ла у тебя прощенья просить  и  чуть
не заплакала, и за это опять рассердилась.
 
   - А я-то видела, а я-то видела, что ты плакать хотела.
 
   - Ну, молчи ты, дурочка, плакса такая сама! - крикнула на меня  Катя,
зажав мне рот рукою. - Слушай, мне очень хотелось любить тебя,  а  потом
вдруг ненавидеть захочется, и так ненавижу, так ненавижу!..
 
   - За что же?
 
   - Да уж я сердита на тебя была. Не знаю за что! А потом я и  увидела,
что ты без меня жить не можешь, и думаю: вот уж замучу я ее, скверную!
 
   - Ах, Катя!
 
   - Душка моя! - сказала Катя, целуя мне руку. - Ну, а потом я с  тобой
говорить не хотела, никак не хотела. А помнишь, Фальстафку я гладила?
 
   - Ах ты, бесстрашная!
 
   - Как я тру...си...ла-то, - протянула княжна. - Ты знаешь ли,  почему
я к нему пошла?
 
   - Почему?
 
   - Да ты смотрела. Когда увидела, что ты смотришь... ах! будь что  бу-
дет, да и пошла. Испугала я тебя, а? Боялась ты за меня?
 
   - Ужасть!
 
   - Я видела. А уж я-то как рада была, что  Фальстафка  ушел!  Господи,
как я трусила потом, как он ушел, чу...до...вище этакое!
 
   И княжна захохотала нервическим смехом; потом вдруг  приподняла  свою
горячую голову и начала пристально глядеть на меня. Слезинки, как жемчу-
жинки, дрожали на ее длинных ресницах.
 
   - Ну, что в тебе есть, что я тебя так полюбила? Ишь,бледненькая,  во-
лосы белокуренькие, сама глупенькая, плакса  такая,  глаза  голубенькие,
си...ро...точка ты моя!!!
 
   И Катя нагнулась опять без счету целовать меня. Несколько  капель  ее
слез упали на мои щеки. Она была глубоко растрогана.
 
   - Ведь как любила-то тебя, а все думаю - нет да нет! не скажу  ей!  И
ведь как упрямилась! Чего я боялась, чего я стыдилась тебя! Ведь смотри,
как нам теперь хорошо!
 
   - Катя! больно мне как! - сказала я, вся в исступлении от радости.  -
Душу ломит!
 
   - Да, Неточка! Слушай дальше... да, слушай, кто тебя  Неточкой  проз-
вал?
 
   - Мама.
 
   - Ты мне все про маму расскажешь?
 
   - Все, все, - отвечала я с восторгом.
 
   - А куда ты два платка мои дела, с кружевами? а ленту  зачем  унесла?
Ах ты, бесстыдница! Я ведь это знаю.
 
   Я засмеялась и покраснела до слез.
 
   - Нет, думаю: помучу ее, подождет. А иной раз думаю: да я ее вовсе не
люблю, я ее терпеть не могу. А ты все такая  кроткая,  такая  овечка  ты
моя! А ведь как я боялась, что ты думаешь про меня, что я глупа! Ты  ум-
на, Неточна, ведь ты очень умна? а?
 
   - Ну, что ты, Катя! - отвечала я, чуть не обидевшись.
 
   - Нет, ты умна, - сказала Катя решительно и серьезно, - это  я  знаю.
Только раз я утром встала и так тебя полюбила, что ужас! Ты мне  во  всю
ночь снилась. Думаю, я к маме буду проситься и там буду жить. Не хочу  я
ее любить, не хочу! А на следующую ночь засыпаю и думаю: кабы она  приш-
ла, как и в прошлую ночь, а ты и пришла! Ах,  как  я  притворялась,  что
сплю... Ах, какие мы бесстыдницы, Неточка!
 
   - Да за что ж ты меня все любить не хотела?
 
   - Так... да что я говорю! ведь я тебя все любила! все любила! Уж  по-
том и терпеть не могла; думаю, зацелую я ее когда-нибудь или исщиплю всю
до смерти. Вот тебе, глупенькая ты этакая!
 
   И княжна ущипнула меня.
 
   - А помнишь, я тебе башмак подвязывала?
 
   - Помню.
 
   - Помню; хорошо тебе было? Смотрю я на тебя: экая милочка, думаю: дай
я ей башмак подвяжу, что она будет думать! Да так мне самой хорошо  ста-
ло. И ведь, право, хотела поцеловаться с тобою... да и не поцеловала.  А
потом так смешно стало, так смешно! И всю дорогу, как гуляли вместе, так
вот вдруг и хочу захохотать. На тебя смотреть не  могу,  так  смешно.  А
ведь как я рада была, что ты за меня в темницу пошла!
 
