Федор Михайлович Достоевский
   Неточка Незванова
 
   I
 
   Отца моего я не помню. Он умер, когда мне было  два  года.  Мать  моя
вышла замуж в другой раз. Это второе замужество принесло ей много  горя,
хотя и было сделано по любви. Мой отчим был музыкант. Судьба  его  очень
замечательна: это был самый странный, самый чудесный  человек  из  всех,
которых я знала. Он слишком сильно отразился в первых впечатлениях моего
детства, так сильно, что эти впечатления имели влияние на всю мою жизнь.
Прежде всего, чтоб был понятен рассказ мой, я приведу здесь его  биогра-
фию. Все, что я теперь буду рассказывать, узнала я потом от  знаменитого
скрипача Б., который был товарищем и коротким приятелем моего  отчима  в
своей молодости.
 
   Фамилия моего отчима была Ефимов. Он родился в  селе  очень  богатого
помещика, от одного бедного музыканта, который, после долгих  странство-
ваний, поселился в имении этого помещика и нанялся в его оркестр.  Поме-
щик жил очень пышно и более всего, до страсти, любил музыку. Рассказыва-
ли про него, что он, никогда не выезжавший из своей деревни даже в Моск-
ву, однажды вдруг решился поехать за границу на какие-то воды, и  поехал
не более как на несколько недель, единственно для  того,  чтоб  услышать
какого-то знаменитого скрипача, который, как уведомляли газеты, собирал-
ся дать на водах три концерта. У него был порядочный оркестр музыкантов,
на который он тратил почти весь доход свой. В  этот  оркестр  мой  отчим
поступил кларнетистом. Ему было двадцать два года, когда он познакомился
с одним странным человеком. В этом же уезде жил  богатый  граф,  который
разорился на содержание домашнего театра. Этот граф отказал от должности
капельмейстеру своего оркестра, родом итальянцу,  за  дурное  поведение.
Капельмейстер был действительно дурной человек. Когда  его  выгнали,  он
совершенно унизился, стал ходить по  деревенским  трактирам,  напивался,
иногда просил милостыню, и уже никто в целой губернии не хотел дать  ему
места. С этим-то человеком подружился мой отчим. Связь эта была необъяс-
нимая и странная, потому что никто не замечал, чтоб он хоть сколько  ни-
будь изменился в своем поведении из подражания товарищу, и даже сам  по-
мещик, который сначала запрещал ему водиться с итальянцем, смотрел потом
сквозь пальцы на их дружбу. Наконец, капельмейстер  умер  скоропостижно.
Его нашли поутру крестьяне во рву, у плотины. Нарядили следствие, и выш-
ло, что он умер от апоплексического удара. Имущество его  сохранялось  у
отчима, который тотчас же и представил доказательства, что  имел  полное
право наследовать этим имуществом: покойник оставил собственноручную за-
писку, в которой делал Ефимова своим наследником в случае своей  смерти.
Наследство состояло из черного фрака, тщательно сберегавшегося  покойни-
ком, который все еще надеялся достать себе место,  и  скрипки,  довольно
обыкновенной с виду. Никто не  оспаривал  этого  наследства.  Но  только
спустя несколько времени к помещику явился первый скрипач графского  ор-
кестра с письмом от графа. В этом письме граф просил, уговаривал Ефимова
продать скрипку, оставшуюся после итальянца и которую граф  очень  желал
приобресть для своего оркестра. Он предлагал три тысячи рублей и прибав-
лял, что уже несколько раз посылал за Егором  Ефимовым,  чтоб  покончить
торг лично, но что тот упорно отказывался. Граф  заключал  тем,что  цена
скрипки настоящая, что он не сбавляет ничего и в упорстве Ефимова  видит
для себя обидное подозрение воспользоваться при торге  его  простотою  и
незнанием, а потому и просил вразумить его.
 
   Помещик немедленно послал за отчимом.
 
   - Для чего ж ты не хочешь отдать скрипку? - спросил он его, - она те-
бе не нужна. Тебе дают три тысячи рублей, это цена настоящая, и ты дела-
ешь неразумно, если думаешь, что тебе дадут больше. Граф тебя не  станет
обманывать.
 
   Ефимов отвечал, что к графу он сам не пойдет, но если его пошлют,  то
на это будет воля господская; графу он скрипку не продаст, А если у него
захотят взять ее насильно, то на это опять будет воля господская.
 
