обдумывает каждое свое движение, бледнеет, если замечает, что муж стано-
вится особенно суров и угрюм, или внезапно вся покраснеет, как будто ус-
лышав или  угадав  какой-нибудь  намек  в  каком-нибудь  слове  мужа.  Я
чувствовала, что ей тяжело быть с ним вместе, а между тем она,  по-види-
мому, жить не могла без него ни минуты. Меня поражало ее  необыкновенное
внимание к нему, к каждому его слову, к каждому движению; как  будто  бы
ей хотелось всеми силами в чем-то угодить ему, как будто она  чувствова-
ла, что ей не удавалось исполнить своего желания. Она как будто  вымали-
вала у него одобрения: малейшая улыбка на его лице, полслова ласкового -
и она была счастлива; точно как будто это были первые минуты еще робкой,
еще безнадежной любви. Она за мужем ухаживала как  за  трудным  больным.
Когда же он уходил к себе в кабинет, пожав руку  Александры  Михайловны,
на которую, как мне казалось, смотрел всегда с  каким-то  тягостным  для
нее состраданием, она вся переменялась. Движения, разговор ее тотчас  же
становились веселее, свободнее. Но какое-то смущение еще надолго остава-
лось в ней после каждого свидания с мужем. Она тотчас же начинала припо-
минать каждое слово, им сказанное, как будто взвешивая  все  слова  его.
Нередко обращалась она ко мне с вопросом: так ли она слышала  и  так  ли
именно выразился Петр Александрович? - как будто ища  какого-то  другого
смысла в том, что он говорил, и только, может быть целый час спустя, со-
вершенно ободрялась, как будто убедившись, что он совершенно доволен  ею
и что она напрасно тревожится. Тогда она вдруг становилась добра,  весе-
ла, радостна, целовала меня, смеялась со мной или подходила к фортепьяно
и импровизировала на них часа два. Но нередко радость ее вдруг  прерыва-
лась: она начинала плакать, и когда я смотрела на нее, вся в тревоге,  в
смущении, в испуге, она тотчас уверяла меня шепотом,  как  будто  боясь,
чтоб нас не услышали, что слезы ее так, ничего, что ей весело и  чтоб  я
об ней не мучилась. Случалось, что в отсутствие мужа она вдруг  начинала
тревожиться, расспрашивать о нем, беспокоиться: посылала узнать, что  он
делает, разузнавала от своей девушки, зачем приказано подавать лошадей и
куда он хочет ехать, не болен ли он, весел или скучен, что говорил и  т.
д. О делах и занятиях его она как будто не смела с  ним  сама  заговари-
вать. Когда он советовал ей что-нибудь или просил о чем, она выслушивала
его так покорно, так робела за себя, как будто была его раба. Она  очень
любила, чтоб он похвалил что-нибудь у ней, какую-нибудь вещь, книгу, ка-
кое-нибудь ее рукоделье. Она как будто тщеславилась этим и тотчас  дела-
лась счастлива. Но радостям ее не было конца, когда  он  невзначай  (что
было очень редко) вздумает приласкать малюток детей, которых было  двое.
