ся в
Петербург, то уже действовал почти бессознательно, по  какой-то  вечной,
старинной привычке вечного желания и  обдумывания  этого  путешествия  и
почти уже сам не зная, что придется ему делать в столице. Энтузиазм  его
был какой-то судорожный, желчный, порывчатый, как будто он сам хотел об-
мануть себя этим энтузиазмом и увериться через него, что еще не  иссякли
в нем первая сила, первый жар,  первое  вдохновение.  Этот  беспрерывный
восторг поразил холодного, методического Б.;  он  был  ослеплен  и  при-
ветствовал моего отчима как будущего великого музыкального гения.  Иначе
он не мог и представить себе будущую судьбу своего товарища.  Но  вскоре
Б. открыл глаза и разгадал его совершенно. Он ясно увидел, что  вся  эта
порывчатость, горячка и нетерпение - не что  иное,  как  бессознательное
отчаяние при воспоминании о пропавшем таланте; что даже, наконец, и  са-
мый талант, может быть, и в самом-то начале был вовсе не так велик,  что
много было ослепления, напрасной самоуверенности, первоначального самоу-
довлетворения и беспрерывной фантазии, беспрерывной мечты о  собственном
гении. "Но, - рассказывал Б., - я не мог не удивляться  странной  натуре
моего товарища. Передо мной совершалась  въявь  отчаянная,  лихорадочная
борьба судорожно напряженной воли и внутреннего бессилия. Несчастный це-
лые семь лет до того удовлетворялся одними мечтами о будущей славе  сво-
ей, что даже не заметил, как потерял самое первоначальное  в  нашем  ис-
кусстве, как утратил даже самый первоначальный механизм  дела.  А  между
тем в его беспорядочном воображении поминутно создавались  самые  колос-
сальные планы для будущего. Мало того, что он хотел  быть  первоклассным
гением, одним из первых скрипачей в мире; мало того, что уже почитал се-
бя таким гением, - он, сверх того, думал еще сделаться композитором,  не
зная ничего о контрапункте. Но всего более изумляло  меня,  -  прибавлял
Б., - то, что в этом человеке, при его полном бессилии, при  самых  нич-
тожных познаниях в технике искусства, - было такое глубокое, такое ясное
и, можно сказать, инстинктивное понимание искусства. Он до  того  сильно
чувствовал его и понимал про  себя,  что  не  диво,  если  заблудился  в
собственном сознании о самом себе и принял себя, вместо глубокого,  инс-
тинктивного критика искусства, за жреца са'мого искусства, за гения. По-
рой ему удавалось на своем грубом, простом языке, чуждом  всякой  науки,
говорить мне такие глубокие истины, что я становился в тупик  и  не  мог
понять, каким образом он угадал это все, никогда ничего не читав, никог-
да ничему не учившись, и я много обязан ему, - прибавлял Б., - ему и его
советам в собственном усовершенствовании. Что же  касается  до  меня,  -
продолжал Б., - то я был спокоен насчет себя самого. Я тоже страстно лю-
бил свое искусство, хотя знал при самом начале моего пути, что  большего
мне не дано, что я буду, в собственном смысле, чернорабочий в искусстве;
но зато я горжусь тем, что не зарыл, как ленивый раб, того, что мне дано
было от природы, а, напротив, возрастил сторицею, и если хвалят мою  от-
четливость в игре, удивляются выработанности механизма, то всем  этим  я
обязан беспрерывному, неусыпному труду, ясному сознанию сил своих,  доб-
ровольному самоуничтожению и вечной вражде к заносчивости, к раннему са-
моудовлетворению и к лени как естественному следствию этого самоудовлет-
ворения".
 
