нибудь лукавая, нечистая страница. Меня хранил  мой
детский инстинкт, мой ранний возраст и все мое прошедшее. Теперь же соз-
нание как будто вдруг осветило для меня всю прошлую жизнь мою.  Действи-
тельно, почти каждая страница, прочитанная мною, была мне уж  как  будто
знакома, как будто уже давно прожита; как будто все эти страсти, вся эта
жизнь, представшая передо мною в таких неожиданных формах, в таких  вол-
шебных картинах, уже была мною испытана. И как не завлечься было мне  до
забвения настоящего, почти до отчуждения от действительности, когда  пе-
редо мной в каждой книге, прочитанной мною, воплощались  законы  той  же
судьбы, тот же дух приключений, который царил над  жизнию  человека,  но
истекая из какого-то главного закона жизни человеческой, который был ус-
ловием спасения, охранения и счастия. Этот-то закон, подозреваемый мною,
я и старалась угадать всеми силами, всеми своими инстинктами, возбужден-
ными во мне почти каким-то чувством самосохранения. Меня как будто  пре-
дуведомляли вперед, как будто предостерегал кто-нибудь. Как будто что-то
пророчески теснилось мне в душу, и с каждым днем все более и более креп-
ла надежда в душе моей, хотя вместе с тем все сильнее и сильнее были мои
порывы в эту будущность, в эту жизнь, которая каждодневно поражала  меня
в прочитанном мною со  всей  силой,  свойственной  искусству,  со  всеми
обольщениями поэзии. Но, как я уже сказала, фантазия моя слишком  влады-
чествовала над моим нетерпением, и я, по правде, была смела лишь в  меч-
тах, а на деле инстинктивно робела перед будущим. И потому, будто  пред-
варительно согласясь с собой, я бессознательно положила довольствоваться
покуда миром фантазии, миром мечтательности, в котором уже я  одна  была
владычицей, в котором были только одни обольщения, одни радости, и самое
несчастье, если и было допускаемо, то играло роль пассивную, роль  пере-
ходную, роль необходимую для сладких контрастов и для внезапного поворо-
та судьбы к счастливой развязке моих головных восторженных романов.  Так
понимаю я теперь тогдашнее мое настроение.
 
   И такая жизнь, жизнь фантазии, жизнь резкого отчуждения от всего меня
окружавшего, могла продолжаться целые три года!
 
