те... человек  вы
холостой..."  -- "Как так? что такое?"  -- "Да водил,  говорит, водил ее  по
городу,  в  прислуги  хотел отдать --  не  берет  никто... возьмите  хоть  в
любовницы!"  Понимаете?  Он   предлагает  дочь  свою,  поймите!  Дочь  --  в
любовницы! Чёрт знает, что такое?! а? Тот, понятно, возмутился, накинулся на
мужика, ругается... Но мужик резонно говорит ему: "Ваше благородие!  что она
мне по нынешним дням? Лишняя совсем... а у  меня, говорит, трое мальчишек --
они работники будут, их надо сохранить... дайте,  говорит,  десять рублей за
девку-то,  вот я  и  поправлюсь  с  мальчишками..." Каково, а? Просто  ужас,
говорю вам...
 -- Не хо -- ро -- шо!  -- вздохнул Ефим. -- Так что голод -- сказано --
не тетка... У брюха, видите, свои законы...
 А  у  Фомы  этот  рассказ  вызвал  какой-то непонятный  ему огромный  и
щекочущий интерес к судьбе девочки, и юноша быстро спросил у приемщика:
 -- Что же он, барин-то этот, купил ее?
 -- Разумеется, нет! -- укоризненно воскликнул приемщик.
 -- Ну и куда же ее девали?
 -- Нашлись добрые люди... пристроили...
 -- А-а! -- протянул Фома  и вдруг  твердо и  зло объявил: -- Я бы этого
мужика  так вздул!  Всю бы рожу ему разворотил! --  и он  показал  приемщику
большой, крепко сжатый кулак.
 -- За что? -- болезненно громко вскричал приемщик, срывая с носа очки.
 -- Разве это можно -- человека продавать?..
 -- Дико это, я согласен, но...
 -- Да  еще --  девушку! Я б ему дал десять рублей!  Приемщик безнадежно
махнул рукой и замолчал.  Его жест  смутил Фому, он поднялся  из-за стола и,
отойдя  к перилам, стал  смотреть на палубу баржи, покрытую бойко работавшей
толпой людей.  Шум  опьянял  его,  и  то  смутное,  что бродило  в его душе,
определилось  в  могучее  желание  самому работать,  иметь  сказочную  силу,
огромные плечи  и сразу положить на них сотню мешков ржи, чтоб все удивились
ему...
 --  Шевелись -- живее!  --  звучно  крикнул  он  вниз. Несколько  голов
поднялось к нему, мелькнули пред ним какие-то лица,  и одно из них,  -- лицо
женщины с  черными . глазами, -- ласково и заманчиво улыбнулось ему. От этой
улыбки у него в груди что-то  вспыхнуло  и горячей волной полилось по жилам.
Он оторвался  от перил и снова  подошел к  столу, чувствуя, что щеки у  него
горят.
 --  Слушайте! -- обратился к нему приемщик. -- Телеграфируйте вы вашему
отцу, --  пусть  он сбросит сколько-нибудь  зерна на утечку!  Вы посмотрите,
сколько сорится,
 -- а ведь тут каждый фунт дорог! Надо же это понимать!.. Ну уж папаша у
вас... -- кончил он с едкой гримасой.
 -- Сколько сбросить? --  пренебрежительно и с удалью спросил Фома... --
Желаете сто пуд? Двести?
 -- Это, -- благодарю вас! -- смущенно  и радостно  вскричал приемщик...
-- Если вы имеете право...
 -- Я --  хозяин! --  твердо  сказал Фома.  А  про отца вы не можете так
говорить -- и корчить рожи!..
 --  Извините!  И...  я не сомневаюсь  в  ваших полномочиях...  искренно
благодарю  вас... и вашего  папашу от лица всех  этих людей... Ефим опасливо
смотрел  на молодого  хозяина и, оттопырив губы,  почмокивал ими, а хозяин с
гордым лицом слушал быструю речь приемщика, крепко пожимавшего ему руку.