   Пустая комната называлась "темницей".
 
   - А ты струсила?
 
   - Ужас как струсила.
 
   - Да не тому еще рада, что ты на себя сказала, а рада тому была,  что
ты за меня посидишь! Думаю: плачет она теперь,  а  я-то  ее  как  люблю!
Завтра буду ее так целовать, так целовать! И ведь не жалко, ей-богу,  не
жалко было тебя, хоть я и поплакала.
 
   - А я-то вот и не плакала, нарочно рада была.
 
   - Не плакала? ах ты злая! - закричала княжна, всасываясь в меня свои-
ми губками.
 
   - Катя, Катя! Боже мой, какая ты хорошенькая!
 
   - Не правда ли? Ну, теперь что хочешь со мной, то и делай! Тирань ме-
ня, щипли меня! Пожалуйста, ущипни меня! Голубчик мой, ущипни!
 
   - Шалунья!
 
   - Ну, еще что?
 
   - Дурочка...
 
   - А еще?
 
   - А еще поцелуй меня.
 
   И мы целовались, плакали, хохотали; у нас губы распухли от поцелуев.
 
   - Неточка! во-первых, ты всегда будешь ко мне спать приходить. Ты це-
ловаться любишь? И целоваться будем. Потом я не хочу, чтоб ты была такая
скучная. Отчего тебе скучно было? Ты мне расскажешь, а?
 
   - Все расскажу; но мне теперь не скучно, а весело!
 
   - Нет, уж будут у тебя румяные щеки, как у меня! Ах, кабы завтра пос-
корей пришло! Тебе хочется спать, Неточка?
 
   - Нет.
 
   - Ну, так давай говорить.
 
   И часа два мы еще проболтали. Бог знает,  чего  мы  не  переговорили.
Во-первых, княжна сообщила мне все свои планы для будущего  и  настоящее
положение вещей. И вот я узнала, что папу она любит больше  всех,  почти
больше меня. Потом мы порешили обе, что мадам Леотар прекрасная  женщина
и что она вовсе не строгая. Далее, мы тут же выдумали, что мы будем  де-
лать завтра, послезавтра, и вообще рассчитали жизнь чуть ли не на  двад-
цать лет. Катя выдумала, что мы будем так жить: она мне будет один  день
приказывать, а я все исполнять, а другой день наоборот - я  приказывать,
а она беспрекословно слушаться; а потом мы обе будем поровну друг  другу
приказывать; а там кто-нибудь нарочно не  послушается,  так  мы  сначала
поссоримся, так, для виду, а потом как-нибудь поскорее помиримся.  Одним
словом, нас ожидало бесконечное счастие. Наконец мы утомились болтать, у
меня закрывались глаза. Катя смеялась надо мной, что я соня, и сама зас-
нула прежде меня. Наутро мы проснулись разом, поцеловались наскоро,  по-
тому что к нам входили, и я успела добежать до своей кровати.
 
   Весь день мы не знали, что делать друг с другом от  радости.  Мы  все
прятались и бегали от всех, более всего опасаясь чужого глаза. Наконец я
начала ей свою историю. Катя потрясена была до слез моим рассказом.
 
   - Злая, злая ты этакая! Для чего ты мне раньше всего не сказала? Я бы
тебя так любила, так любила! И больно тебя мальчики били на улице?
 
   - Больно. Я так боялась их!
 
   - Ух, злые! Знаешь, Неточка, я сама видела, как один мальчик  другого
на улице бил. Завтра я тихонько возьму Фальстафкину плетку,  и  уж  если
один встретится такой, я его так прибью, так прибью!
 
   Глазки ее сверкали от негодования.
 
   Мы пугались, когда кто-нибудь входил. Мы боялись, чтоб нас не  заста-
ли, когда мы целуемся. А целовались мы в этот день по крайней  мере  сто
раз. Так прошел этот день и следующий. Я боялась  умереть  от  восторга,
задыхалась от счастья. Но счастье наше продолжалось недолго.
 
   Мадам Леотар должна была доносить о каждом движении княжны. Она  наб-
людала за нами целые три дня, и в эти три дня у ней накопилось много че-
го рассказать. Наконец она пошла к княгине и объявила ей все, что подме-
тила, - что мы обе в каком-то исступлении, уже целых три дня не разлуча-
емся друг с другом, поминутно целуемся, плачем, хохочем как безумные,  -
как безумные без умолку болтаем, тогда как этого прежде не было, что она
не знает, чему приписать это все, но ей кажется, что княжна в  каком-ни-
будь болезненном кризисе, и, наконец, ей кажется, что нам лучше видеться
пореже.
 