   Б. в свою очередь попробовал поделиться советами со своим  товарищем,
которому так подчинился в самом начале, но только напрасно  сердил  его.
Между ними последовало охлаждение. Вскоре Б. заметил, что товарищем  его
все чаще и чаще начинает овладевать апатия, тоска и  скука,  что  порывы
энтузиазма его становятся реже и реже и что за всем этим последовало ка-
кое-то мрачное, дикое  уныние.  Наконец,  Ефимов  начал  оставлять  свою
скрипку и не притрогивался иногда к ней по целым неделям. До совершенно-
го падения было недалеко, и вскоре несчастный впал во все пороки. От че-
го предостерегал его помещик, то и случилось: он  предался  неумеренному
пьянству. Б. с ужасом смотрел на него; советы его не  подействовали,  да
и, кроме того, он боялся выговорить слово. Мало-помалу Ефимов  дошел  до
самого крайнего цинизма: он нисколько не совестился жить на  счет  Б.  и
даже поступал так, как будто имел на то полное право. Между тем средства
к жизни истощались; Б. кое-как перебивался уроками или нанимался  играть
на вечеринках у купцов, у немцев, у бедных чиновников, которые хотя  по-
немногу, но что-нибудь платили. Ефимов как будто  не  хотел  и  заметить
нужды своего товарища: он обращался с ним сурово и по целым  неделям  не
удостоивал его ни одним словом. Однажды Б. заметил ему самым кротким об-
разом, что не худо бы ему было не слишком пренебрегать  своей  скрипкой,
чтоб не отучить от себя совсем инструмента; тогда Ефимов совсем  рассер-
дился и объявил, что он нарочно не дотронется никогда до своей  скрипки,
как будто воображая, что кто-нибудь будет упрашивать его о том на  коле-
нях. Другой раз Б. понадобился товарищ, чтоб играть на одной  вечеринке,
и он пригласил Ефимова. Это приглашение привело Ефимова в ярость.  Он  с
запальчивостью объявил, что он не уличный скрипач и не будет  так  подл,
как Б., чтоб унижать благородное искусство, играя перед  подлыми  ремес-
ленниками, которые ничего не поймут в его игре и таланте. Б. не  ответил
на это ни слова, но Ефимов, надумавшись об этом приглашении в отсутствие
своего товарища который ушел играть, вообразил, что все это было  только
намеком на то, что он живет на счет Б., и желание дать  знать,  чтоб  он
тоже попробовал заработывать деньги. Когда Б.  воротился,  Ефимов  вдруг
стал укорять его за подлость его поступка и объявил что не останется бо-
лее с ним не минуты. Он действительно исчез куда-то на два  дня,  но  на
третий явился опять, как ни в чем не бывало, и  снова  начал  продолжать
свою прежнюю жизнь.
 
   Только прежняя свычка и дружба да еще сострадание, которое чувствовал
Б. к погибшему человеку, удерживали его от намерения кончить  такое  бе-
зобразное житье и расстаться навсегда со своим  товарищем.  Наконец  они
расстались. Б. улыбнулось счастье: он приобрел чье-то  сильное  покрови-
тельство, и ему удалось дать блестящий концерт. В это время он  уже  был
превосходный артист, и скоро его быстро возрастающая известность  доста-
вила ему место в оркестре оперного театра, где он так скоро составил се-
бе вполне заслуженный успех. Расставаясь, он дал Ефимову денег и со сле-
зами умолял его возвратиться на истинный путь.  Б.  и  теперь  не  может
вспомнить об нем без особенного чувства. Знакомство с Ефимовым было  од-
ним из самых глубоких впечатлений его молодости. Вместе они начали  свое
поприще, так горячо привязались друг к другу, и даже  самая  странность,
самые грубые, резкие  недостатки  Ефимова  привязывали  к  нему  Б.  еще
сильнее. Б. понимал его; он видел его насквозь и  предузнавал,  чем  все
это кончится. При расставанье они обнялись и оба заплакали.  Тогда  Ефи-
мов, сквозь слезы и рыдания, проговорил, что он погибший,  несчастнейший
человек, что он давно это знал, но что теперь только усмотрел ясно  свою
гибель.
 
   - У меня нет таланта! - заключил он, побледнев как мертвый.
 
   Б. был сильно тронут.
 
