ь  и спи!..
Чудовище... Кошмар... у!
 Он погрозил Фоме кулаком. Потом налил еще водки и снова выпил...  Через
несколько минут Фома, раздетый, лежал на диване  и сквозь полузакрытые глаза
следил  за Ежовым,  неподвижно  в  изломанной позе сидевшим  за  столом.  Он
смотрел в пол,  и  губы  его тихо  шевелились... Фома был  удивлен  -- он не
понимал, за что  рассердился на него Ежов? Не за то  же, что ему отказали от
квартиры? Ведь он сам кричал...
 --  О, дьявол!.. --  прошептал Ежов и  заскрипел зубами. Фома осторожно
поднял голову с подушки. Ежов, глубоко и шумно вздыхая,  снова протянул руку
к бутылке... Тогда Фома тихонько сказал ему:
 --  Пойдем  лучше  куда-нибудь в  гостиницу...  Еще  не поздно...  Ежов
посмотрел на него и странно засмеялся, потирая голову руками. Потом встал со
стула и кратко сказал Фоме:
 -- Одевайся!.. И,  видя, как  медленно и  неуклюже Фома заворочался  на
диване, он нетерпеливо и со злобой закричал:
 -- Ну, скорее возись!.. Оглобля символическая!
 -- А  ты  не ругайся! -- миролюбиво улыбаясь,  сказал Фома. -- Стоит ли
сердиться из-за того, что баба расквакалась?
 Ежов взглянул на него, плюнул и резко захохотал...


XIII

 -- Все ли эдеся? -- спросил  Илья Ефимович Кононов, стоя на носу своего
нового парохода и сияющими глазами оглядывая толпу  гостей.  -- Кажись, все!
И,  подняв  кверху  свое  толстое  и красное  счастливое  лицо,  он  крикнул
капитану, уже стоявшему на мостике у рупора:
 -- Отваливай, Петруха!
 -- Есть!..
 Капитан  обнажил лысую голову, истово перекрестился, взглянув  на небо,
провел рукой по широкой черной бороде, крякнул и скомандовал:
 -- Назад! Тихий!
 Гости,  следуя  примеру  капитана, тоже стали креститься, их картузы  и
цилиндры мелькнули в воздухе, как стая черных птиц.
 -- Благослови -- ко, господи! -- умиленно воскликнул Кононов.
 --  Отдай  кормовую!  Вперед!  -- командовал  капитан.  Огромный  "Илья
Муромец"  могучим вздохом выпустил в борт пристани густой клуб белого пара и
плавно, лебедем, двинулся против течения.
 --  Эк пошел! -- с восхищением сказал  коммерции советник Луп Резников,
человек высокий, худой и благообразный. -- Не дрогнул! Как барыня в пляс!..
 -- Левиафан!  -- благочестиво вздыхая,  молвил рябой  и сутулый  Трофим
Зубов, соборный староста, первый в городе ростовщик. День был  серый сплошь
покрытое  осенними тучами  небо  отразилось в воде реки, придав ей  холодный
свинцовый отблеск. Блистая свежестью окраски,  пароход плыл  по одноцветному
фону реки огромным,  ярким  пятном, и черный дым  его дыхания  тяжелой тучей
стоял в воздухе.  Белый, с розоватыми кожухами,  ярко-красными  колесами, он
легко резал носом холодную воду  и разгонял ее к берегам, а стекла в круглых
окнах  бортов  и в окнах рубки ярко блестели,  точно улыбаясь самодовольной,
торжествующей улыбкой.
 --  Господа  почтенная  компания!  --  сняв  шляпу с головы,  возгласил
Кононов, низко  кланяясь гостям. -- Как теперь мы, так сказать, воздали богу
-- богови, то позвольте, дабы  музыканты воздали кесарю  -- кесарево! И,  не
ожидая ответа гостей, он, приставив кулак ко рту, крикнул:
 -- Музыка! "Славься" играй!