   - Я давно это думала, - отвечала княгиня,  -  уж  я  знала,  что  эта
странная сиротка наделает нам хлопот. Что мне рассказали  про  нее,  про
прежнюю жизнь ее, - ужас, настоящий ужас! Она имеет очевидное влияние на
Катю. Вы говорите, Катя очень любит ее?
 
   - Без памяти.
 
   Княгиня покраснела от досады. Она уже ревновала ко мне свою дочь.
 
   - Это ненатурально, - сказала она. - Прежде они были так  чужды  друг
другу, и, признаюсь, я этому радовалась. Как бы ни была мала эта  сирот-
ка, но я ни за что не ручаюсь. Вы меня понимаете? Она уже с молоком всо-
сала свое воспитание, свои привычки и, может быть, правила. И  не  пони-
маю, что находит в ней князь? Я тысячу раз предлагала отдать ее в панси-
он.
 
   Мадам Леотар вздумала было за меня заступиться, но княгиня уже решила
нашу разлуку. Тотчас прислали за Катей и уж внизу объявили ей,  что  она
со мной не увидится до следующего воскресенья, то есть ровно неделю.
 
   Я узнала про все поздно вечером и была поражена ужасом;  я  думала  о
Кате, и мне казалось, что она не перенесет нашей разлуки. Я приходила  в
исступление от тоски, от горя и в ночь заболела; наутро  пришел  ко  мне
князь и шепнул, чтоб я надеялась. Князь употребил все  свои  усилия,  но
все было тщетно: княгиня не изменяла намерения. Мало-помалу я стала при-
ходить в отчаяние, у меня дух захватывало от горя.
 
   На третий день, утром, Настя принесла мне записку от Кати. Катя писа-
ла карандашом, страшными каракулями, следующее:
 
   "Я тебя очень люблю. Сижу с maman и все думаю, как к тебе убежать. Но
я убегу - я сказала, и потому не плачь. Напиши мне, как ты меня  любишь.
А я тебя обнимала всю ночь во сне, ужасно страдала, Неточка. Посылаю те-
бе конфет. Прощай".
 
   Я отвечала в этом же роде. Весь день проплакала я над запиской  Кати.
Мадам Леотар замучила меня своими ласками. Вечером я узнала, она пошла к
князю и сказала, что я непременно буду больна в третий раз, если не уви-
жусь с Катей, и что она раскаивается, что сказала княгине. Я  расспраши-
вала Настю: что с Катей? Она отвечала мне, что Катя не плачет, но ужасно
бледна.
 
   Наутро Настя шепнула мне:
 
   - Ступайте в кабинет к его сиятельству. Спуститесь по лестнице, кото-
рая справа.
 
   Все во мне оживилось предчувствием. Задыхаясь от ожидания, я  сбежала
вниз и отворила дверь в кабинет. Ее не было. Вдруг Катя  обхватила  меня
сзади и горячо поцеловала. Смех, слезы... Мигом Катя вырвалась  из  моих
объятий, вскарабкалась на отца, вскочила на его плечи, как белка, но, не
удержавшись, прыгнула с них на диван. За нею упал и князь. Княжна плака-
ла от восторга.
 
   - Пап`а, какой ты хороший человек, пап`а!
 
   - Шалуньи вы! что с вами сделалось? что за дружба? что за любовь?
 
   - Молчи, пап`а, ты наших дел не знаешь.
 
   И мы снова бросились в объятия друг к другу.
 
   Я начала рассматривать ее ближе. Она похудела в три дня. Румянец сли-
нял с ее личика, и бледность прокрадывалась на его место. Я заплакала  с
горя.
 
   Наконец постучалась Настя. Знак, что схватились  Кати  и  спрашивают.
Катя побледнела как смерть.
 
   - Полно, дети. Мы каждый день будем сходиться. Прощайте, и да благос-
ловит вас господь! - сказал князь.
 
   Он был растроган, на нас глядя; но рассчитал очень худо.  Вечером  из
Москвы пришло известие, что маленький Саша внезапно заболел и  при  пос-
леднем издыхании. Княгиня положила отправиться завтра же. Это  случилось
так скоро, что я ничего и не знала до самого прощания с княжной. На про-
щанье настоял сам князь, и княгиня едва  согласилась.  Княжна  была  как
убитая. Я сбежала вниз не помня себя и бросилась к ней на шею.  Дорожная
карета уж ждала у подъезда. Катя вскрикнула, глядя на меня, и упала  без
чувств. Я бросилась целовать ее. Княгиня стала приводить  ее  в  память.
Наконец она очнулась и обняла меня снова.
 