   Ясное дело, что таким ответом он коснулся самой чувствительной струны
в характере помещика. Дело в том, что тот всегда  с  гордостию  говорил,
что знает, как обращаться со своими музыкантами, потому что все  они  до
одного истинные артисты и что, благодаря им, его оркестр не только лучше
графского, но и не хуже столичного.
 
   - Хорошо! - отвечал помещик. - Я уведомлю графа,  что  ты  не  хочешь
продать скрипку, потому что ты не хочешь, потому что ты в  полном  праве
продать или не продать, понимаешь? Но я сам тебя спрашиваю:  зачем  тебе
скрипка? Твой инструмент кларнет, хоть ты и плохой кларнетист. Уступи ее
мне. Я дам три тысячи. (Кто знал, что это такой инструмент!)
 
   Ефимов усмехнулся.
 
   - Нет, сударь, я вам ее не продам, - отвечал он, - конечно, ваша  во-
ля...
 
   - Да разве я тебя притесняю, разве я тебя принуждаю! - закричал поме-
щик, выведенный из себя, тем более что дело происходило при графском му-
зыканте, который мог заключить по этой сцене очень невыгодно  об  участи
всех музыкантов помещичьего оркестра. - Ступай  же  вон,  неблагодарный!
Чтоб я тебя не видал с этих пор! Куда бы ты делся без меня с твоим клар-
нетом, на котором ты и играть не умеешь? У меня же ты сыт, одет, получа-
ешь жалованье; ты живешь на благородной ноге, ты артист, но ты этого  не
хочешь понимать и не чувствуешь. Ступай же вон и не раздражай меня своим
присутствием!
 
   Помещик гнал от себя всех, на кого сердился, потому что боялся за се-
бя и за свою горячность. А ни за что бы он не захотел поступить  слишком
строго с "артистом", как он называл своих музыкантов.
 
   Торг не состоялся, и, казалось, тем дело и кончилось, как вдруг,  че-
рез месяц, графский скрипач затеял ужасное дело: под  своею  ответствен-
ностью он подал на моего отчима донос, в котором  доказывал,  что  отчим
виновен в смерти итальянца и умертвил его с  корыстною  целью:  овладеть
богатым наследством. Он доказывал, что завещание было выманено насильно,
и обещался представить свидетелей своему обвинению. Ни просьбы, ни  уве-
щания графа и помещика, вступившегося за моего отчима, - ничто не  могло
поколебать доносчика в его намерении. Ему представляли, что  медицинское
следствие над телом покойного капельмейстера было сделано правильно, что
доносчик идет против очевидности, может быть, по личной злобе и по доса-
де, не успев овладеть драгоценным инструментом, который для него покупа-
ли. Музыкант стоял на своем, божился, что он прав, доказывал, что  апоп-
лексический удар произошел не от  пьянства,  а  от  отравы,  и  требовал
следствия в другой раз. С первого взгляда доказательства его  показались
серьезными. Разумеется, делу дали ход. Ефимова взяли, отослали в городс-
кую тюрьму. Началось дело, которое заинтересовало всю губернию. Оно пош-
ло очень быстро и кончилось тем, что музыкант был уличен в ложном  доно-
се. Его приговорили к справедливому наказанию, но он до конца  стоял  на
своем и уверял, что он прав. Наконец он сознался, что не  имеет  никаких
доказательств, что доказательства, им представленные, выдуманы им самим,
но что, выдумывая все это, он действовал по предположению,  по  догадке,
потому что до сей поры, когда уже  было  произведено  другое  следствие,
когда уже формально была доказана невинность Ефимова, он все еще остает-
ся в полном убеждении, что причиною  смерти  несчастного  капельмейстера
был Ефимов, хотя, может быть, он уморил его не  отравой,  а  другим  ка-
ким-нибудь образом. Но над ним не успели исполнить приговора: он внезап-
но заболел воспалением в мозгу, сошел с ума и умер в тюремном лазарете.
 