 Военный оркестр, стоявший  за  машиной,  грянул марш.  А Макар  Бобров,
директор купеческого банка,  стал  подпевать  приятным баском, отбивая  такт
пальцами на своем огромном животе:
 -- Славься, сла -- авься, наш русский царь -- тра -- ра -- та! Бум!
 --  Прошу,  господа, за стол!  Пожалуйте!  Чем бог послал... Покорнейше
прошу...  -- приглашал Кононов,  толкаясь в тесной группе  гостей.  Их  было
человек тридцать, все  солидные люди, цвет местного купечества.  Те, которые
были постарше, -- лысые и седые, -- оделись в старомодные сюртуки, картузы и
сапоги бутылками. Но таких было  немного: преобладали цилиндры,  штиблеты  и
модные визитки. Все  они толпились на носу  парохода  и  постепенно, уступая
просьбам Кононова,  шли  на корму, покрытую  парусиной, где стояли  столы  с
закуской. Луп Резников шел под руку  с  Яковом Маякиным и,  наклонясь к  его
уху,  что-то нашептывал ему,  а тот слушал и тонко улыбался. Фома,  которого
крестный  привел  на  торжество  после  долгих увещаний,  -- не  нашел  себе
товарища  среди  этих неприятных ему людей  и одиноко держался в стороне  от
них, угрюмый и бледный. Последние два дня он в компании с Ежовым сильно пил,
и  теперь у  него  трещала голова  с  похмелья. Ему  было неловко в солидной
компании гул  голосов, гром музыки и шум парохода- всё это раздражало  его.
Он чувствовал настоятельную потребность опохмелиться, и ему не  давала покоя
мысль о том, почему это крестный был сегодня так ласков с ним и зачем привел
его сюда, в компанию этих  первых в городе купцов? Зачем  он так убедительно
уговаривал, даже упрашивал его идти к Кононову на молебен и обед? Приехав на
пароход  во время  молебна, Фома стал к  сторонке  и всю службу  наблюдал за
купцами.
 Они  стояли  в  благоговейном  молчании  лица  их  были   благочестиво
сосредоточены  молились  они  истово  и  усердно,  глубоко  вздыхая,  низко
кланяясь, умиленно возводя глаза к небу. А Фома смотрел то на  одного, то на
другого и вспоминал то, что ему было известно о них.
 Вот  Луп Резников, -- он начал  карьеру содержателем публичного дома  и
разбогател как-то сразу. Говорят, он удушил одного из своих гостей, богатого
сибиряка... Зубов в  молодости занимался скупкой крестьянской  пряжи. Дважды
банкротился... Кононов, лет двадцать назад, судился за поджог, а теперь тоже
состоит под следствием за  растление малолетней.  Вместе с ним -- второй уже
раз, по такому же обвинению -- привлечен к делу и Захар Кириллов Робустов --
толстый, низенький  купец  с круглым  лицом и веселыми  голубыми  глазами...
Среди этих  людей  нет почти ни одного, о котором Фоме  не было бы  известно
чего-нибудь преступного.  Он знал,  что  все они  завидуют успеху  Кононова,
который из года в  год увеличивает количество своих пароходов. Многие из них
в ссоре друг  с  другом,  все не дают пощады один другому в боевом  торговом
деле, все знают друг за другом нехорошие, нечестные  поступки...  Но теперь,
собравшись  вокруг  Кононова,  торжествующего и счастливого, они  слились  в
плотную, темную  массу  и стояли и  дышали, как один человек, сосредоточенно
молчаливые  и окруженные  чем-то хотя  и невидимым, но  твердым,  --  чем-то
таким, что отталкивало Фому от них и возбуждало в нем робость пред ними.
 "Обманщики..."-думал  он,  ободряя  себя.  А они  тихонько покашливали,
вздыхали,  крестились,  кланялись  и,  окружив  духовенство  плотной стеной,
стояли непоколебимо и твердо, как большие черные камни.