 -- Двести! Это --  по-русски, молодой  человек! Вот  я сейчас и объявлю
мужичкам  о  вашем  подарке.  Вы увидите, как они будут благодарны...  И  он
громко крикнул вниз:
 -- Ребята! Вот хозяин жертвует двести пудов...
 -- Триста! -- перебил его Фома.
 --  Триста  пудов... Спасибо! Триста  пудов  зерна,  ребята!  Но эффект
получился слабый. Мужики подняли  головы кверху и молча  снова  опустили их,
принявшись за  работу.  Несколько  голосов  нерешительно  и  как  бы  нехотя
проговорили:
 --  Спасибо... Дай  тебе  господи... Покорнейше благодарим...  А кто-то
весело и пренебрежительно крикнул:
 -- Это что! А вот ежели бы водчонки по стакашку... была бы милость
 --  правильная! А хлеб не нам  -- он земству...
 -- Эх! Они не понимают! -- смущенно воскликнул приемщик. -- Вот я пойду
объясню им...
 Он исчез. Но Фому  не  интересовало отношение мужиков к его подарку: он
видел, что черные  глаза  румяной  женщины  смотрят  на него  так странно  и
приятно. Они благодарили его,  лаская, звали к себе, и, кроме их,  он ничего
не видал. Эта женщина  была  одета  по-городскому  -- в башмаки, в  ситцевую
кофту,  и  ее черные  волосы  были  повязаны  каким-то особенным  платочком.
Высокая  и  гибкая, она, сидя на куче  дров,  чинила мешки,  проворно двигая
руками, голыми до локтей, и всё улыбалась Фоме.
 -- Фома Игнатьич!  -- слышал он укоризненный голос Ефима. -- Больно  уж
ты форснул широко... ну, хоть бы пудов полсотни! А то -- на --  ко! Так что-
смотри, как бы нам с тобой не попало по горбам за это...
 -- Отстань! -- кратко сказал Фома.
 -- Мне что?  Я молчу... Но как ты  еще молод, а мне сказано "следи!" --
то за недосмотр мне и попадет в рыло...
 -- Я скажу отцу... -- сказал Фома.
 -- Мне -- бог с тобой... ты тут хозяин...
 --  Отвяжись, Ефим!..  Ефим  вздохнул  и замолчал.  А  Фома смотрел  на
женщину и думал: "Вот бы такую продавать привели... ко мне".
 Сердце  его  учащенно билось. Будучи еще чистым физически, он уже знал,
из разговоров, тайны интимных отношений мужчины к  женщине.  Он знал их  под
грубыми и  зазорными  словами,  эти слова  возбуждали в  нем неприятное,  но
жгучее  любопытство его воображение упорно работало,  но все-таки он не мог
представить  себе всего этого в образах, понятных ему.  В  душе он не верил,
что отношения мужчины к женщине так просты и грубы, как  о них рассказывают.
Когда  же, смеясь над ним, его уверяли, что  -- они именно таковы и не могут
быть иными, он глуповато и смущенно улыбался, но все-таки думал, что не  для
всех людей .сношения с женщиной обязательны в таком  постыдной форме: и что,
наверное, есть что-нибудь более чистое, менее грубое и обидное для человека.
Теперь, любуясь на  черноглазую работницу, Фома  ясно ощущал  именно  грубое
влечение к ней, -- это было стыдно,  страшно. А Ефим, стоя рядом, увещевающе
говорил ему:
 -- Вот ты теперь смотришь на бабу, -- так что  не могу я молчать... Она
тебе неизвестна,  но  как  она  --  подмигивает,  то  ты по молодости такого
натворишь тут, при твоем характере, что мы отсюда пешком по берегу пойдем...
да еще ладно, ежели у вас штаны целы останутся...
 -- Что тебе надо? -- спросил Фома, красный от смущения.
 -- Мне -- ничего  не надо...  А тебе -- надо  меня слушать... По бабьим
делам я вполне могу быть учителем... С бабой надо очень просто поступать  --
бутылку водки  ей, закусить  чего-нибудь, потом пару  пива поставь и  опосля
всего -- деньгами  дай двугривенный. За эту  цену она тебе всю  свою  любовь
окажет как нельзя лучше...