   В продолжение всего этого дела помещик вел себя самым благородным об-
разом. Он старался о моем отчиме так, как будто тот был его родной  сын.
Несколько раз он приезжал к нему в тюрьму утешать его, дарил ему  денег,
привозил к нему лучших сигар, узнав, что Ефимов любил курить,  и,  когда
отчим оправдался, задал праздник всему оркестру. Помещик смотрел на дело
Ефимова как на дело, касающееся всего оркестра, потому что хорошим пове-
дением своих музыкантов он дорожил если не более, то по крайней мере на-
равне с их дарованиями. Прошел целый год, как вдруг по губернии разнесся
слух, что в губернский город приехал какой-то известный  скрипач,  фран-
цуз, и намерен дать мимоездом несколько концертов. Помещик тотчас же на-
чал стараться каким-нибудь образом залучить его к себе в гости. Дело шло
на лад; француз обещался приехать. Уже все было готово  к  его  приезду,
позван был почти целый уезд, но вдруг все приняло другой оборот.
 
   В одно утро докладывают, что Ефимов исчез неизвестно  куда.  Начались
поиски, но и след простыл. Оркестр был в чрезвычайном положении:  недос-
тавало кларнета, как вдруг, три дня спустя после  исчезновения  Ефимова,
помещик получает от француза письмо, в котором тот надменно  отказывался
от приглашения, прибавляя, конечно обиняками, что впредь  будет  чрезвы-
чайно осторожен в сношениях с теми господами, которые держат собственный
оркестр музыкантов, что неэстетично видеть истинный талант под  управле-
нием человека, который не знает ему цены, и что, наконец, пример  Ефимо-
ва, истинного артиста и лучшего скрипача, которого он только встречал  в
России, служит достаточным доказательством справедливости слов его.
 
   Прочтя это письмо, помещик был в глубоком изумлении. Он  был  огорчен
до глубины души. Как? Ефимов, тот самый Ефимов, о котором он  так  забо-
тился, которому он так благодетельствовал, этот Ефимов  так  беспощадно,
бессовестно оклеветал его в глазах европейского артиста, такого  челове-
ка, мнением которого он высоко дорожил! И наконец, письмо было  необъяс-
нимо в другом отношении: уведомляли, что Ефимов артист с истинным талан-
том, что он скрипач, но что не умели угадать его  таланта  и  принуждали
его заниматься другим инструментом. Все это так поразило  помещика,  что
он немедленно собрался ехать в город для свидания с французом, как вдруг
получил записку от графа, в которой тот приглашал его немедленно к  себе
и уведомлял, что ему известно все дело, что заезжий виртуоз теперь у не-
го, вместе с Ефимовым, что он, будучи изумлен дерзостью и клеветой  пос-
леднего, приказал задержать его и что, наконец, присутствие помещика не-
обходимо и потому еще, что обвинение Ефимова касается даже самого графа;
дело это очень важно, и нужно его разъяснить как можно скорее.
 
   Помещик, немедленно отправившись к графу, тотчас  же  познакомился  с
французом и объяснил всю историю моего отчима, прибавив, что он  не  по-
дозревал в Ефимове такого огромного таланта, что Ефимов был у него, нап-
ротив, очень плохим кларнетистом и что он только в  первый  раз  слышит,
будто оставивший его музыкант - скрипач. Он прибавил еще, что Ефимов че-
ловек вольный, пользовался полною свободою и всегда,  во  всякое  время,
мог бы оставить его, если б действительно был притеснен. Француз  был  в
удивлении. Позвали Ефимова, и его едва можно было узнать:  он  вел  себя
заносчиво, отвечал с насмешкою и настаивал в  справедливости  того,  что
успел наговорить французу. Все это до крайности раздражило графа,  кото-
рый прямо сказал моему отчиму, что он негодяй, клеветник и достоин само-
го постыдного наказания.
 
   - Не беспокойтесь, ваше сиятельство, я уже довольно с вами  знаком  и
знаю вас хорошо, - отвечал мой отчим, - по вашей милости, я едва ушел от
уголовного наказания. Знаю, по чьему  наущенью  Алексей  Никифорыч,  ваш
бывший музыкант, донес на меня.
 
   Граф был вне себя от гнева, услышав такое ужасное обвинение. Он  едва
мог совладеть с собою; но случившийся в зале чиновник, который заехал  к
графу по делу, объявил, что он не может оставить всего  этого  без  пос-
ледствий, что обидная грубость Ефимова заключает в себе злое, несправед-
ливое обвинение, клевету и он покорнейше просит позволить арестовать его
сейчас же, в графском доме. Француз изъявил полное негодование и сказал,
что не понимает такой черной неблагодарности. Тогда мой отчим ответил  с
запальчивостью,  что  лучше  наказание,  суд  и  хоть  опять   уголовное
следствие, чем то житье, которое он испытал до сих пор, состоя  в  поме-
щичьем оркестре и не имея средств оставить его раньше, за своею  крайнею
бедностью, и с этими словами вышел из залы вместе с  арестовавшими  его.
Его заперли в отдаленную комнату дома и пригрозили, что завтра же отпра-
вят его в город.
 