   - Послушай, Егор Петрович, - говорил он ему, - что ты над собою дела-
ешь? Ты ведь только губишь себя своим отчаянием; у тебя нет ни терпения,
ни мужества. Теперь ты говоришь в припадке уныния, что у тебя нет талан-
та. Неправда! У тебя есть талант, я тебя в том уверяю. У тебя он есть. Я
вижу это уж по одному тому, как ты чувствуешь и понимаешь искусство. Это
я докажу тебе и всею твоею жизнию. Ты же рассказывал мне о своем прежнем
житье. И тогда тебя посетило бессознательно то же отчаяние.  Тогда  твой
первый учитель, этот странный человек, о котором ты мне так много  расс-
казывал, впервые пробудил в тебе любовь к искусству и  угадал  твой  та-
лант. Ты так же сильно и тяжело почувствовал это  тогда,  как  и  теперь
чувствуешь. Но ты не знал сам, что с тобою делается. Тебе  не  жилось  в
доме помещика, и ты сам не знал, чего тебе хотелось. Учитель  твой  умер
слишком рано. Он оставил тебя только с одними неясными  стремлениями  и,
главное, не объяснил тебе тебя же самого. Ты чувствовал, что тебе  нужна
другая дорога, более широкая, что тебе суждены другие цели, но ты не по-
нимал, как это сделается, и в тоске своей возненавидел все, что тебя ок-
ружало тогда. Твои шесть лет бедности и  нищеты  не  погибли  даром;  ты
учился, ты думал, ты сознавал себя и свои силы, ты понимаешь теперь  ис-
кусство и свое назначение. Друг мой, нужно  терпение  и  мужество.  Тебя
ждет жребий завиднее моего: ты во сто раз более художник, чем я; но  дай
бог тебе хоть десятую долю моего терпения. Учись и не пей,  как  говорил
тебе твой добрый помещик, а главное - начинай сызнова, с азбуки. Что те-
бя мучит? бедность, нищета. Но бедность и нищета образуют художника. Они
неразлучны с началом. Ты еще никому не нужен теперь, никто тебя и  знать
не хочет; так свет идет. Подожди, не то еще будет, когда узнают,  что  в
тебе есть дарование. Зависть, мелочная подлость, а пуще  всего  глупость
налягут на тебя сильнее нищеты. Таланту  нужно  сочувствие,  ему  нужно,
чтоб его понимали, а ты увидишь, какие лица обступят тебя, когда ты хоть
немного достигнешь цели. Они будут ставить ни  во  что  и  с  презрением
смотреть на то, что в тебе выработалось тяжким трудом, лишениями,  голо-
дом, бессонными ночами. Они не ободрят, не утешат тебя, твои будущие то-
варищи; они не укажут тебе на то, что в тебе хорошо и истинно, но с злою
радостью будут поднимать каждую ошибку твою, будут указывать тебе именно
на то, что у тебя дурно, на то, в чем ты ошибаешься, и под наружным  ви-
дом хладнокровия и презрения к тебе будут как праздник праздновать  каж-
дую твою ошибку (будто кто-нибудь был без ошибок!). Ты же  заносчив,  ты
часто некстати горд и можешь оскорбить самолюбивую ничтожность, и  тогда
беда - ты будешь один, а их много; они тебя истерзают булавками. Даже  я
начинаю это испытывать. Ободрись же теперь! Ты еще совсем не так  беден,
ты можешь жить, не пренебрегай черной работой, руби дрова, как  я  рубил
их на вечеринках у бедных ремесленников. Но ты нетерпелив, ты болен сво-
им нетерпением, у тебя мало простоты, ты слишком хитришь, слишком  много
думаешь, много даешь работы своей голове; ты дерзок на словах и трусишь,
когда придется взять в руки смычок. Ты самолюбив, и в тебе мало  смелос-
ти. Смелей же, подожди, поучись, и если не надеешься на силы  свои,  так
иди на авось; в тебе есть жар, есть чувство. Авось дойдешь  до  цели,  а
если нет, все-таки иди на авось: не потеряешь ни в каком случае,  потому
что выигрыш слишком велик. Тут, брат, наше авось - дело великое!
 
   Ефимов слушал своего бывшего товарища с глубоким чувством. Но по мере
того как он говорил, бледность сходила со щек его; они оживились  румян-
цем; глаза его сверкали непривычным огнем смелости и надежды. Скоро  эта
благородная смелость перешла в самоуверенность,  потом  в  обычную  дер-
зость, и, наконец, когда Б. оканчивал свое увещание, Ефимов  уже  слушал
его рассеянно и с нетерпением. Однакож он горячо сжал ему руку, поблаго-
дарил его и, скорый в своих переходах  от  глубокого  самоуничтожения  и
уныния до крайней надменности и  дерзости,  объявил  самонадеянно,  чтоб
друг его не беспокоился об его участи, что он знает, как  устроить  свою
судьбу, что скоро и он надеется достать себе покровительство, даст  кон-
церт и тогда разом зазовет себе и славу и деньги. Б. пожал  плечами,  но
не противоречил своему бывшему товарищу, и они расстались, хотя, разуме-
ется, ненадолго. Ефимов тотчас же прожил данные ему деньги и  пришел  за
ними в другой раз, потом в третий, потом в четвертый, потом  в  десятый,
наконец Б. потерял терпение и не сказывался дома. С тех пор  он  потерял
его совсем из виду.
 