 "Притворяются!" --  восклицал про  себя  Фома. А  стоявший обок  с  ним
горбатый и  кривой Павлин Гущин, не так давно пустивший по миру детей своего
полоумного   брата,  проникновенно  шептал,  глядя  единственным   глазом  в
тоскливое небо:
 -- "Го  -- осподи! Да не яростию твоею обличиши мене, ниже гневом твоим
накажеши мене..."
 И Фома  чувствовал,  что человек этот  взывает к богу с  непоколебимой,
глубочайшей верой в милость его.
 --  "Господи  боже отец наших,  заповедавый Ною, рабу  твоему, устроити
кивот ко спасению  мира..." --  густым басовым  голосом  говорил  священник,
возводя глаза к  небу и простирая  вверх руки:  -- "И сей корабль  соблюди и
даждь ему ангела блага, мирна... хотящие плыти на нем сохрани..."
 ...  Купечество единодушно, широкими взмахами  рук осеняло  груди  свои
знамением Креста, и на всех  лицах  выражалась одно  чувство -- веры  в силу
молитвы... Всё это врезалось в память  Фомы, возбуждая в нем недоумение пред
людьми,  которые,  умея  твердо верить в милость  бога,  были так  жестки  к
человеку. Его  злила их солидная  стойкость,  эта единодушная  уверенность в
себе, торжествующие  лица,  громкие голоса, смех. Они уже уселись  за столы,
уставленные  закусками,  и плотоядно любовались  огромным  осетром,  красиво
осыпанным зеленью  и  крупными  раками.  Трофим Зубов, подвязывая  салфетку,
счастливыми,  сладко  прищуренными  глазами  смотрел  на  чудовищную рыбу  и
говорил соседу, мукомолу Ионе Юшкову:
 -- Иона Никифорыч! Гляди -- кит! Вполне для  твоей особы футляром может
быть... а? Как нога в сапог, влезешь, а? Хе-хе!
 Маленький и кругленький Иона  осторожно протягивал коротенькую  руку  к
серебряному  ушату со свежей  икрой, жадно  чмокал губами и косил глазами на
бутылки пред собой, боясь опрокинуть их.
 Против  Кононова на козлах стоял бочонок старой водки, выписанной им из
Польши, в огромной раковине, окованной серебром, лежали устрицы, и выше всех
яств возвышался какой-то разноцветный паштет, сделанный в виде башни.
 -- Господа!  Прошу! Кто чего желает! -- кричал  Кононов. --  У меня всё
сразу пущено,
 -- что кому  по душе... Русское  наше, родное -- и чужое, иностранное,.
всё  сразу! Этак-то лучше... Кто чего желает? Кто хочет улиток, ракушек этих
-- а? Из Индии, говорит...
 А Зубов говорил своему соседу, Маякину
 -- Молитва "Во  еже  устроити  корабль" к буксирному и речному пароходу
неподходяща, то есть не  то --  неподходяща, --  а  одной ее мало!..  Речной
пароход, место  постоянного  жительства  команды,  должен  быть  приравнен к
дому... Стало быть, потребно, окромя молитвы "Во еже устроити корабль",
 --  читать еще молитву на основание дома... Ты чего выпьешь однако?
 -- Я человек не винный,  налей  мне водочки  тминной!.. -- ответил Яков
Тарасович.  Фома, усевшись на конце стола, среди каких-то робких и  скромных
людей, то и дело чувствовал на себе острые взгляды старика.
 "Боится, что наскандалю..." -- думал Фома.
 --  Братцы! --  хрипел безобразно толстый  пароходчик Ящуров.  -- Я без
селедки не могу! Я обязательно от селедки начинаю... у меня такая природа!..
 -- Музыка! Вали "Персидский марш"...
 -- Стой! Лучше- "Коль славен"...
 -- Дуй "Коль славен"...