 -- Врешь ты все! -- тихо сказал Фома.
 -- Я-то вру? Как же я могу врать, ежели я  эту штуку, может, до ста раз
проделывал? Так что -- ты вот поручи мне с ней дело вести... а? Я тебе с ней
знакомство скручу...
 -- Хорошо... -- сказал  Фома, чувствуя,  что ему тяжело дышать и что-то
давит ему горло...
 -- Ну  вот... вечером я ее  и приведу...  Вплоть  до вечера Фома  ходил
отуманенный,  не  замечая  почтительных  и  заискивающих  взглядов, которыми
смотрели на него  мужики. Ему было жутко,  он  чувствовал себя виновным пред
кем-то, и  всем,  кто обращался к  нему, отвечал приниженно  ласково,  точно
извиняясь. Вечером рабочие, собравшись на берегу у большого,  яркого костра,
стали варить ужин. Отблеск костра упал на  реку красными и желтыми  пятнами,
они трепетали на спокойной воде и на  стеклах окон рубки парохода, где сидел
Фома в  углу на диване. Он завесил окна и не зажег огня слабый свет костра,
проникая  сквозь занавески, лег на стол, стену и  дрожал, становясь то ярче,
то ослабевая. Было тихо, только с берега доносились неясные звуки говора, да
река чуть слышно плескалась о борта  парохода. Фоме казалось, что в темноте,
около  него, кто-то  притаился  и  подсматривает  за ним... Вот --  идут  по
сходням  торопливо,  тяжелыми  шагами,  -- доски  сходень  звучно и  сердито
хлюпают о воду... Фома слышит смех и пониженный голос у двери рубки...
 "Не надо!" -- хотел крикнуть  Фома.  Он уже встал -- но дверь  в  рубку
отворилась, фигура высокой женщины встала на пороге и, бесшумно притворив за
собою дверь, негромко проговорила:
 -- Батюшки, темно как! Есть тут живой-то кто-нибудь?
 -- Есть... -- тихо ответил Фома.
 -- Ну так, -- здравствуйте!.. И женщина осторожно подвинулась вперед.
 --  Вот я... зажгу  огонь!  --  прерывающимся голосом пообещал  Фома и,
опустившись на диван, снова прижался в угол.
 -- Да ничего и так... присмотришься, так и в темноте видно...
 -- Садитесь, -- сказал Фома.
 -- Сядем... Она села на диван в двух шагах от него. Фома видел блеск ее
глаз,  улыбку ее  губ.  Ему показалось, что она улыбается не так, как давеча
улыбалась, а  иначе- жалобно, невесело. Эта улыбка ободрила  его,  ему стало
легче дышать  при виде этих глаз, которые, встретившись с его глазами, вдруг
потупились.  Но  он  не знал, о  чем  говорить с  этой  женщиной, и  они оба
молчали, молчанием тяжелым и неловким... Заговорила она:
 -- Скучно, поди-ка, одному-то вам?
 -- Да -- а, -- ответил Фома...
 -- А нравятся ли наши-то места? -- вполголоса спрашивала женщина.
 -- Хорошо! Лесу много... Снова замолчали...
 -- Река-то, пожалуй, красивее Волги, -- с усилием выговорил Фома.
 -- Была я на Волге. В Симбирском...
 -- Симбирск...  --  как эхо повторил Фома, чувствуя, что  он снова не в
состоянии сказать ни слова. Но она, должно быть, поняв, с кем имеет дело, --
вдруг бойким шёпотом спросила его:
 -- Что же ты, хозяин, не угощаешь меня?
 -- Вот!  -- встрепенулся Фома. -- В самом  деле... экий  я! Нуте -- ка,
пожалуйте! Он возился в сумраке, толкал стол, брал в руки то одну, то другую
бутылку и снова ставил их на место, смеясь виновато и смущенно. А она вплоть
подошла к нему  и стояла  рядом с ним, с  улыбкой глядя в  лицо ему и на его
дрожащие руки.