   Эта жизнь была моя тайна, и после целых трех лет я еще не знала,  бо-
яться ли мне ее внезапного оглашения, или нет. То, что я пережила в  эти
три года, было слишком мне родное, близкое. Во всех этих фантазиях слиш-
ком сильно отразилась я сама, до того, что, наконец, могла  смутиться  и
испугаться чужого взгляда, чей бы он ни был, который бы неосторожно заг-
лянул в мою душу. К тому же мы все, весь дом наш,  жили  так  уединенно,
так вне общества, в такой монастырской тиши, что невольно  в  каждом  из
нас должна была развиться сосредоточенность в себе самом, какая-то  пот-
ребность самозаключения. То же и со мною случилось. В эти три года  кру-
гом меня ничего не преобразилось, все осталось по-прежнему.  По-прежнему
царило между нами унылое однообразие, которое, - как теперь думаю,  если
б я не была увлечена своей тайной, скрытной деятельностью,  -  истерзало
бы мою душу и бросило бы меня в неизвестный мятежный исход из этого  вя-
лого, тоскливого круга, в исход, может  быть,  гибельный.  Мадам  Леотар
постарела и почти совсем заключилась в  своей  комнате;  дети  были  еще
слишком малы; Б. был слишком однообразен, а муж Александры Михайловны  -
такой же суровый, такой же недоступный, такой же заключенный в себя, как
и прежде. Между ним и женой по-прежнему была та же таинственность  отно-
шений, которая мне начала представляться все более и  более  в  грозном,
суровом виде, я все более и более  пугалась  за  Александру  Михайловну.
Жизнь ее, безотрадная, бесцветная, видимо гасла в глазах моих.  Здоровье
ее становилось почти с каждым днем все хуже и хуже. Как  будто  какое-то
отчаяние вступило, наконец, в ее душу; она, видимо, была под гнетом  че-
го-то неведомого, неопределенного, в чем и сама она не могла дать  отче-
та, чего-то ужасного и вместе с тем ей самой непонятного, но которое она
приняла как неизбежный крест своей осужденной жизни. Сердце ее ожесточа-
лось, наконец, в этой глухой муке; даже ум ее принял другое направление,
темное, грустное. Особенно поразило меня одно наблюдение: мне  казалось,
что чем более я входила в лета, тем более она как бы удалялась от  меня,
так что скрытность ее со мной обращалась даже  в  какую-то  нетерпеливую
досаду. Казалось, она даже не любила меня в иные минуты; как будто я  ей
мешала. Я сказала, что стала нарочно удаляться ее и удалившись раз,  как
будто заразилась таинственностью ее же характера. Вот почему все, что  я
прожила в эти три года, все, что сформировалось в душе моей, в мечтах, в
познаниях, в надеждах и в страстных восторгах, - все это упрямо осталось
при мне. Раз затаившись друг от друга, мы уже потом никогда не  сошлись,
хотя, кажется мне, я любила ее с каждым днем  еще  более  прежнего.  Без
слез не могу вспомнить теперь о том, до какой степени она была привязана
ко мне, до какой степени она обязалась в своем сердце расточать на  меня
все сокровище любви, которое в нем заключалось, и исполнить обет свой до
конца - быть мне матерью. Правда, собственное горе иногда надолго отвле-
кало ее от меня, она как будто забывала обо мне, тем более что и я  ста-
ралась не напоминать ей о себе, так что мои шестнадцать лет подошли, как
будто никто того не заметил. Но в минуты сознания и более ясного взгляда
кругом Александра Михайловна как бы вдруг начинала обо мне  тревожиться;
она с нетерпением вызывала меня к себе из моей комнаты, из-за моих  уро-
ков и занятий, закидывала меня вопросами, как будто испытывая,  разузна-
вая меня, не разлучалась со мной по целым дням, угадывала все побуждения
мои, все желания, очевидно заботясь о моем возрасте,  о  моей  настоящей
минуте, о будущности, и с неистощимою любовью, с каким-то  благоговением
готовила мне свою помощь. Но она уже очень отвыкла от меня и потому пос-
тупала иногда слишком наивно, так что все это было мне слишком понятно и
заметно. Например, и это случилось, когда уже мне был шестнадцатый  год,
она, перерыв мои книги, расспросив о том, что я читаю, и найдя, что я не
вышла еще из детских сочинении для двенадцатилетнего возраста, как будто
вдруг испугалась. Я догадалась, в чем дело,  и  следила  за  нею  внима-
тельно. Целые две недели она как будто приготовляла меня, испытывала ме-
ня, разузнавала степень моего развития и степень моих потребностей.  На-
конец она решилась начать, и на столе нашем  явился  "Ивангое"  Вальтера
Скотта, которого я уже давно прочитала, и по крайней мере раза три. Сна-
чала она с робким ожиданием следила за моими  впечатлениями,  как  будто
взвешивала их, словно боялась за них; наконец эта натянутость между  на-
ми, которая была мне слишком приметна, исчезла; мы воспламенились обе, и
я так рада, так рада была, что могла уже перед ней не скрываться!  Когда
мы кончали роман, она была от меня в восторге. Каждое замечание  мое  во
время нашего чтения было верно, каждое впечатление правильно.  В  глазах
ее я уже развилась слишком далеко. Пораженная этим, в восторге от  меня,
она радостно принялась было опять следить за моим воспитанием, - она  уж
более не хотела разлучаться со мной; но это было не в  ее  воле.  Судьба
скоро опять разлучила нас и помешала нашему сближению. Для этого  доста-
точно было первого припадка болезни, припадка ее всегдашнего горя, а за-
тем опять отчуждения, тайны, недоверчивости и, может быть, даже  ожесто-
чения.
 
   Но и в такое время иногда минута была вне нашей власти. Чтение,  нес-
колько симпатичных слов, перемолвленных между нами, музыка - и мы  забы-
вались, высказывались, высказывались иногда через меру, и после того нам
становилось тяжело друг перед другом. Одумавшись, мы  смотрели  друг  на
друга как испуганные, с подозрительным любопытством и с недоверчивостью.
У каждой из нас был свой предел, до которого могло идти наше  сближение;
за него мы переступить не смели, хотя бы и хотели.
 
