низ,
в комнаты княгини. Я остановилась как вкопанная, когда  меня  привели  к
ней: никогда я еще не видала кругом себя такого богатства и великолепия.
Но это впечатление было мгновенное, и я побледнела, когда услышала голос
княгини, которая велела подвести меня ближе. Я, и одеваясь, думала,  что
готовлюсь на какое-то мучение, хотя бог знает отчего  вселилась  в  меня
подобная мысль. Вообще я вступила в новую жизнь с какою-то странною  не-
доверчивостью ко всему меня окружавшему. Но княгиня была со  мной  очень
приветлива и поцеловала меня. Я взглянула на нее посмелее. Это  была  та
самая прекрасная дама, которую я видела,  когда  очнулась  после  своего
беспамятства. Но я вся дрожала, когда целовала ее руку, и никак не могла
собраться с силами ответить что-нибудь на ее вопросы. Она приказала  мне
сесть возле себя на низеньком табурете. Кажется, это место уже  предназ-
начено было для меня заранее. Видно было, что княгиня и не желала ничего
более, как привязаться ко мне всею душою, обласкать меня и вполне  заме-
нить мне мать. Но я никак не могла понять, что попала в случай, и ничего
не выиграла в ее мнении. Мне дали прекрасную книжку с картинками и  при-
казали рассматривать. Сама княгиня писала к кому-то письмо, изредка  ос-
тавляла перо и опять со мной заговаривала; но я  сбивалась,  путалась  и
ничего не сказала путного. Одним словом, хотя моя история была очень не-
обыкновенная и в ней бо'льшую часть играла судьба, разные, положим, даже
таинственные пути, и вообще было много интересного, неизъяснимого,  даже
чего-то фантастического, но я сама выходила, как будто назло  всей  этой
мелодраматической обстановке, самым обыкновенным  ребенком,  запуганным,
как будто забитым и даже глупеньким. Особенно последнее княгине вовсе не
нравилось, и я, кажется, довольно скоро ей совсем надоела,  в  чем  виню
одну себя, разумеется. Часу в третьем начались визиты, и  княгиня  стала
ко мне вдруг внимательнее и ласковее. На расспросы приезжавших  обо  мне
она отвечала, что это чрезвычайно интересная история, и  потом  начинала
рассказывать по-французски. Во время ее рассказов на меня глядели, кача-
ли головами, восклицали. Один молодой человек навел на меня лорнет, один
пахучий седой старичок хотел было поцеловать меня, а я бледнела, красне-
ла и сидела потупив глаза,  боясь  шевельнуться,  дрожа  всеми  членами.
Сердце ныло и болело во мне. Я уносилась в  прошедшее,  на  наш  чердак,
вспоминала отца, наши длинные, молчаливые вечера, матушку, и когда вспо-
минала о матушке - в глазах моих накипали слезы, мне сдавливало горло  и
я так хотела убежать, исчезнуть, остаться одной... Потом,  когда  кончи-
лись визиты, лицо княгини стало приметно суровее. Она  уже  смотрела  на
меня угрюмее, говорила отрывистее, и в особенности меня пугали ее  прон-
зительные черные глаза, иногда целую четверть часа устремленные на меня,
и крепко сжатые тонкие губы. Вечером меня отвели наверх. Я заснула в ли-
хорадке, просыпалась ночью, тоскуя и плача от болезненных сновидений;  а
наутро началась та же история, и меня опять повели к княгине. Наконец ей
как будто самой наскучило рассказывать своим гостям мои  приключения,  а
гостям соболезновать обо мне. К тому же я была такой обыкновенный  ребе-
нок, "без всякой наивности", как, помню, выразилась сама княгиня, говоря
глаз на глаз с одной пожилой дамой, которая  спросила:  "Неужели  ей  не
скучно со мной?" - и вот, в один вечер, меня увели совсем, с тем чтоб не
приводить уж более. Таким образом кончилось  мое  фаворитство;  впрочем,
мне позволено было ходить везде и всюду, сколько мне было угодно.  Я  же
не могла сидеть на одном месте от глубокой, болезненной  тоски  своей  и
рада-рада была, когда уйду, наконец, от всех вниз,  в  большие  комнаты.
Помню, что мне очень хотелось разговориться с домашними; но я  так  боя-
лась рассердить их, что  предпочитала  оставаться  одной.  Моим  любимым
препровождением времени было забиться куда-нибудь в угол, где  непримет-
нее, стать за какую-нибудь мебель и там тотчас же начать  припоминать  и
соображать обо всем, что случилось со мною. Но, чудное дело! я как будто
забыла окончание того, что со мною случилось  у  родителей,  и  всю  эту
ужасную историю. Передо мной мелькали одни картины, выставлялись  факты.
Я, правда, все помнила - и ночь, и скрипку, и батюшку, помнила, как дос-
тавала ему деньги; но осмыслить,  выяснить  себе  все  эти  происшествия
как-то не могла... Только тяжеле мне становилось на сердце,и когда я до-
ходила воспоминанием до той минуты, когда молилась возле мертвой  матуш-
ки, то мороз вдруг пробегал по моим членам; я дрожала, слегка вскрикива-
ла, и потом так тяжело становилось дышать, так ныла вся грудь  моя,  так
колотилось сердце, что в испуге выбегала я из угла. Впрочем, я  неправду
сказала, говоря, что меня оставляли одну: за  мной  неусыпно  и  усердно
присматривали и с точностию исполняли приказания  князя,  который  велел
дать мне полную свободу, не стеснять ничем, но ни на  минуту  не  терять
меня из виду. Я замечала, что по временам кто-нибудь из  домашних  и  из
прислуги заглядывал в ту комнату, в которой я находилась, и  опять  ухо-
дил, не сказав мне ни слова. Меня очень удивляла  и  отчасти  беспокоила
такая внимательность. Я не могла понять, для чего это делается. Мне  все
казалось, что меня для чего-то берегут и что-нибудь хотят потом со  мной
сделать. Помню, я все старалась зайти куда-нибудь подальше, чтоб в  слу-
чае нужды знать, куда спрятаться. Раз я забрела  на  парадную  лестницу.
Она была вся из мрамора, широкая, устланная коврами, уставленная цветами
и прекрасными вазами. На каждой площадке безмолвно сидело по два высоких
человека, чрезвычайно пестро одетых, в перчатках и в самых белых галсту-
ках. Я посмотрела на них в недоумении и никак не могла взять в толк, за-
чем они тут сидят, молчат и только смотрят друг на друга,  а  ничего  не
делают.
 