 -- Стыдишься? --  вдруг  прошептала  она.  Он ощутил ее дыхание на щеке
своей и так же тихо ответил:
 -- Да -- а... Тогда она положила руки на плечи ему  и тихонько толкнула
его себе на грудь, успокоительным шёпотом говоря:
 -- Ничего, не  стыдись...  ведь -- нельзя  без  этого...  красавчик  ты
мой... молоденький... жалко-то как тебя!..
 А  ему  плакать  захотелось под ее шёпот, сердце его замирало в сладкой
истоме крепко прижавшись головой к ее груди,  он стиснул ее  руками, говоря
какие-то невнятные, себе самому неведомые слова...
 --  Уходи,  --  глухо  сказал  Фома,  глядя  в  стену широко раскрытыми
глазами.  Поцеловав  его в щеку, она покорно встала и вышла из рубки, сказав
ему:
 -- Ну, прощай...
 Фоме было нестерпимо стыдно при  ней, но, лишь она  скрылась за дверью,
он  вскочил и сел  на диван.  Потом  встал,  шатаясь  на ногах, и сразу весь
наполнился  ощущением  утраты чего-то очень ценного, но такого,  присутствие
чего он  как  бы не замечал  в себе до  момента утраты... И тотчас  же в нем
явилось новое, мужественное чувство гордости собою. Оно поглотило стыд, и на
месте  стыда  выросла жалость к женщине,  одиноко  ушедшей  куда-то  во тьму
холодной майской -- ночи. Он  быстро вышел из рубки  на палубу  -- ночь была
звездная, но  безлунная  его  охватила  прохлада  и тьма... На  берегу  еще
сверкала  золотисто-красная  куча  углей. Фома  прислушался  --  подавляющая
тишина разлита была в воздухе, лишь вода журчала, разбиваясь  о цепи якорей,
и нигде не слышно было звука шагов. Ему захотелось позвать женщину, но он не
знал  ее имени... Жадно вдыхая  широкой  грудью свежий воздух, он  несколько
минут стоял на палубе, и вдруг из-за рубки, с носа парохода, до него донесся
чей-то  вздох,  похожий  на  рыдание.  Он вздрогнул и осторожно  пошел туда,
понимая, что там  -- она. Она сидела у борта на палубе и, прислонясь головой
к куче  каната, плакала. Фома видел, как дрожали  белые комья ее  обнаженных
плеч, слышал тяжелые вздохи, ему стало тяжело.
 Наклонись к ней, он робко спросил ее:
 -- Что ты?
 Она качнула головой и не ответила ему.
 -- Али я тебя обидел?
 -- Уйди! -- сказала она.
 -- Да, -- как же? -- смущенно и тревожно говорил Фома, касаясь рукой ее
головы, Ты не сердись... ведь сама же...
 -- Я не сержусь! -- громким шёпотом ответила она. --  За что  сердиться
на  тебя?  Ты  не  охальник...  чистая ты душа! Эх, соколик  мой  пролетный!
Сядь-ка ты рядом-то со мной...
 И  взяв Фому  за руку, она усадила его, как ребенка, на колени к  себе,
прижала  крепко  голову  его  к груди  своей и, наклонясь, надолго прильнула
горячими губами к губам его.
 --  О чем ты плачешь? -- спрашивал  Фома, гладя одной рукой  ее щеку, а
другой обнимая шею женщины.
 -- О себе плачу... Пошто ты отослал меня? -- жалобно спросила она.
 -- Стыдно мне стало, -- сказал Фома, опуская голову.
 -- Голубчик ты мой! Говори  уж всю правду -- не  понравилась я тебе? --
спросила  она, усмехаясь,  но на  грудь Фомы всё падали  ее большие,  теплые
слезы.
 --  Что ты это?!  -- даже с  испугом. воскликнул парень и стал горячо и
торопливо, говорить, ей какие-то. слова о  красоте ее, о  том,  .какая,  она
ласковая,  как  ему  жалко ее и как  стыдно пред  ней.  А она слушала  и всё
целовала его щеки, шею, голову и обнаженную грудь.