   Однажды вечером, перед сумерками, я рассеянно читала книгу в кабинете
Александры Михайловны. Она сидела за фортепьяно,  импровизируя  на  тему
одного любимейшего ею мотива итальянской музыки. Когда она перешла нако-
нец в чистую мелодию арии, я, увлекшись музыкою, которая проникла мне  в
сердце, начала робко, вполголоса, напевать этот мотив  про  себя.  Скоро
увлекшись совсем, я встала с места и подошла  к  фортепьяно;  Александра
Михайловна, как бы угадав меня, перешла в аккомпанемент и с любовью сле-
дила за каждой нотой моего  голоса.  Казалось,  она  была  поражена  бо-
гатством его. До сих пор я никогда при ней не пела, да и сама едва  зна-
ла, есть ли у меня какие-нибудь средства. Теперь  мы  вдруг  одушевились
обе. Я все более и более возвышала голос; во мне  возбуждалась  энергия,
страсть, разжигаемая еще более радостным изумлением Александры Михайлов-
ны, которое я угадывала в каждом такте ее аккомпанемента. Наконец  пение
кончилось так удачно, с таким одушевлением, с такою  силою,  что  она  в
восторге схватила мои руки и радостно взглянула на меня.
 
   - Аннета! да у тебя чудный голос, - сказала она. - Боже мой!  Как  же
это я не заметила!
 
   - Я сама только сейчас заметила, - отвечала я вне себя от радости.
 
   - Да благословит же тебя бог, мое милое,  бесценное  дитя!  Благодари
его за этот дар. Кто знает... Ах, боже мой, боже мой!
 
   Она была так растрогана неожиданностью, в таком исступлении от радос-
ти, что не знала, что мне сказать, как приголубить меня. Это  была  одна
из тех минут откровения, взаимной симпатии, сближения, которых уже давно
не было с нами. Через час как будто праздник настал в  доме.  Немедленно
послали за Б. В ожидании его мы наудачу раскрыли другую музыку,  которая
мне была знакомее, и начали новую арию. В этот раз я дрожала от робости.
Мне не хотелось неудачей разрушить первое впечатление. Но скоро  мой  же
голос ободрил и поддержал меня. Я сама все более за и  более  изумлялась
его силе, и в этот вторичный опыт рассеяно было всякое сомнение. В  при-
падке  своей  нетерпеливой  радости  Александра  Михайловна  послала  за
детьми, даже за няней детей своих и, наконец, увлекшись совсем, пошла  к
мужу и вызвала его из кабинета, о чем в другое время едва  бы  помыслить
осмелилась. Петр Александрович выслушал новость благосклонно,  поздравил
меня и сам первый объявил, что нужно меня учить. Александра  Михайловна,
счастливая от благодарности, как будто бог знает что для нее было сдела-
но, бросилась целовать его руки. Наконец явился Б. Старик был обрадован.
Он меня очень любил, вспомнил о моем отце, о прошедшем, и когда я  спела
перед ним два-три раза, он с серьезным, с озабоченным видом, даже с  ка-
кою-то таинственностью, объявил, что средства  есть  несомненные,  может
быть даже и талант, и что не учить меня невозможно. Потом тут же, как бы
одумавшись, они оба положили с Александрой Михайловной, что опасно слиш-
ком захваливать меня в самом начале, и я заметила, как тут же они  пере-
мигнулись и сговорились украдкой, так что весь их  заговор  против  меня
вышел очень наивен и неловок. Я смеялась про себя целый вечер, видя, как
потом, после нового пения, они старались удерживаться и даже нарочно за-
мечать вслух мои недостатки. Но они крепились недолго, и первый же изме-
нил себе Б., снова расчувствовавшись от радости. Я никогда не подозрева-
ла, чтоб он так любил меня. Во весь вечер  шел  самый  дружеский,  самый
теплый разговор. Б. рассказал несколько биографий известных певцов и ар-
тистов, и рассказывал с восторгом художника, с благоговением, растроган-
ный. Затем, коснувшись отца моего, разговор  перешел  на  меня,  на  мое
детство, на князя, на все семейство князя, о котором я так мало  слыхала
с самой разлуки. Но Александра Михайловна и сама не много знала  о  нем.
Всего более знал Б., потому что не раз ездил в Москву. Но здесь разговор
принял какое-то таинственное, загадочное для меня направление, и два-три
обстоятельства, в особенности касавшиеся князя, были для меня совсем не-
понятны. Александра Михайловна заговорила о Кате, но Б.  ничего  не  мог
сказать о ней особенного и тоже как будто с намерением желал умолчать  о
ней. Это поразило меня. Я не только не позабыла Кати, не только  не  за-
молкла во мне моя прежняя любовь к ней, но даже напротив: я и не подума-
ла ни разу, что в Кате могла быть какая-нибудь перемена. От внимания мо-
его ускользнули доселе и разлука, и эти долгие годы, прожитые  розно,  в
которые мы не подали друг другу никакой вести о себе, и разность  воспи-
тания, и разность характеров наших. Наконец, Катя  мысленно  никогда  не
покидала меня: она как будто все еще жила со мною; особенно во всех моих
мечтах, во всех моих романах и фантастических приключениях мы всегда шли
вместе с ней рука в руку. Вообразив себя героиней  каждого  прочитанного
мною романа, я тотчас же помещала возле себя свою подругу-княжну и разд-
воивала роман на две части, из которых одна, конечно, была создана мною,
хотя я обкрадывала беспощадно моих любимых авторов. Наконец в нашем  се-
мейном совете положено было пригласить мне учителя пения. Б.  рекомендо-
вал известнейшего  и  наилучшего.  На  другой  же  день  к  нам  приехал
итальянец Д., выслушал меня, повторил мнение Б., своего приятеля, но тут
же объявил, что мне будет гораздо более пользы ходить  учиться  к  нему,
вместе с другими его ученицами, что тут помогут развитию моего голоса  и
соревнование, и переимчивость, и богатство всех средств, которые будут у
меня под руками. Александра Михайловна согласилась; и с этих пор я ровно
по три раза в неделю отправлялась по утрам, в восемь часов, в  сопровож-
дении служанки в консерваторию.
 