Лицо ее преображалось, сияло счастием, и в эти минуты ей случалось  даже
слишком увлечься своею радостью перед мужем. Она, например, даже до того
простирала смелость, что вдруг сама, без его вызова, предлагала ему, ко-
нечно с робостью и трепещущим голосом, чтоб он или выслушал новую  музы-
ку, которую она получила, или сказал свое мнение о  какой-нибудь  книге,
или даже позволил ей прочесть себе страницу-другую какого-нибудь автора,
который в тот день произвел на нее  особенное  впечатление.  Иногда  муж
благосклонно исполнял все желания ее и даже снисходительно ей  улыбался,
как улыбаются баловнику-дитяти, которому не хотят отказать в иной стран-
ной прихоти, боясь преждевременно и враждебно смутить его наивность. Но,
не знаю почему, меня до глубины души возмущали эта улыбка,  это  высоко-
мерное снисхождение, это неравенство между ними; я молчала, удерживалась
и только прилежно следила за ними с ребяческим любопытством, но с  преж-
девременно суровой думой. В другой раз я замечала, что он вдруг как буд-
то невольно спохватится, как будто опомнится; как будто он внезапно, че-
рез силу и против воли, вспомнит о чем-то тяжелом, ужасном,  неизбежном;
мигом снисходительная улыбка исчезает с лица его и глаза его вдруг  уст-
ремляются на оторопевшую жену с таким состраданием, от которого я вздра-
гивала, которое, как теперь сознаю, если б было ко мне, то я бы  измучи-
лась. В ту же минуту радость исчезала с лица Александры Михайловны.  Му-
зыка или чтение прерывались. Она бледнела, но крепилась и молчала.  Нас-
тупала неприятная минута, тоскливая минута, которая  иногда  долго  дли-
лась. Наконец муж прерывал ее. Он подымался с места, как будто через си-
лу подавляя в себе досаду и волнение, и, пройдя несколько раз по комнате
в угрюмом молчании, жал руку жене, глубоко вздыхал и, в очевидном смуще-
нии, сказав несколько отрывистых слов, в которых как бы проглядывало же-
лание утешить жену, выходил из комнаты, а Александра  Михайловна  ударя-
лась в слезы или впадала в страшную, долгую грусть. Часто он  благослов-
лял и крестил ее, как ребенка, прощаясь с ней с вечера, и она  принимала
его благословение со слезами благодарности и с благоговением. Но не могу
забыть нескольких вечеров в нашем доме (в целые восемь лет -  двух-трех,
не более), когда Александра Михайловна как будто вдруг вся переменилась.
Какой-то гнев, какое-то негодование отражались на обыкновенно тихом лице
ее вместо всегдашнего самоуничижения и благоговения к мужу. Иногда целый
час приготовлялась гроза; муж становился молчаливее, суровее  и  угрюмее
обыкновенного. Наконец больное сердце бедной женщины как будто не  выно-
сило. Она начинала прерывающимся от волнения голосом  разговор,  сначала
отрывистый, бессвязный, полный какие-то намеков  и  горьких  недомолвок;
потом, как будто не вынося тоски своей, вдруг разрешалась слезами, рыда-
ниями, а затем следовал взрыв негодования, укоров,  жалоб,  отчаяния,  -
словно она впадала в болезненный кризис. И тогда нужно  было  видеть,  с
каким терпением выносил это муж, с каким  участием  склонял  ее  успоко-
иться, целовал ее руки и даже, наконец, начинал плакать  вместе  с  нею;
тогда вдруг она как будто опомнится, как будто совесть крикнет на нее  и
уличит в преступлении. Слезы мужа потрясали ее, и она, ломая руки, в от-
чаянии, с судорожными рыданиями, у ног его вымаливала о прощении,  кото-
рое тотчас же получала. Но еще надолго продолжались мучения ее  совести,
слезы и моления простить ее, и еще робче, еще трепетнее становилась  она
перед ним на целые месяцы. Я ничего не могла понять в этих укорах и  уп-
реках; меня же и высылали в это время из комнаты, и всегда очень  нелов-
ко. Но скрыться совершенно от меня не могли. Я наблюдала, замечала, уга-
дывала, и с самого начала вселилось в меня темное  подозрение,  что  ка-
кая-то тайна лежит на всем этом, что эти  внезапные  взрывы  уязвленного
сердца не простой нервный кризис, что недаром же всегда хмурен муж,  что
недаром это как будто двусмысленное сострадание его  к  бедной,  больной
жене, что недаром всегдашняя робость и трепет ее перед ним и эта смирен-
ная, странная любовь, которую она даже не смела проявить пред мужем, что
недаром это уединение, эта монастырская жизнь, эта краска и эта  внезап-
ная смертная бледность на лице ее в присутствии мужа.
 
   Но так как подобные сцены с мужем были очень редки; так как жизнь на-
ша была очень однообразна и я уже слишком близко  к  ней  присмотрелась;
так как, наконец, я развивалась и росла очень быстро и много  уж  начало
пробуждаться во мне нового, хотя бессознательного, отвлекавшего меня  от
моих наблюдений, то я и привыкла наконец к этой жизни, к этим обычаям  и
к характерам, которые меня окружали. Я, конечно,  не  могла  не  задумы-
ваться подчас, глядя на Александру Михайловну, но думы мои  покамест  не
разрешались ничем. Я же крепко любила ее, уважала ее тоску и потому боя-
лась смущать ее подымчивое сердце своим любопытством. Она понимала  меня
и сколько раз готова была благодарить меня за мою к  ней  привязанность!