 Вздохи  машины  и  шум  пароходных  колес, слившись со звуками  музыки,
образовали  в воздухе нечто  похожее  на  дикую песню  зимней  вьюги.  Свист
флейты, резкое,  пение  кларнетов,  угрюмое  рычание басов, дробь маленького
барабана  и гул  ударов в большой -- всё  это  падало на монотонный и глухой
звук колес,  разбивающих воду,  мятежно  носилось  в  воздухе, поглощало шум
людских голосов и неслось за пароходом, как ураган,  заставляя людей кричать
во  весь  голос.  Иногда в машине  раздавалось злое  шипение пара, и  в этом
звуке,  неожиданно  врывавшемся  в  хаос  гула,  воя и  криков,  было что-то
раздраженное и презрительное...
 -- А что ты вексель отказался мне учесть -- этого я по гроб не  забуду!
-- кричал кто-то неистовым голосом.
 -- Бу -- удет! разве здесь счетам место? -- раздавался бас Боброва.
 -- Братцы! Надо речи говорить!
 -- Музыка -- цыц!
 -- Ты приди ко мне в банк, я тебе и объясню, почему не учел...
 -- Речь! Тише...
 -- Му -- узыка, переста -- ать!
 -- "Во лузях"!..
 -- "Мадам Ангу"!..
 -- Не надо! Яков Тарасыч -- просим!
 -- Это называется -- страсбургский пирог...
 -- Просим! Просим!
 -- Пирог? Н -- не похоже... ну, все-таки я поем!..
 -- Тарасыч! Действуй...
 -- Братцы мои! Весело! Ей-богу...
 --  А  в  "Прекрасной  Елене"  она,  голубчик,  выходила  совсем  почти
голенькая...  --  вдруг  прорвался  сквозь  шум  тонкий  и  умиленный  голос
Робустова.
 -- Погоди! Иаков Исава -- надул? Ага!
 -- Тарасыч! Не ломайся!
 --  Тише!  Господа!  Яков Тарасович скажет слово! И как раз в то время,
когда шум замолк, раздался чей-то громкий, негодующий шёпот:
 -- Ка -- ак он -- на меня, шельма, ущипнет... А  Бобров спросил громким
басом:
 --  3-за  к...какое место?  Грянул  хохот,  но  скоро  умолк, ибо  Яков
Тарасович  Маякин, вставши  на  ноги,  откашливался  и,  поглаживая  лысину,
осматривал купечество ожидающим внимания, серьезным взглядом.
 -- Ну, братцы, разевай уши! -- с удовольствием крикнул Кононов.
 -- Господа купечество! -- заговорил  Маякин, усмехаясь. -- Есть в речах
образованных и ученых людей  одно иностранное  слово, "культура" называемое.
Так вот насчет этого слова я и побеседую по простоте души...
 -- Смирно!..
 -- Милостивые государи! -- повысив голос, говорил Маякин.  -- В газетах
про нас, купечество, то и дело пишут, что мы-де с этой культурой не знакомы,
мы-де ее не желаем и не понимаем. И называют нас дикими людьми... Что же это
такое -- культура?  Обидно мне, старику,  слушать этакие речи, и  занялся  я
однажды рассмотрением  слова- что  оно в себе  заключает?  Маякин  замолчал,
обвел глазами публику и, торжествующе усмехнувшись, раздельно продолжал:
 -- Оказалось, по розыску моему, что  слово это значит обожание, любовь,
высокую любовь к делу и порядку жизни. "Так! -- подумал я, -- так! Значит
 --  культурный  человек  тот будет, который  любит  дело  и порядок...  который
вообще -- жизнь любит устраивать, жить  любит,  цену себе  и жизни  знает...
Хорошо!" --  Яков Тарасович вздрогнул морщины разошлись  по лицу его лучами
от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то
темную звезду. Купечество молча и внимательно смотрело ему в рот, и все лица
были  напряжены вниманием.  Люди  так и  замерли в тех  позах,  в которых их
застала речь Маякина.