   - Прощай, Неточка! - сказала она мне, вдруг засмеявшись, с неизъясни-
мым движением в лице. - Ты не смотри на меня; это так; я  не  больна,  а
приеду через месяц опять. Тогда мы не разойдемся.
 
   - Довольно, - сказала княгиня спокойно, - едем!
 
   Но княжна воротилась еще раз. Она судорожно сжала меня в объятиях.
 
   - Жизнь моя! - успела она прошептать, обнимая меня. - До свиданья!
 
   Мы поцеловались в последний раз, и княжна исчезла  -  надолго,  очень
надолго. Прошло восемь лет до нашего свиданья!
 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
 
   Я нарочно рассказала так подробно этот эпизод моего детства,  первого
появления Кати в моей жизни. Но наши истории нераздельны. Ее роман - мой
роман. Как будто суждено мне было встретить ее; как будто суждено ей бы-
ло найти меня. Да и я не могла отказать себе в удовольствии  перенестись
еще раз воспоминанием в мое детство... Теперь рассказ мой  пойдет  быст-
рее. Жизнь моя вдруг впала в какое-то затишье, и я  как  будто  очнулась
вновь, когда мне уж минуло шестнадцать лет...
 
   Но - несколько слов о том, что сталось со мною по отъезде  княжеского
семейства в Москву.
 
   Мы остались с мадам Леотар.
 
   Через две недели приехал нарочный и объявил, что поездка в  Петербург
отлагается на неопределенное время. Так как мадам  Леотар,  по  семейным
обстоятельствам, не могла ехать в Москву, то должность ее в  доме  князя
кончилась; но она осталась в том же семействе и перешла к старшей дочери
княгини, Александре Михайловне.
 
   Я еще ничего не сказала про Александру Михайловну, да и видела  я  ее
всего один раз. Она была дочь княгини еще от первого мужа. Происхождение
и родство княгини было какое-то темное; первый муж ее был откупщик. Ког-
да княгиня вышла замуж вторично, то решительно не знала, что  ей  делать
со старшею дочерью. На блестящую партию она надеяться не могла. Приданое
же давали за нею умеренное; наконец, четыре года назад, сумели выдать ее
за человека богатого и в значительных чинах. Александра Михайловна  пос-
тупила в другое общество и увидела кругом себя другой свет. Княгиня  по-
сещала ее в год по два раза; князь, вотчим ее, посещал ее каждую  неделю
вместе с Катей. Но в последнее время княгиня не любила  пускать  Катю  к
сестре, и князь возил ее потихоньку. Катя обожала сестру. Но они состав-
ляли целый контраст характеров. Александра Михайловна была  женщина  лет
двадцати двух, тихая, нежная, любящая; словно какая-то затаенная грусть,
какая-то скрытая сердечная боль сурово  оттеняли  прекрасные  черты  ее.
Серьезность и суровость как-то не шли к ее ангельски ясным чертам, слов-
но траур к ребенку. Нельзя было взглянуть на нее, не почувствовав к  ней
глубокой симпатии. Она была бледна и, говорили, склонна к чахотке, когда
я ее первый раз видела. Жила она очень уединенно и не любила ни  съездов
у себя, ни выездов в люди, - словно монастырка. Детей  у  нее  не  было.
Помню, она приехала к мадам Леотар, подошла во мне и с глубоким чувством
поцеловала меня. С ней был один худощавый довольно пожилой  мужчина.  Он
прослезился, на меня глядя. Это был скрипач Б. Александра Михайловна об-
няла меня и спросила, хочу ли я жить у нее и быть ее дочерью.  Посмотрев
ей в лицо, я узнала сестру моей Кати и обняла ее с глухою болью в  серд-
це, от которой заныла вся грудь моя... как будто кто-то еще раз произнес
надо мною: "Сиротка!" Тогда Александра Михайловна показала мне письмо от
князя. В нем было несколько строк ко мне, и я прочла их с глухими  рыда-
ниями. Князь благословлял меня на долгую жизнь и на счастье и просил лю-
бить другую дочь его. Катя приписала мне тоже несколько строк. Она писа-
ла, что не разлучается теперь с матерью!
 
   И вот вечером я вошла в другую семью, в другой дом, к новым людям,  в
другой раз оторвав сердце от всего, что мне стало так мило, что было уже
для меня родное. Я приехала вся измученная, истерзанная от душевной тос-
ки... Теперь начинается новая история.
 