   Прошло несколько лет. Один раз Б.,  возвращаясь  с  репетиции  домой,
наткнулся в одном переулке, у входа в грязный трактир, на человека дурно
одетого, хмельного, который назвал его по  имени.  Это  был  Ефимов.  Он
очень изменился, пожелтел, отек в лице; видно было, что беспутная  жизнь
положила на него свое клеймо неизгладимым образом. Б. обрадовался  чрез-
вычайно и, не успев перемолвить с ним двух слов, пошел за ним в трактир,
куда тот потащил его. Там, в отдаленной маленькой  закопченной  комнате,
он разглядел поближе своего товарища. Тот был почти в лохмотьях, в худых
сапогах; растрепанная манишка его была вся залита вином. Волосы на голо-
ве его начали седеть и вылезать.
 
   - Что с тобою? Где ты теперь? - спрашивал Б.
 
   Ефимов сконфузился, даже сробел сначала, отвечал бессвязно и отрывис-
то, так что Б. подумал, что он видит  пред  собою  помешанного.  Наконец
Ефимов признался, что не может ничего говорить,  если  не  дадут  выпить
водки, и что в трактире ему уже давно не верят. Говоря это, он  краснел,
хотя и постарался ободрить себя каким-то бойким жестом; но вышло  что-то
нахальное, выделанное, назойливое, так что все было очень жалко и возбу-
дило сострадание в добром Б., который увидел, что опасения  его  сбылись
вполне. Однако ж он приказал подать водки. Ефимов изменился  в  лице  от
благодарности и до того потерялся, что со слезами на  глазах  готов  был
целовать руки своего благодетеля. За обедом Б. узнал с величайшим  удив-
лением, что несчастный женат. Но еще более изумился он, когда тут же уз-
нал, что жена составила все его несчастие и горе и  что  женитьба  убила
вполне весь талант его.
 
   - Как так? - спросил Б.
 
   - Я, брат, уже два года как не беру в руки скрипку, - отвечал Ефимов.
- Баба, кухарка, необразованная, грубая женщина. Чтоб ее!..  Только  де-
ремся, больше ничего не делаем.
 
   - Да зачем же ты женился, коли так?
 
   - Есть было нечего. Я познакомился с ней; у ней было рублей с тысячу:
я и женился очертя голову. Она же влюбилась в меня. Сама ко мне  повисла
на шею. Кто ее наталкивал! Деньги прожиты, пропиты, братец,  и  -  какой
тут талант! Все пропало!
 
   Б. увидел, что Ефимов как будто спешил  в  чем-то  перед  ним  оправ-
даться.
 
   - Все бросил, все бросил, - прибавил он. Тут он ему  объявил,  что  в
последнее время почти достиг совершенства на скрипке, что, пожалуй, хотя
Б. и из первых скрипачей в городе, а ему и в подметки не станет, если он
захочет того.
 
   - Так за чем же дело стало? - сказал удивленный Б. - Ты бы искал себе
места?
 
   - Не стоит! - сказал Ефимов, махнув рукою. -  Кто  из  вас  там  хоть
что-нибудь понимает! Что вы знаете? Шиш, ничего, вот что вы знаете! Пля-
совую какую-нибудь в балетце каком прогудеть - ваше  дело.  Скрипачей-то
вы дорогих и не видали и не слыхали. Чего вас трогать; оставайтесь себе,
как хотите!
 
   Тут Ефимов снова махнул рукой и покачнулся на стуле, потому что поря-
дочно охмелел. Затем он стал звать к себе Б.; но тот отказался, взял его
адрес и уверил, что завтра же зайдет к нему. Ефимов, который теперь  уже
был сыт, насмешливо поглядывал на своего  бывшего  товарища  и  всячески
старался чем-нибудь уколоть его. Когда они уходили, он  схватил  богатую
шубу Б. и подал ее, как низший высшему. Проходя мимо первой комнаты,  он
остановился и отрекомендовал Б. трактирщикам  и  публике  как  первую  и
единственную скрипку в целой столице. Одним словом, он  был  чрезвычайно
грязен в эту минуту.
 