   Около полуночи отворилась дверь в комнату арестанта.  Вошел  помещик.
Он был в халате, в туфлях и держал в руках зажженный  фонарь.  Казалось,
он не мог заснуть, и мучительная забота заставила его в такой час  оста-
вить постель. Ефимов не спал и с изумлением взглянул на  вошедшего.  Тот
поставил фонарь и в глубоком волнении сел против него на стул.
 
   - Егор, - сказал он ему, - за что ты так обидел меня?
 
   Ефимов не отвечал. Помещик повторил свой вопрос, и какое-то  глубокое
чувство, какая-то странная тоска звучала в словах его.
 
   - А бог знает, за что я так обидел вас, сударь! - отвечал наконец мой
отчим, махнув рукою, - знать, бес попутал меня! И сам не знаю, кто  меня
на все это наталкивает! Ну, не житье мне у вас, не житье...  Сам  дьявол
привязался ко мне!
 
   - Егор! - начал снова помещик, - воротись ко мне; я все позабуду, все
тебе прощу. Слушай: ты будешь первым из моих музыкантов; я  положу  тебе
не в пример другим жалованье...
 
   - Нет, сударь, нет, и не говорите: не жилец я у вас!  Я  вам  говорю,
что дьявол ко мне навязался. Я у вас дом зажгу, коли останусь;  на  меня
находит, и такая тоска подчас, что лучше бы мне на свет не родиться! Те-
перь я и за себя отвечать не могу: уж вы лучше, сударь,  оставьте  меня.
Это все с тех пор, как тот дьявол побратался со мною...
 
   - Кто? - спросил помещик.
 
   - А вот, что издох как собака, от которой свет отступился, итальянец.

   - Это он тебя, Егорушка, играть выучил?
 
   - Да! Многому он меня научил на мою погибель. Лучше б мне никогда его
не видать.
 
   - Разве и он был мастер на скрипке, Егорушка?
 
   - Нет, он сам мало знал, а учил хорошо. Я сам выучился; он только по-
казывал, - и легче, чтоб у меня рука отсохла, чем эта  наука.  Я  теперь
сам не знаю, чего хочу. Вот спросите, сударь: "Егорка! чего  ты  хочешь?
все могу тебе дать", - а я, сударь, ведь ни слова вам в ответ не  скажу,
затем что сам не знаю, чего хочу. Нет, уж вы лучше, сударь, оставьте ме-
ня, в другой раз говорю. Уж я что-нибудь такое над  собой  сделаю,  чтоб
меня куда-нибудь подальше спровадили, да и дело с концом!
 
   - Егор! - сказал помещик после минутного молчания, - я  тебя  так  не
оставлю. Коли не хочешь служить у меня, ступай; ты же  человек  вольный,
держать тебя я не могу; но я теперь так не  уйду  от  тебя.  Сыграй  мне
что-нибудь, Егор, на твоей скрипке, сыграй! ради бога, сыграй! Я тебе не
приказываю, пойми ты меня, я тебя не принуждаю;  я  тебя  прошу  слезно:
сыграй мне, Егорушка, ради бога, то, что ты французу играл! Отведи душу!
Ты упрям, и я упрям; знать, у меня тоже свой  норов,  Егорушка!  Я  тебя
чувствую, почувствуй и ты, как я. Жив не могу быть, покамест ты  мне  не
сыграешь того, по своей доброй воле и охоте, что французу играл.
 
   - Ну, быть так! - сказал Ефимов. - Дал я, сударь, зарок никогда перед
вами не играть, именно перед вами, а теперь сердце мое разрешилось. Сыг-
раю я вам, но только в первый и последний раз, и больше, сударь, вам ни-
когда и нигде меня не услышать, хоть бы тысячу рублей мне посулили.
 