 -- Но коли  так, -- а именно так надо толковать это слово, -- коли так,
то люди, называющие  нас некультурными и дикими, изрыгают на нас  хулу!  Ибо
они только слово это любят, но не смысл его, а  мы любим самый корень слова,
любим сущую его начинку, мы -- дело  любим! Мы-то и имеем  в себе  настоящий
культ  к жизни, то есть обожание жизни, а не они! Они суждение возлюбили, --
мы же действие... И вот, господа купечество, пример нашей культуры, -- любви
к делу, -- Волга! Вот она, родная наша матушка! Она может каждой каплей воды
своей  утвердить  нашу честь и  опровергнуть хулу  на нас... Сто  лет только
прошло, государи мои, с той  поры, как  император Петр Великий  на  реку эту
расшивы пустил,  а  теперь  по реке тысячи  паровых судов  ходят...  Кто  их
строил?  Русский  мужик,  совершенно  неученый  человек!  Все  эти  огромные
пароходищи, баржи -- чьи они? Наши! Кем удуманы?  Нами! Тут всё -- наше, тут
всё-плод нашего ума, нашей русской сметки и великой любви к делу! Никто ни в
чем  не помогал  нам! Мы сами разбои  на Волге  выводили, сами на свои рубли
дружины нанимали --  вывели разбои  и завели на Волге, на всех тысячах верст
длины ее, тысячи  пароходов и разных  судов. Какой  лучший город на Волге? В
котором  купца  больше... Чьи лучшие дома в городе? Купеческие!  Кто  больше
всех о  бедном  печется? Купец! По  грошику-копеечке собирает,  сотни  тысяч
жертвует. Кто храмы  воздвиг?  Мы!  Кто государству больше  всех денег дает?
Купцы!.. Господа! Только нам  дело дорого ради самого дела, ради любви нашей
к устройству жизни, только мы и любим порядок и жизнь! А кто про нас говорит
 --  тот  говорит... -- он  смачно  выговорил  похабное слово,   -- и  больше  ничего!
Пускай! Дует ветер --  шумит ветла, перестал  -- молчит ветла... И не выйдет
из  ветлы ни  оглобли,  ни метлы  -- бесполезное дерево! От бесполезности  и
шум...  Что  они,   судьи   наши,  сделали,  чем  жизнь  украсили?  Нам  это
неизвестно...  А  наше дело налицо!  Господа купечество! Видя в  вас  первых
людей жизни,  самых  трудящихся  и  любящих  труды свои, видя  в  вас людей,
которые  всё  сделали  и всё  могут сделать, -- вот я всем сердцем  моим,  с
уважением и  любовью  к вам поднимаю этот свой  полный  бокал-  за  славное,
крепкое  духом, рабочее русское купечество... Многая вам лета!  Здравствуйте
во славу матери России! Ура -- а!
 Резкий, дребезжащий крик Маякина вызвал оглушительный, восторженный рев
купечества. Все  эти  крупные  мясистые  тела,  возбужденные  вином и  речью
старика, задвигались и выпустили из грудей  такой  дружный, массивный  крик,
что, казалось, всё вокруг дрогнуло и затряслось.
 --  Яков!  Труба  ты  божия! --  кричал  Зубов,  протягивая  свой бокал
Маякину.  Опрокидывая стулья, толкая стол, причем посуда и бутылки звенели и
падали, купцы лезли на  Маякина с бокалами в руках, возбужденные, радостные,
иные со слезами на глазах.
 --  А?  Что  это  сказано? --  , спрашивал Кононов,  схватив  за  плечо
Робустова и потрясая его. -- Ты -- пойми! Великая сказана речь!
 -- Яков! Дай -- облобызаю!
 -- Качать Маякина!
 -- Музыка, играй...
 -- Туш! Марш... Персидский!..
 -- Не надо музыку! К чёрту!
 -- Тут вот она, музыка! Эх, Маякин!
 -- Мал бех во братии моей... но ума имамы...
 -- Врешь, Трофим!
 -- Яков! Умрешь ты скоро- жаль! Так жаль... нельзя сказать!
 -- Ну, какие же это будут похороны!
 -- Господа! Оснуем капитал имени Маякина! Кладу тыщу!
 -- Молчать! Погодите!
 -- Господа! -- весь вздрагивая, снова начал говорить Яков Тарасович. --
И  еще  потому  мы  есть  первые  люди  жизни  и настоящие хозяева  в  своем
отечестве, что мы -- мужики!