   Эти уединенные прогулки нравились мне более и более. К тому  же  была
другая причина, по которой я убегала сверху. Наверху жила  старая  тетка
князя, почти безвыходно и безвыездно. Эта старушка  резко  отразилась  в
моем воспоминании. Она была чуть ли не важнейшим лицом в доме. В  сноше-
ниях с нею все наблюдали какой-то торжественный этикет, и даже сама кня-
гиня, которая смотрела так гордо и самовластно, ровно два раза в неделю,
по положенным дням, должна была всходить наверх и  делать  личный  визит
своей тетке. Она обыкновенно приходила утром; начинался сухой  разговор,
зачастую прерываемый торжественным  молчанием,  в  продолжение  которого
старушка или шептала молитвы, или перебирала четки.  Визит  кончался  не
прежде, как того хотела сама тетушка, которая вставала с места, целовала
княгиню в губы и тем давала знать, что свидание кончилось. Прежде княги-
ня должна была каждый день посещать свою родственницу; но  впоследствии,
по желанию старушки, последовало облегчение, и  княгиня  только  обязана
была в остальные пять дней недели каждое утро присылать узнать о ее здо-
ровье. Вообще житье престарелой княжны было почти келейное. Она была де-
вушка и, когда ей минуло тридцать пять лет, заключилась в монастырь, где
и выжила лет семнадцать, но не постриглась; потом оставила  монастырь  и
приехала в Москву, чтоб жить с сестрою, вдовой,  графиней  Л.,  здоровье
которой становилось с каждым годом хуже, и примириться со  второй  сест-
рой, тоже княжной Х-ю, с которой с лишком двадцать лет была в ссоре.  Но
старушки, говорят, ни одного дня не провели в согласии, тысячу раз хоте-
ли разъехаться и не могли этого сделать, потому  что  наконец  заметили,
как каждая из них необходима двум остальным для предохранения от скуки и
от  припадков  старости.  Но,   несмотря   на   непривлекательность   их
житья-бытья и самую торжественную скуку, господствовавшую в их  московс-
ком тереме, весь город поставлял долгом не прерывать своих визитов  трем
затворницам. На них смотрели как на хранительниц всех  аристократических
заветов и преданий, как на живую летопись  коренного  боярства.  Графиня
оставила после себя много прекрасных воспоминаний  и  была  превосходная
женщина. Заезжие из Петербурга делали к ним свои первые визиты. Кто при-
нимался в их доме, того принимали везде. Но  графиня  умерла,  и  сестры
разъехались: старшая, княжна Х-я, осталась  в  Москве,  наследовав  свою
часть после графини, умершей бездетною, а младшая, монастырка, пересели-
лась к племяннику, князю Х-му, в Петербург. Зато двое детей князя, княж-
на Катя и Александр, остались гостить в Москве у бабушки, для  развлече-
ния и утешения ее в одиночестве. Княгиня, страстно любившая своих детей,
не смела слова пикнуть, расставаясь на все время положенного  траура.  Я
забыла сказать, что траур еще продолжался во всем доме  князя.  когда  я
поселилась в нем; но срок истекал в коротком времени.
 