То, заметив заботу мою, улыбалась нередко сквозь слезы и сама шутила над
частыми слезами своими; то вдруг начнет рассказывать мне, что она  очень
довольна, очень счастлива, что к ней все так добры, что все те,  которых
она знала, до сих пор так любили ее, что ее очень  мучит  то,  что  Петр
Александрович вечно тоскует о ней, о ее душевном спокойствии, тогда  как
она, напротив, так счастлива, так счастлива!.. И тут она обнимала меня с
таким глубоким чувством, такою любовью светилось  лицо  ее,  что  сердце
мое, если можно сказать, как-то болело сочувствием к ней.
 
   Черты лица ее никогда не изгладятся из моей  памяти.  Они  были  пра-
вильны, а худоба и бледность, казалось, еще более возвышали строгую пре-
лесть ее красоты. Густейшие черные волосы, зачесанные гладко книзу, бро-
сали суровую, резкую тень на окраины щек; но, казалось, тем любовнее по-
ражал вас контраст ее нежного  взгляда,  больших  детски  ясных  голубых
глаз, робкой улыбки и всего этого кроткого, бледного  лица,  на  котором
отражалось подчас так много наивного, несмелого, как  бы  незащищенного,
как будто боявшегося за каждое ощущение, за каждый порыв сердца -  и  за
мгновенную радость, и за частую тихую грусть. Но в иную счастливую, нет-
ревожную минуту в этом взгляде, проницавшем в сердце, было столько ясно-
го, светлого, как день, столько праведно-спокойного; эти глаза,  голубые
как небо, сияли такою любовью, смотрели так  сладко,  в  них  отражалось
всегда такое глубокое чувство симпатии ко всему, что было благородно, ко
всему, что просило любви, молило о сострадании, - что вся  душа  покоря-
лась ей, невольно стремилась к ней и, казалось, от нее  же  принимала  и
эту ясность, и это спокойствие духа, и примирение, и любовь. Так в  иной
раз засмотришься на голубое небо и чувствуешь, что готов  пробыть  целые
часы в сладостном созерцании и что свободнее, спокойнее становится в эти
минуты душа, точно в ней, как будто в тихой пелене воды, отразился вели-
чавый купол небесный. Когда же - и это так часто случалось - одушевление
нагоняло краску на ее лицо и грудь ее колыхалась от волнения, тогда гла-
за ее блестели как молния, как будто метали искры, как будто вся ее  ду-
ша, целомудренно сохранившая чистый пламень прекрасного, теперь ее  воо-
душевившего, переселялась в них. В эти минуты она была как вдохновенная.
И в таких внезапных порывах увлечения, в таких переходах от тихого, роб-
кого настроения духа к просветленному, высокому одушевлению, к  чистому,
строгому энтузиазму вместе с тем было столько наивного, детски  скорого,
столько младенческого верования, что художник, кажется, полжизни бы  от-
дал, чтоб подметить такую минуту светлого восторга и перенесть это вдох-
новенное лицо на полотно.