 -- Веррно!
 -- Так! Ммать честная! Ну, старик!
 -- Дай сказать...
 -- Мы -- коренные русские люди, и всё, что от нас, -- коренное русское!
Значит, оно-то и есть самое настоящее -- самое полезное и обязательное...
 -- Как дважды два!
 -- Просто!
 -- Мудр, яко змий!
 -- И кроток, яко...
 -- Ястреб! Ха-ха!
 Купцы  окружили  своего   оратора  тесным  кольцом,  маслеными  глазами
смотрели на него и уже  не  могли от  возбуждения спокойно слушать его речи.
Вокруг него стоял гул голосов и, сливаясь с шумом машины, с ударами колес по
воде, образовал вихрь звуков, заглушая  голос старика.  И кто-то в  восторге
визжал:
 -- Кам -- маринского! Русскую!..
 -- Это мы всё сделали!  -- кричал  Яков Тарасович, указывая на реку. --
Наше всё! Мы жизнь строили!
 Вдруг раздался громкий возглас, покрывший все звуки:
 -- А! Это вы? Ах вы...
 И вслед за тем в  воздухе  отчетливо раздалось площадное  ругательство.
Все сразу услыхали его и на секунду замолчали,  отыскивая глазами того,  кто
обругал их. В эту секунду были  слышны только тяжелые вздохи машины да скрип
рулевых цепей...
 -- Это кто лается? -- спросил Кононов, нахмурив брови...
 --  Эх!  Не  можем не  безобразить!  --  сокрушенно  вздыхая,  произнес
Резников. Лица купцов отражали тревогу,  любопытство, удивление, укоризну, и
все люди как-то бестолково замялись. Только один Яков  Тарасович был спокоен
и  даже  как  будто  доволен происшедшим.  Поднявшись на  носки, он смотрел,
вытянув шею, куда-то  на конец  стола, и глазки его странно блестели,  точно
там он видел что-то приятное для себя.
 --  Гордеев!.. --  тихо сказал Иона Юшков.  И все  головы поворотились,
куда смотрел Яков Маякин.
 Там,  упираясь  руками в стол,  стоял  Фома.  Оскалив  зубы,  он  молча
оглядывал купечество горящими,  широко  раскрытыми глазами. Нижняя челюсть у
него  тряслась,  плечи вздрагивали, и пальцы  рук,  крепко вцепившись в край
стола, судорожно царапали скатерть.  При, виде  его  по-волчьи злого лица  и
этой гневной позы купечество вновь замолчало на секунду.
 -- Что вытаращили зенки? -- спросил Фома и вновь сопроводил вопрос свой
крепким ругательством.
 -- Упился! -- качнув головой, сказал Бобров.
 -- И зачем его пригласили? -- тихо шептал Резников.
 --  Фома  Игнатьевич! -- степенно заговорил Кононов. --  Безобразить не
надо... Ежели... тово... голова кружится- поди, брат, тихо, мирно в каюту и
 --  ляг! Ляг, милый, и...
 -- Цыц, ты! -- зарычал Фома, поводя на него глазами. -- Не смей со мной
говорить! Я не пьян -- я всех трезвее здесь! Понял?
 -- Да ты погоди-ка, душа, -- тебя кто звал сюда? -- покраснев от обиды,
спросил Кононов.
 -- Это я его привел! -- раздался голос Маякина.
 -- А! Ну, тогда --  конечно!.. Извините,  Фома  Игнатьевич... Но как ты
его, Яков, привел... тебе его и  укротить надо...  А то --  нехорошо... Фома
молчал и  улыбался.  И  купцы  молчали,  глядя на него. . --  Эх,  Фомка! --
заговорил Маякин.
 --  Опять ты позоришь старость мою...
 -- Папаша крестный! --  оскаливая зубы, сказал Фома. -- Я еще ничего не
сделал, значит, рано мне  рацеи  читать... Я  не пьян,  --  я  не пил, а всё
слушал...  Господа купцы