 Он умолк, -- тогда заговорила она печально, и тихо, точно по покойнике:
 -- А я другое подумала... Как сказал ты "уходи!" -- встала я и пошла...
И  горько,  горько мне  сделалось от того  твоего  слова...  Бывало,  думаю,
миловали  меня, лелеяли без устали, без отдыху за  усмешку одну, бывало, за
ласковую, всё, чего пожелаю,  делали... Вспомнила я  это  и заплакала! Жалко
стало мне мою молодость... ведь уже тридцать лет мне... последние деньки для
женщины!  Э -- эх, Фома Игнатьевич!  --  воскликнула она,  повышая  голос  и
учащая  ритм своей  певучей речи, звукам  которой  красиво  вторило журчание
воды.
 -- Слушай меня -- береги свою молодость! Нет ничего на  свете лучше ее.
Ничего-то нет дороже ее! Молодостью, ровно золотом, всё, что  захочешь, то и
сделаешь... Живи так, чтобы на старости было чем молодые годы  вспомянуть...
Вот я вспомнила себя, и хоть поплакала, а разгорелось сердце-то от  одной от
памяти,  как прежде жила...  И  опять помолодела  я, как  живой воды попила!
Дитятко ты мое сладкое! Погуляю ж я с тобой, коли по нраву пришлась, погуляю
во всю силушку... эх! до золы сгорю, коли вспыхнула!
 И, крепко  прижав к  себе парня, она  с жадностью стала  целовать его в
губы.
 -- По -- огляды- ва -- а -- ай! -- тоскливо завыл вахтенный на барже и,
коротко  оборвав   "ай"  --  начал  бить   колотушкой  в  чугунную  доску...
Дребезжащие, резкие звуки рвали торжественную тишину ночи.
 Через несколько дней, когда баржи разгрузились и пароход готов был идти
в Пермь,
 -- Ефим,  к  великому  своему огорчению, увидел, что к берегу подъехала
телега и на ней черноглазая Палагея с сундуком и какими-то узлами.
 -- Пошли  матроса вещи взять!.. -- приказал ему Фома,  кивая головой на
берег. Укоризненно  покачав  головой,  Ефим сердито  исполнил  приказание  и
потом, пониженным голосом, спросил:
 -- Так что -- и она с нами?
 -- Она -- со мной...
 -- Ну, да... не со всеми же... О, господи!
 -- Чего вздыхаешь?
 -- Да, -- Фома Игнатьич!  Ведь в большой  город  плывем... али мало там
ихней сестры?
 -- Ну, ты молчи! -- сурово сказал Фома.
 -- Да я  смолчу... только  непорядок это! Фома внушительно нахмурился и
сказал капитану, властно отчеканивая слова:
 -- Ты, -- Ефим, и себе заруби на  носу, и всем тут скажи --  ежели да я
услышу про нее какое-нибудь похабное слово -- поленом по башке!
 -- Страхи какие! --  не поверил Ефим, с любопытством поглядывая  в лицо
хозяина. Но он тотчас же  отступил на шаг пред Фомой. Игнатов сын, как волк,
оскалил зубы, зрачки у него расширились, и он заорал:
 --  Посмейся!  Я те  посмеюсь! Ефим,  хотя и струсил, но с достоинством
заговорил:
 --  Хоша вы,  Фома  Игнатьич, и хозяин...  но как  мне  сказано "следи,
Ефим..." и я здесь -- капитан...
 -- Капитан?! -- крикнул Фома, весь вздрагивая и бледнея. -- А я кто?
 -- Так  что --  вы не  кричите! Из-за пустяка,  какова  есть баба... На
бледном  лице Фомы  выступили красные пятна, он  переступил с  ноги на ногу,
судорожным  движением спрятал  руки  в карманы  пиджака  и  ровным,  твердым
голосом сказал:
 -- Ты! Капитан! Вот  что -- слово еще против меня скажешь -- убирайся к
чёрту!  Вон! На  берег!  Я и  с лоцманом  дойду. Понял?  Надо  мной тебе  не
командовать!.. Ну? Ефим был поражен.  Он смотрел на хозяина и смешно  моргал
глазами, не находя ответа.