 
   С первых дней моих в этом доме я увидела, что она  даже  обрадовалась
мне в своем уединении. Тогда еще у ней было только одно  дитя  и  только
год как она была матерью. Но я вполне была ее дочерью, и различий  между
мной и своими она делать не могла. С каким жаром она  принялась  за  мое
воспитание! Она так заторопилась вначале, что мадам Леотар невольно улы-
балась, на нее глядя. В самом деле, мы было взялись вдруг  за  все,  так
что и не поняли было друг друга. Например, она взялась учить меня сама и
вдруг очень многому, но так многому, что выходило с  ее  стороны  больше
горячки, больше жара, более любовного нетерпения,  чем  истинной  пользы
для меня. Сначала она была огорчена своим неуменьем;  но,  рассмеявшись,
мы принялись сызнова, хотя Александра Михайловна, несмотря на первую не-
удачу, смело объявила себя против системы  мадам  Леотар.  Они  спорили,
смеясь, но новая воспитательница моя наотрез объявила себя против всякой
системы, утверждая, что мы с нею ощупью найдем настоящую дорогу, что не-
чего мне набивать голову сухими познаниями и что весь успех  зависит  от
уразумения моих инстинктов и от уменья возбудить во мне добрую волю, - и
она была права, потому что вполне одерживала победу. Во-первых, с самого
начала совершенно исчезли роли ученицы и наставницы. Мы учились, как две
подруги, и иногда делалось так, что как будто я учила Александру  Михай-
ловну, не замечая хитрости. Так между нами часто рождались споры, и я из
всех сил горячилась, чтоб доказать дело, как я его понимаю, и  незаметно
Александра Михайловна выводила меня на настоящий путь. Но кончалось тем,
что, когда мы доберемся до истины,  я  тотчас  догадывалась,  изобличала
уловку Александры Михайловны, и, взвесив все ее старания со мной, неред-
ко целые часы, пожертвованные таким образом для моей пользы, я бросалась
к ней на шею и крепко обнимала ее  после  каждого  урока.  Моя  чувстви-
тельность изумляла и трогала ее даже до недоумения. Она  с  любопытством
начинала расспрашивать о моем прошедшем, желая услышать его от  меня,  и
каждый раз после моих рассказов становилась со мной нежнее и  серьезнее,
- серьезнее, потому что я, с моим несчастным детством, внушала ей, вмес-
те с состраданием, как будто какое-то уважение. После моих признаний  мы
пускались обыкновенно в долгие разговоры, которыми она мне же  объясняла
мое прошлое, так что я действительно как будто вновь  переживала  его  и
многому вновь научалась. Мадам Леотар часто находила эти разговоры слиш-
ком серьезными и, видя мои невольные слезы, считала их совсем не у  мес-
та. Я же думала совершенно напротив, потому что после  этих  уроков  мне
становилось так легко и сладко, как будто и не было в моей судьбе ничего
несчастного. Сверх того, я была слишком благодарна Александре Михайловне
за то, что с каждым днем она все более и более заставляла так любить се-
бя. Мадам Леотар и невдомек было, что таким образом, мало-помалу,  урав-
нивалось и приходило в стройную гармонию все, что прежде поднималось  из
души неправильно, преждевременно-бурно и до чего  доходило  мое  детское
сердце, все изъязвленное, с мучительною  болью,  так  что  несправедливо
ожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откуда удары.
 
   День начинался тем, что мы обе сходились в детской у ее ребенка,  бу-
дили его, одевали, убирали, кормили его, забавляли, учили его  говорить.
Наконец мы оставляли ребенка и садились за дело. Учились мы многому,  но
бог знает, какая это была наука. Тут было все, и вместе с тем ничего оп-
ределенного. Мы читали, рассказывали друг другу свои впечатления, броса-
ли книгу для музыки, и целые часы летели  незаметно.  По  вечерам  часто
приходил Б., друг Александры Михайловны, приходила мадам Леотар; нередко
начинался разговор самый жаркий, горячий об искусстве, о жизни  (которую
мы в нашем кружке знали только понаслышке), о действительности, об идеа-
лах, о прошедшем и будущем, и мы засиживались за полночь. Я  слушала  из
всех сил, воспламенялась вместе с другими, смеялась или была растрогана,
и тут-то узнала я в подробности все то, что касалось до моего отца и  до
моего первого детства. Между тем я росла; мне нанимали учителей, от  ко-
торых, без Александры Михайловны, я бы ничему не научилась.  С  учителем
географии я бы только ослепла, отыскивая на карте города и реки. С Алек-
сандрой Михайловной мы пускались в такие путешествия, перебывали в таких
странах, видели столько диковин, пережили столько восторженных,  столько
фантастических часов и так сильно было обоюдное рвение, что книг, прочи-
танных ею, наконец, решительно недостало: мы принуждены  были  приняться
за новые книги. Скоро я могла сама показывать моему  учителю  географии,
хотя все-таки, нужно отдать ему справедливость, он до конца сохранил пе-
редо мной превосходство в полном и совершенно  определительном  познании
градусов, под которыми лежал какой-нибудь городок, и тысяч, сотен и даже
тех десятков жителей, которые в нем заключались. Учителю истории  плати-
лись деньги тоже чрезвычайно исправно; но, по уходе его, мы с  Александ-
рой Михайловной историю учили по-своему: брались за книги и зачитывались
иногда до глубокой ночи, или, лучше сказать читала Александра  Михайлов-
на, потому что она же и держала цензуру. Никогда я не  испытывала  более
восторга, как после этого чтения. Мы одушевлялись обе,  как  будто  сами
были героями. Конечно, между строчками читалось больше, чем в  строчках;
Александра же Михайловна, кроме того, прекрасно рассказывала,  так,  как
будто при ней случилось все, о чем мы читали. Но пусть  будет,  пожалуй,
смешно, что мы так воспламенялись и просиживали за полночь, я - ребенок,
она - уязвленное сердце, так тяжело переносившее жизнь! Я знала, что она
как будто отдыхала подле меня. Припоминаю, что подчас я странно  задумы-
валась, на нее глядя, я угадывала, и, прежде чем я начала  жить,  я  уже
угадала многое в жизни.