   Старушка княжна одевалась вся в черное, всегда в  платье  из  простой
шерстяной материи, и носила накрахмаленные, собранные в  мелкие  складки
белые воротнички, которые придавали ей вид богаделенки. Она не  покидала
четок, торжественно выезжала к обедне, постилась по всем дням, принимала
визиты разных духовных лиц и степенных людей, читала священные  книги  и
вообще вела жизнь самую монашескую. Тишина наверху была страшная; невоз-
можно было скрипнуть дверью: старушка была чутка,  как  пятнадцатилетняя
девушка, и тотчас же посылала исследовать причину стука или даже просто-
го скрипа. Все говорили шепотом, все ходили на цыпочках, и бедная  фран-
цуженка, тоже старушка, принуждена была наконец  отказаться  от  любимой
своей обуви - башмаков с каблуками. Каблуки  были  изгнаны.  Две  недели
спустя после моего появления старушка княжна прислала обо мне  спросить:
кто я такая, что я, как попала в дом и проч. Ее немедленно и почтительно
удовлетворили. Тогда прислан был второй нарочный, к француженке, с  зап-
росом, отчего княжна до сих пор не видала меня? Тотчас же поднялась  су-
матоха: мне начали чесать голову, умывать лицо, руки, которые и без того
были очень чисты, учили меня подходить,  кланяться,  глядеть  веселее  и
приветливее, говорить, - одним словом, меня всю затормошили. Потом  отп-
равилась посланница уже с нашей стороны с предложением: не  пожелают  ли
видеть сиротку? Последовал ответ отрицательный, но назначен был срок  на
завтра после обедни. Я не спала всю ночь, и рассказывали  потом,  что  я
всю ночь бредила, подходила к княжне и в чем-то просила у нее  прощения.
Наконец, последовало мое представление. Я увидела  маленькую,  худощавую
старушку, сидевшую в огромных креслах. Она закивала мне головою и надела
очки, чтоб разглядеть меня ближе. Помню, что я ей совсем не понравилась.
Замечено было, что я совсем дикая, не умею ни  присесть,  ни  поцеловать
руки. Начались расспросы, и я едва отвечала; но когда дошло дело до отца
и матушки, я заплакала. Старушке было очень неприятно,что я  расчувство-
валась; впрочем,она начала утешать меня и велела возложить  мои  надежды
на бога; потом спросила, когда я была последний раз в церкви, и так  как
я едва поняла ее вопрос, потому что моим воспитанием очень  неглижирова-
ли, то княжна пришла в ужас. Послали за княгиней.  Последовал  совет,  и
положено было отвезти меня в церковь в первое же воскресенье. До тех пор
княжна обещала молиться за меня, но приказала меня вывесть,  потому  что
я, по ее словам, оставила в ней очень тягостное впечатление. Ничего муд-
реного, так и должно было быть. Но уж видно было, что я совсем не понра-
вилась; в тот же день прислали сказать, что я слишком резвлюсь и что ме-
ня слышно на весь дом, тогда как я сидела весь день не шелохнувшись: яс-
но, что старушке так показалось. Однако и назавтра последовало то же за-
мечание. Случись же, что я в это время уронила чашку и разбила ее. Фран-
цуженка и все девушки пришли в отчаяние, и меня в ту же минуту пересели-
ли в самую отдаленную комнату, куда все последовали за мной  в  припадке
глубокого ужаса.
 
   Но я уж не знаю, чем кончилось потом это дело. Вот почему я рада была
уходить вниз и бродить одна по большим комнатам, зная, что уж там никого
не обеспокою.
 