   Б., однако ж, отыскал его на другое утро на чердаке, где все мы  жили
тогда в крайней бедности, в одной комнате. Мне было тогда четыре года, и
уже два года тому, как матушка моя вышла за Ефимова. Это была несчастная
женщина. Прежде она была гувернантка, была прекрасно образована,  хороша
собой и, по бедности, вышла замуж за старика чиновника, моего отца.  Она
жила с ним только год. Когда же отец мой умер  скоропостижно  и  скудное
наследство было разделено между его наследниками, матушка осталась  одна
со мною, с ничтожною суммою денег, которая досталась на ее долю. Идти  в
гувернантки опять, с малолетним ребенком на руках, было  трудно.  В  это
время, каким-то случайным образом, она встретилась с Ефимовым и действи-
тельно влюбилась в него. Она была энтузиастка, мечтательница,  видела  в
Ефимове какого-то гения, поверила его заносчивым словам о блестящей  бу-
дущности; воображению ее льстила славная участь быть  опорой,  руководи-
тельницей гениального человека, и она вышла за него замуж. В  первый  же
месяц исчезли все ее мечты  и  надежды,  и  перед  ней  осталась  жалкая
действительность. Ефимов  который  действительно  женился,  может  быть,
из-за того, что у матушки моей была какая-нибудь  тысяча  рублей  денег,
как только они были прожиты, сложил руки и, как будто радуясь  предлогу,
немедленно объявил всем и каждому, что женитьба сгубила его талант,  что
ему нельзя было работать в душной комнате, глаз на глаз с  голодным  се-
мейством, что тут не пойдут на ум песни да музыка и что, наконец, видно,
ему на роду написано было такое несчастие. Кажется, он и сам потом  уве-
рялся в справедливости своих жалоб и, казалось, обрадовался новой  отго-
ворке. Казалось, этот несчастный, погибший  талант  сам  искал  внешнего
случая, на который бы можно было свалить все неудачи, все бедствия. Уве-
риться же в ужасной мысли, что он уже давно и  навсегда  погиб  для  ис-
кусства, он не мог. Он судорожно боролся, как с болезненным кошмаром,  с
этим ужасным убеждением, и, наконец,  когда  действительность  одолевала
его, когда минутами открывались его глаза, он чувствовал, что готов  был
сойти с ума от ужаса. Он не мог так легко разувериться в  том,  что  так
долго составляло всю жизнь его, и до последней минуты своей  думал,  что
минута еще не ушла. В часы сомнения он предавался пьянству, которое сво-
им безобразным чадом прогоняло тоску его. Наконец, он, может  быть,  сам
не знал, как необходима была ему жена в это время. Это была живая  отго-
ворка, и, действительно, мой отчим чуть не помешался на той  идее,  что,
когда он схоронит жену, которая погубила его, все пойдет своим  чередом.
Бедная матушка не понимала его. Как настоящая мечтательница, она не  вы-
несла и  первого  шага  в  враждебной  действительности:  она  сделалась
вспыльчива, желчна, бранчива, поминутно ссорилась с мужем, который нахо-
дил какое-то наслаждение мучить ее, и беспрестанно гнала его за  работу.
Но ослепление, неподвижная идея моего отчима, его сумасбродство  сделали
его почти бесчеловечным и бесчувственным. Он только смеялся  и  поклялся
не брать в руки скрипки до самой смерти жены, что и объявил ей с  жесто-
кой откровенностью. Матушка, которая до самой смерти своей страстно  лю-
била его, несмотря ни на что, не могла выносить такой жизни. Она  сдела-
лась вечно больною, вечно страждущею, жила в беспрерывных  терзаниях,  и
кроме всего этого горя на нее одну пала  вся  забота  о  пропитании  се-
мейства. Она начала готовить кушанье и сначала открыла у себя  стол  для
приходящих. Но муж таскал у нее потихоньку все деньги, и она  принуждена
была часто отсылать вместо обеда пустую посуду тем, для которых  работа-
ла. Когда Б. посетил нас, она занималась мытьем белья и  перекрашиванием
старого платья. Таким образом, мы все кое-как перебивались на нашем чер-
даке.
 
   Нищета нашего семейства поразила Б.
 
   - Послушай, вздор ты все говоришь, - сказал он отчиму, - где тут уби-
тый талант? Она же тебя кормит, а ты что тут делаешь?
 
   - А ничего! - отвечал отчим.
 
   Но Б. еще не знал всех бедствий матушки. Муж часто заводил к  себе  в
дом целые ватаги разных сорванцов и буянов, и тогда чего не было!
 
   Б. долго убеждал своего прежнего товарища; наконец объявил  ему,  что
если он не захочет исправиться, то ни в чем ему не поможет;  сказал  без
околичностей, что денег ему не даст, потому что он их пропьет, и  попро-
сил наконец сыграть ему что-нибудь