 -- Понял, говорю?
 -- По -- онял, -- протянул Ефим. -- Из-за чего шум однако? Из-за...
 -- Молчать!
 Дико  сверкнувшие  глаза  Фомы,  его  искаженное  лицо внушили капитану
благую мысль уйти от хозяина, и он быстро ушел.
 Он был зол  на Фому и считал себя напрасно обиженным но в то же  время
почувствовал  над  собой  твердую,  настоящую  хозяйскую руку.  Ему,  годами
привыкшему к  подчинению, нравилась проявленная  над  ним власть, и, войдя в
каюту старика-лоцмана, он уже с оттенком удовольствия в голосе рассказал ему
сцену с хозяином.
 -- Видал?  --  заключил  он свой рассказ. -- Так что -- хорошей  породы
щенок, с первой же охоты -- добрый пес... А ведь с виду -- он -- так себе...
человечишко  мутного ума...  Ну,  ничего,  пускай  балуется, -- дурного тут,
видать, не будет... при таком  его характере... Нет,  как он заорал на меня!
Труба,  я  тебе скажу!.. Сразу определился,  будто власти и строгости ковшом
хлебнул... Ефим говорил верно: за эти дни Фома  резко изменился. Вспыхнувшая
в  нем  страсть  сделала  его  владыкой  души  и  тела женщины, он жадно пил
огненную сладость этой  власти,  и  она  выжгла из  него  всё неуклюжее, что
придавало  ему вид парня угрюмого, глуповатого, и напоила его сердце молодой
гордостью, сознанием своей человеческой личности. Любовь  к  женщине  всегда
плодотворна для мужчины, какова  бы она ни была, даже если  она дает  только
страдания, -- и в них всегда есть  много ценного. Являясь для больного душою
сильным ядом, для  здорового любовь -- как огонь железу, которое  хочет быть
сталью...
 Увлечение Фомы  тридцатилетней женщиной, справлявшей  в  объятиях юноши
тризну  по своей  молодости,  не  отрывало его  от дела он не  терялся ни в
ласках, ни  в работе, и  там и  тут внося всего себя. Женщина,  как  хорошее
вино, возбуждала в нем с  одинаковой силой жажду.  труда и любви, и сама она
помолодела, приобщаясь поцелуев юности.
 В Перми  Фому  ждало  письмо от крестного,  который сообщал, что  Игнат
запил с тоски о сыне и что в его годы вредно так пить. Письмо  заканчивалось
советом  спешить  с делами и возвращаться домой. Фома почувствовал тревогу в
этом  совете,  она  огорчила праздник его  сердца, но  в  заботах о деле и в
ласках Палагеи эта тень скоро растаяла. Жизнь  его  текла с быстротой речной
волны,  каждый день приносил новые ощущения,  порождая новые мысли.  Палагея
относилась к нему  со  всей страстью любовницы, с той силой чувства, которую
влагают в свои увлечения женщины ее  лет, допивая  последние капли  из  чаши
жизни.  Но порой в  ней пробуждалось иное чувство, не  менее  сильное и  еще
более привязывающее к ней Фому, --  чувство,  сходное со стремлением  матери
оберечь своего любимого сына от ошибок, научить его мудрости жить. Часто, по
ночам,  сидя  на  палубе, обнявшись  с ним, она ласково и с печалью говорила
ему:
 --  Ты послушай меня, как сестру твою старшую... Я жила, людей  знаю...
много  видела на своем веку!.. Товарищей выбирай себе с оглядкой, потому что
есть люди, которые заразны, как болезнь... Ты и не разберешь сначала, кто он
такой? Кажись, человек, как все... Хвать -- и пристали к тебе болячки его. С
нашей сестрой  --  сохрани тебя пресвятая богородица! --  осторожен  будь...
Мягок  ты еще, нет настоящего закала в сердце-то у тебя... А  до  таких, как
ты, бабы лакомы --  силен, красив, богат... Всего  больше берегись