   Тут он взял скрипку и начал играть свои варияции на русские песни. Б.
говорил, что эти варияции - его первая и лучшая пьеса на скрипке  и  что
больше он никогда ничего не играл так хорошо и с таким вдохновением. По-
мещик, который и без того не мог равнодушно слышать музыку, плакал навз-
рыд. Когда игра кончилась, он встал со стула, вынул триста рублей, подал
их моему отчиму и сказал:
 
   - Теперь ступай, Егор. Я тебя выпущу отсюда и сам все улажу с графом;
но слушай: больше уж ты со мной не встречайся. Перед тобой дорога  широ-
кая, и коль столкнемся на ней, так и мне и тебе будет обидно.  Ну,  про-
щай!.. Подожди! еще один мой совет тебе на дорогу, только один: не пей и
учись, все учись; не зазнавайся! Говорю тебе, как бы  отец  твой  родной
сказал тебе. Смотри же, еще раз повторяю: учись и чарки не знай, а хлеб-
нешь раз с горя (а горя-то много будет!) - пиши пропало, все к бесу пой-
дет, и, может, сам где-нибудь во рву, как твой итальянец, издохнешь. Ну,
теперь прощай!.. Постой, поцелуй меня!
 
   Они поцеловались, и вслед за тем мой отчим вышел на свободу.
 
   Едва он очутился на свободе, как тотчас же начал тем, что прокутил  в
ближайшем уездном городе свои триста рублей, побратавшись в то же  время
с самой черной, грязной компанией каких-то гуляк, и кончил тем, что, ос-
тавшись один в нищете и без всякой помощи, вынужден был вступить  в  ка-
кой-то жалкий оркестр бродячего провинциального театра в качестве первой
и, может быть, единственной скрипки. Все это не совсем  согласовалось  с
его первоначальными намерениями, которые состояли в том, чтоб как  можно
скорее идти в Петербург учиться, достать себе хорошее место и вполне об-
разовать из себя артиста. Но житье в маленьком  оркестре  не  сладилось.
Мой отчим скоро поссорился с антрепренером странствующего театра и оста-
вил его. Тогда он совершенно упал духом и даже решился на отчаянную  ме-
ру, глубоко язвившую его гордость. Он написал письмо  к  известному  нам
помещику, изобразил ему свое положение и просил денег. Письмо было напи-
сано довольно независимо, но ответа на него не последовало. Тогда он на-
писал другое, в котором, в самых унизительных выражениях, называя  поме-
щика своим благодетелем и величая его титулом  настоящего  ценителя  ис-
кусств, просил его опять о вспоможении. Наконец  ответ  пришел.  Помещик
прислал сто рублей и несколько строк, писанных рукою его камердинера,  в
которых объявлял, чтоб впредь избавить его от всяких просьб. Получив эти
деньги, отчим тотчас же хотел отправиться в Петербург, но,  по  расплате
долгов, денег оказалось, так мало, что о путешествии нельзя было  и  ду-
мать. Он снова остался в провинции, опять поступил в какой-то  провинци-
альный оркестр, потом опять не ужился в нем и, переходя таким образом  с
одного места на другое, с вечной идеей попасть в Петербург как-нибудь  в
скором времени, пробыл в провинции целые  шесть  лет.  Наконец  какой-то
ужас напал на него. С отчаянием заметил он, сколько потерпел его талант,
беспрерывно стесняемый беспорядочною, нищенскою жизнию, и в одно утро он
бросил своего антрепренера, взял свою скрипку и пришел в Петербург, поч-
ти прося милостыню. Он поселился где-то на чердаке и тут-то в первый раз
сошелся с Б., который только что приехал из  Германии  и  тоже  замышлял
составить себе карьеру. Они скоро подружились, и Б. с глубоким  чувством
вспоминает даже и теперь об этом знакомстве. Оба были молоды, оба с оди-
наковыми надеждами, и оба с одною и тою же целью. Но Б. еще был в первой
молодости; он перенес еще мало нищеты и горя; сверх того, он был  прежде
всего немец и стремился к своей цели упрямо, систематически, с совершен-
ным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее, что из него выйдет, -
тогда как товарищу его было уже тридцать лет, тогда как  уже  он  устал,
утомился, потерял всякое терпение и выбился из первых, здоровых сил сво-
их, принужденный целые семь лет из-за куска хлеба бродяжничать  по  про-
винциальным театрам и по оркестрам помещиков.  Его  поддерживала  только
одна вечная, неподвижная идея - выбиться наконец из скверного положения,
скопить денег и попасть в Петербург. Но эта идея была  темная,  неясная;
это был какой-то неотразимый внутренний призыв, который наконец с годами
потерял свою первую ясность в глазах самого Ефимова, и когда он явил