   VI
 
   Новая жизнь моя пошла так безмятежно и тихо, как будто  я  поселилась
среди затворников... Я прожила у моих воспитателей с лишком восемь лет и
не помню, чтоб во все это время, кроме каких-нибудь  нескольких  раз,  в
доме был званый вечер, обед или как бы нибудь собрались родные, друзья и
знакомые. Исключая двух-трех лиц, которые езжали изредка, музыканта  Б.,
который был другом дома, да тех, которые бывали у мужа Александры Михай-
ловны, почти всегда по делам, в наш дом  более  никто  не  являлся.  Муж
Александры Михайловны постоянно был занят делами и службою и только  из-
редка мог выгадывать хоть сколько-нибудь свободного времени,  которое  и
делилось поровну между семейством и светскою жизнью. Значительные связи,
которыми пренебрегать было невозможно, заставляли его довольно часто на-
поминать о себе в обществе. Почти всюду носилась молва о  его  неограни-
ченном честолюбии; но так как он пользовался репутацией человека делово-
го, серьезного, так как он занимал весьма видное место, а счастье и уда-
ча как будто сами ловили его на дороге, то общественное мнение далеко не
отнимало у него своей симпатии. Даже было и более. К нему все  постоянно
чувствовали какое-то особенное участие, в котором,  обратно,  совершенно
отказывали жене его. Александра Михайловна жила в полном одиночестве; но
она как будто и рада была тому. Ее тихий характер как будто  создан  был
для затворничества.
 
   Она привязана была ко мне всей душой, полюбила меня, как родное  дитя
свое, и я, еще с неостывшими слезами от разлуки с Катей, еще с  болевшим
сердцем, жадно бросилась в материнские объятия моей  благодетельницы.  С
тех пор горячая моя любовь к ней не  прерывалась.  Она  была  мне  мать,
сестра, друг, заменила мне все на свете и взлелеяла мою юность.  К  тому
же я скоро заметила инстинктом, предчувствием, что судьба  ее  вовсе  не
так красна, как о том можно было судить с первого взгляда по  ее  тихой,
казавшейся спокойною, жизни, по  видимой  свободе,  по  безмятежно-ясной
улыбке, которая так часто светлела на лице ее, и потому каждый день мое-
го развития объяснял мне что-нибудь новое в судьбе моей благодетельницы,
что-то такое, что мучительно и  медленно  угадывалось  сердцем  моим,  и
вместе с грустным сознанием все более и более росла и крепла моя  к  ней
привязанность.
 
   Характер ее был робок, слаб. Смотря на ясные,  спокойные  черты  лица
ее, нельзя было предположить с первого раза, чтоб  какая-нибудь  тревога
могла смутить ее праведное сердце. Помыслить нельзя было, чтоб она могла
не любить хоть кого-нибудь; сострадание всегда брало в ее душе верх даже
над самим отвращением, а между тем она привязана была к немногим друзьям
и жила в полном уединении... Она была страстна и впечатлительна по нату-
ре своей, но в то же время как будто сама боялась своих впечатлений, как
будто каждую минуту стерегла свое сердце, не давая ему забыться, хотя бы
в мечтанье. Иногда вдруг, среди самой светлой минуты, я замечала слезы в
глазах ее: словно внезапное тягостное  воспоминание  чего-то  мучительно
терзавшего ее совесть вспыхивало в ее душе; как будто что-то стерегло ее
счастье и враждебно смущало его. И чем, казалось, счастливее  была  она,
чем покойнее, яснее была минута ее жизни, тем ближе была тоска, тем  ве-
роятнее была внезапная грусть, слезы: как будто на нее находил припадок.
Я не запомню ни одного спокойного месяца в целые восемь лет. Муж, по-ви-
димому, очень любил ее; она обожала его. Но с первого взгляда  казалось,
как будто что-то было недосказано между  ними.  Какая-то  тайна  была  в
судьбе ее; по крайней мере я начала подозревать с первой минуты...
 
   Муж Александры Михайловны с первого раза  произвел  на  меня  угрюмое
впечатление. Это впечатление зародилось в детстве и уже никогда не  изг-
лаживалось. С виду это был человек высокий, худой и как будто с  намере-
нием скрывавший свой взгляд под большими зелеными очками. Он был несооб-
щителен, сух и даже глаз на глаз с женой как будто не находил  темы  для
разговора. Он, видимо, тяготился людьми. На меня он не обращал  никакого
внимания, а между тем я каждый раз, когда, бывало, вечером все трое сой-
демся в гостиной Александры Михайловны пить чай, была сама  не  своя  во
время его присутствия. Украдкой взглядывала я на Александру Михайловну и
с тоскою замечала, что и она вся как будто трепещет пред ним, как  будто