   Помню, я раз сидела в одной зале внизу. Я закрыла руками лицо, накло-
нила голову и так просидела не помню сколько часов. Я все думала,  дума-
ла; мой несозревший ум не в силах был разрешить всей тоски моей,  и  все
тяжелее, тошней становилось у меня в  душе.  Вдруг  надо  мной  раздался
чей-то тихий голос:
 
   - Что с тобой, моя бедная?
 
   Я подняла голову: это был князь; его лицо выражало глубокое участие и
сострадание; но я поглядела на него с таким убитым, с  таким  несчастным
видом, что слеза набежала в больших голубых глазах его.
 
   - Бедная сиротка! - проговорил он, погладив меня по голове.
 
   - Нет, нет, не сиротка! нет! - проговорила я, и стон вырвался из гру-
ди моей, и все поднялось и взволновалось во мне. Я встала с места, схва-
тила его руку и, целуя ее, обливая слезами, повторяла умоляющим голосом:

   - Нет, нет, не сиротка! нет!
 
   - Дитя мое, что с тобой, моя милая, бедная Неточка? что с тобой?
 
   - Где моя мама? где моя мама? - закричала я, громко рыдая, не в силах
более скрывать тоску свою и в бессилии упав перед ним на колени,  -  где
моя мама? голубчик мой, скажи, где моя мама?
 
   - Прости меня, дитя мое!.. Ах, бедная моя, я напомнил ей... Что я на-
делал! Поди, пойдем со мной, Неточка, пойдем со мною.
 
   Он схватил меня за руку и быстро повел за собою. Он был  потрясен  до
глубины души. Наконец мы пришли в одну комнату, которой еще я не видала.

   Это была образна'я. Были сумерки. Лампады ярко сверкали своими огнями
на золотых ризах и драгоценных каменьях образов. Из-под блестящих  окла-
дов тускло выглядывали лики святых. Все здесь так не походило на  другие
комнаты, так было таинственно и угрюмо, что я была поражена, и  какой-то
испуг овладел моим сердцем. К тому же я была так  болезненно  настроена!
Князь торопливо поставил меня на колени перед образом  божией  матери  и
сам стал возле меня...
 
   - Молись, дитя, помолись; будем оба молиться! - сказал он тихим,  по-
рывистым голосом.
 
   Но молиться я не могла; я была поражена, даже испугана;  я  вспомнила
слова отца в ту последнюю ночь, у тела моей матери, и со  мной  сделался
нервный припадок. Я слегла в постель больная, и в этот вторичный  период
моей болезни едва не умерла; вот как был этот случай.
 