   Теперь я расскажу одно странное приключение, имевшее на меня  слишком
сильное влияние и резким переломом начавшее во мне  новый  возраст.  Мне
минуло тогда шестнадцать лет, и, вместе с тем, в душе моей вдруг настала
какая-то непонятная апатия; какое-то нестерпимое, тоскливое затишье, не-
понятное мне самой, посетило меня. Все мои грезы, все мои  порывы  вдруг
умолкли, даже самая мечтательность исчезла как бы от бессилия.  Холодное
равнодушие заменило место прежнего неопытного душевного жара. Даже даро-
вание мое, принятое всеми, кого я любила с таким восторгом, лишилось мо-
ей симпатии, и я бесчувственно пренебрегала им. Ничто не развлекало  ме-
ня, до того, что даже к Александре Михайловне я чувствовала какое-то хо-
лодное равнодушие, в котором сама себя обвиняла, потому что не могла  не
сознаться в том. Моя апатия прерывалась безотчетною грустью,  внезапными
слезами. Я искала уединения. В эту странную минуту странный случай  пот-
ряс до основания всю мою душу и обратил это затишье  в  настоящую  бурю.
Сердце мое было уязвлено... Вот как это случилось.
 
   VII
 
   Я вошла в библиотеку (это будет навсегда памятная для меня минута)  и
взяла роман Вальтера Скотта "Сен-Ронанские воды", единственный,  который
еще не прочитала. Помню, что язвительная,  беспредметная  тоска  терзала
меня как будто каким-то предчувствием. Мне хотелось плакать.  В  комнате
было ярко-светло от последних, косых лучей  заходящего  солнца,  которые
густо лились в высокие окна на сверкающий паркет пола; было  тихо;  кру-
гом, в соседних комнатах, тоже не было ни души. Петра Александровича  не
было дома, а Александра Михайловна была больна и  лежала  в  постели.  Я
действительно плакала и, раскрыв вторую часть, беспредметно перелистыва-
ла  ее,  стараясь  отыскать  какой-нибудь  смысл  в  отрывочных  фразах,
мелькавших у меня перед глазами. Я как будто гадала, как гадают, раскры-
вая книгу наудачу. Бывают такие минуты, когда все умственные и  душевные
силы, болезненно напрягаясь, как бы вдруг вспыхнут ярким пламенем созна-
ния, и в это мгновение что-то пророческое снится потрясенной  душе,  как
бы томящейся предчувствием будущего, предвкушающей его,  И  так  хочется
жить, так