 
   Наконец мне минуло тринадцать лет. Между тем здоровье Александры  Ми-
хайловны становилось все хуже и хуже. Она делалась раздражительнее, при-
падки ее безвыходной грусти ожесточеннее, визиты мужа начались  чаще,  и
просиживал он с нею, разумеется, как и прежде, почти  молча,  суровый  и
хмурый, все больше и больше времени. Ее судьба  стала  сильнее  занимать
меня. Я выходила из детства, во мне уж сформировалось много  новых  впе-
чатлений, наблюдений, увлечений, догадок; ясно, что  загадка,  бывшая  в
этом семействе, все более и более стала мучить меня. Были минуты, в  ко-
торые мне казалось, что я что-то понимаю в этой загадке. В другое  время
я впадала в равнодушие, в апатию, даже в досаду, и забывала  свое  любо-
пытство, не находя ни на один вопрос разрешения. Порой - и это случалось
все чаще и чаще - я испытывала странную потребность оставаться  одной  и
думать, все думать: моя настоящая минута похожа была на то время,  когда
еще я жила у родителей и когда вначале, прежде чем сошлась с отцом,  це-
лый год думала, соображала, приглядывалась из своего угла на свет божий,
так что наконец совсем одичала среди фантастических призраков,  мною  же
созданных. Разница была в том, что теперь было больше нетерпения, больше
тоски, более новых, бессознательных порывов, более жажды к  движению,  к
подымчивости, так что сосредоточиться на одном, как было  прежде,  я  не
могла. С своей стороны, Александра Михайловна как будто сама стала более
удаляться меня. В этом возрасте я уже почти не могла ей быть подругой. Я
была не ребенок, я слишком о многом спрашивала и подчас смотрела на  нее
так, что она должна была потуплять глаза предо мною. Были странные мину-
ты. Я не могла видеть ее слез, и часто слезы  накипали  в  моих  глазах,
глядя на нее. Я бросалась к ней на шею и горячо  обнимала  ее.  Что  она
могла отвечать мне? Я чувствовала, что была ей в тягость.  Но  в  другое
время - и это было тяжелое, грустное время - она сама, как будто  в  ка-
ком-то отчаянии, судорожно обнимала меня, как будто искала  моего  учас-
тия, как будто не могла выносить своего одиночества, как будто я уж  по-
нимала ее, как будто мы страдали с ней вместе. Но  между  нами  все-таки
оставалась тайна, это было очевидно, и я уж сама начала удаляться от нее
в эти минуты. Мне тяжело было с ней. Кроме того, нас уж мало что  соеди-
няло, одна музыка. Но музыку стали ей запрещать доктора. Книги? Но здесь
было всего труднее. Она решительно не знала, как читать со мною. Мы, ко-
нечно, остановились бы на первой странице: каждое слово могло быть наме-
ком, каждая незначащая фраза - загадкой. От разговора вдвоем,  горячего,
задушевного, мы обе бежали.
 
   И вот в это время судьба внезапно и неожиданно  повернула  мою  жизнь
чрезвычайно странным образом. Мое внимание, мои чувства, сердце,  голова
- все разом, с напряженною силою, доходившею даже до энтузиазма, обрати-
лось вдруг к другой, совсем неожиданной деятельности, и я сама, не заме-
тив того, вся перенеслась в новый мир; мне некогда было обернуться,  ос-
мотреться, одуматься; я могла погибнуть, даже чувствовала это;  но  соб-
лазн был сильнее страха, и я пошла наудачу, закрывши  глаза.  И  надолго
отвлеклась я от той действительности, которая так начинала тяготить меня
и в которой я так жадно и бесполезно искала выхода. Вот  что  такое  это
было и вот как оно случилось.