   В одно утро чье-то знакомое имя раздалось в ушах моих. Я услышала имя
С-ца. Кто-то из домашних произнес его возле моей постели. Я  вздрогнула;
воспоминания нахлынули ко мне, и, припоминая, мечтая и мучась, я  проле-
жала уж не помню сколько часов в настоящем бреду. Проснулась я уже очень
поздно; кругом меня было темно; ночник погас, и девушки, которая  сидела
в моей комнате, не было. Вдруг я услышала звуки отдаленной музыки. Порой
звуки затихали совершенно, порой раздавались слышнее и слышнее, как буд-
то приближались. Не помню, какое чувство овладело мною, какое  намерение
вдруг родилось в моей больной голове. Я встала с постели и, не знаю, где
сыскала я сил, наскоро оделась в мой траур и пошла ощупью из комнаты. Ни
в другой, ни в третьей комнате я не встретила ни души. Наконец я пробра-
лась в коридор. Звуки становились все слышнее и слышнее. На средине  ко-
ридора была лестница вниз; этим путем я всегда сходила в большие  комна-
ты. Лестница была ярко освещена; внизу ходили; я притаилась в углу, чтоб
меня не видали, и, только что стало возможно, спустилась вниз, во второй
коридор. Музыка гремела из смежной залы; там было шумно, говорливо,  как
будто собрались тысячи людей. Одна из дверей в залу, прямо из  коридора,
была завешена огромными двойными портьерами из пунцового бархата. Я под-
няла первую из них и стала между обоими занавесами.  Сердце  мое  билось
так, что я едва могла стоять на ногах. Но через несколько минут,  осилив
свое волнение, я осмелилась наконец отвернуть немного,  с  края,  второй
занавес... Боже мой! эта огромная мрачная зала, в которую я так  боялась
входить, сверкала теперь тысячью огней. Как будто море света хлынуло  на
меня, и глаза мои, привыкшие к темноте, были в первое мгновение ослепле-
ны до боли. Ароматический воздух, как горячий ветер, пахнул мне в  лицо.
Бездна людей ходили взад и вперед; казалось, все с радостными,  веселыми
лицами. Женщины были в таких богатых, в таких светлых платьях;  всюду  я
встречала сверкающий от удовольствия взгляд. Я стояла как  зачарованная.
Мне казалось, что я все это видела когда-то, где-то, во сне... Мне  при-
помнились сумерки, я припомнила наш чердак, высокое окошко, улицу глубо-
ко внизу с сверкающими фонарями, окна противоположного дома  с  красными
гардинами, кареты, столпившиеся у подъезда, топот и храп  гордых  коней,
крики, шум, тени в окнах и слабую, отдаленную музыку... Так вот, вот где
был этот рай! - пронеслось в моей голове, - вот куда  я  хотела  идти  с
бедным отцом... Стало быть, это была не мечта!.. Да, я видела все так  и
прежде в моих мечтах, в  сновидениях!  Разгоряченная  болезнию  фантазия
вспыхнула в моей голове, и слезы какого-то необъяснимого восторга хлыну-
ли из глаз моих. Я искала  глазами  отца:  "Он  должен  быть  здесь,  он
здесь", - думала я, и сердце мое билось от ожидания... дух во мне  зани-
мался. Но музыка умолкла, раздался гул, и по всей зале пронесся какой-то
шепот. Я жадно всматривалась в мелькавшие передо  мной  лица,  старалась
узнать кого-то. Вдруг какое-то необыкновенное  волнение  обнаружилось  в
зале. Я увидела на возвышении высокого худощавого старика.  Его  бледное
лицо улыбалось, он угловато сгибался и кланялся на все стороны; в  руках
его была скрипка. Наступило глубокое молчание, как будто  все  эти  люди
затаили дух. Все лица были устремлены на старика, все ожидало.  Он  взял
скрипку и дотронулся смычком до струн. Началась музыка, и я чувствовала,
как что-то вдруг сдавило мне сердце. В неистощимой тоске,  затаив  дыха-
ние, я вслушивалась в эти звуки: что-то знакомое раздавалось в ушах  мо-
их, как будто я где-то слышала это; какое-то предчувствие  жило  в  этих
звуках, предчувствие чего-то ужасного, страшного, что  разрешалось  и  в
моем сердце. Наконец, скрипка зазвенела сильнее; быстрее и пронзительнее
раздавались звуки. Вот послышался как будто чей-то отчаянный вопль,  жа-
лобный плач, как будто чья-то мольба вотще раздалась во всей этой  толпе
и заныла, замолкла в  отчаянии.  Все  знакомее  и  знакомее  сказывалось
что-то моему сердцу. Но сердце отказывалось  верить.  Я  стиснула  зубы,
чтоб не застонать от боли, я уцепилась за занавесы,  чтоб  не  упасть...
Порой я закрывала глаза и вдруг открывала их, ожидая, что это сон, что я
проснусь в какую-то страшную, мне знакомую минуту,и мне снилась та  пос-
ледняя ночь, я слышала те же звуки. Открыв глаза,  я  хотела  увериться,
жадно смотрела в толпу, - нет, это были другие люди, другие лица...  Мне
показалось, что все, как и я, ожидали чего-то, все, как  и  я,  мучились
глубокой тоской; казалось, что они все  хотели  крикнуть  этим  страшным
стонам и воплям, чтоб они замолчали, не терзали их душ, но вопли и стоны
лились все тоскливее, жалобнее, продолжительнее. Вдруг раздался  послед-
ний, страшный, долгий крик, и все во мне потряслось... Сомненья нет! это
тот самый, тот крик! Я узнала его, я уже слышала его, он, так же  как  и
тогда,в ту ночь, пронзил мне душу. "Отец! отец! - пронеслось,  как  мол-
ния, в голове моей. - Он здесь, это он, он зовет меня, это его скрипка!"
Как будто стон вырвался из всей этой толпы,и страшные рукоплескания пот-
рясли залу. Отчаянный, пронзительный плач вырвался из груди моей.  Я  не
вытерпела более, откинула занавес и бросилась в залу.
 
   - Папа, папа! это ты! где ты? - закричала я, почти не помня себя.
 
   Не знаю, как добежала я до высокого старика: мне давали дорогу, расс-
тупались передо мной. Я бросилась к нему с мучительным криком; я думала,
что