дня высоко настроен и стонать  я с  тобой не могу... тем
более, что ты и не стонешь, а -- хрюкаешь...
 Фома ушел, оставив Ежова распевающим во всё горло: Греми в бар -- рабан
и
 --   не бойся...
 "Сам  ты  барабан..."-с  раздражением  подумал  Фома.  У  Маякина   его
встретила  Люба. Чем-то взволнованная  и  оживленная, она вдруг явилась пред
ним, быстро говоря:
 -- Ты?  Боже  мой!  Ка -- акой  ты  бледный...  как похудел... Хорошую,
видно, жизнь ведешь!
 Потом лицо ее исказилось тревогой, и она почти шёпотом воскликнула:
 -- Ах, Фома! Ты не знаешь -- ведь... вот! Слышишь? Звонят! Может быть
 --  он...  И  девушка  бросилась из комнаты, оставив за собой в воздухе  шелест
шелкового платья и изумленного Фому, -- он не успел даже спросить ее  -- где
отец? Яков  Тарасович  был дома.  Он, парадно одетый,  в длинном  сюртуке, с
медалями на  груди, стоял в дверях, раскинув руки и держась ими  за  косяки.
Его зеленые глазки  щупали Фому почувствовав их взгляд, он поднял голову  и
встретился с ними.
 -- Здравствуйте, господин  хороший!  -- заговорил  старик,  укоризненно
качая головой.
 -- Откуда  изволили прибыть? Кто  это жирок-то  обсосал с  вас? Али  --
свинья ищет, где лужа, а Фома -- где хуже?
 -- Нет у вас других слов для меня? -- угрюмо спросил Фома, в упор глядя
на старика.
 Вдруг  он увядал, что  крестный вздрогнул, ноги  его  затряслись, глаза
учащенно замигали и руки вцепились в косяки. Фома двинулся к  нему, полагая,
что старику дурно, но Яков Тарасович глухим и сердитым голосом сказал:
 -- Посторонись... отойди!..
 Фома отступил  назад и очутился  рядом  с невысоким, круглым человеком,
он, кланяясь Маякину, хриплым голосом говорил:
 -- Здравствуйте, папаша!
 -- Здра -- авствуй, Тарас Яковлевич, здравствуй... -- не отнимая рук от
косяков, говорил  и кланялся  старик, криво улыбаясь, --  ноги  его дрожали.
Фома отошел в сторону и сел, окаменев от любопытства. Маякин, стоя в дверях,
раскачивал свое хилое тело, всё упираясь  руками в косяки, и, склонив голову
набок, молча смотрел на сына. Сын стоял против него,  высоко подняв  голову,
нахмурив брови над большими темными глазами. Черная клинообразная бородка  и
маленькие  усы вздрагивали  на его  сухом лице,  с хрящеватым, как  у  отца,
носом. Из-за его плеча Фома видел бледное, испуганное и радостное лицо Любы
 --  она смотрела на отца  умоляюще, и казалось  --  сейчас она закричит. Несколько
секунд  все молчали,  не  двигаясь, подавленные  тем,  что ощущали. Молчание
разрушил тихий, странно глухой голос Якова Маякина:
 --  Старенек  ты, Тарас  Сын  молча усмехнулся  в  лицо  отцу и быстрым
взглядом окинул его с головы  до ног.  Отец, оторвав руки от косяков, шагнул
навстречу  сыну  и --  остановился,  вдруг нахмурившись. Тогда Тарас  Маякин
одним большим шагом встал против отца и протянул ему руку.
 --  Ну... -- поцелуемся!.. -- тихо предложил отец. Они судорожно обвили
друг друга руками,  крепко поцеловались и  отступили друг  от друга. Морщины
старшего вздрагивали,  сухое  лицо младшего было неподвижно,  почти  сурово.
Любовь радостно всхлипнула. Фома неуклюже завозился на кресле, чувствуя, что
у него спирает дыхание.
 --  Эх -- дети! Язвы сердца,  --  а  не радость его вы!..  --  звенящим
голосом  пожаловался Яков Тарасович,  и, должно  быть, он много вложил в эти
слова,  потому  что  тотчас  же  после  них  просиял, приободрился  и  бойко
заговорил, обращаясь к дочери:
 -- Ну  ты,  раскисла от  сладости? Айда -- ка собери нам чего-нибудь...
Угостим,  что  ли,  блудного сына!  Ты,  чай, старичишка, забыл,  каков есть
отец-то у тебя? Тарас  Маякин  рассматривал  родителя  вдумчивым  взглядом и
улыбался, молчаливый, одетый  в черное,  отчего седые волосы  на голове  и в
бороде его выступали резче...
 --   Ну,   садись!  Говори-  как  жил,  что  делал?..   Куда  смотришь?
Это-крестник мой, Игната Гордеева сын, Фома, -- Игната помнишь?
 -- Я всё помню, -- сказал Тарас.
 -- О? Это хорошо... коли не хвастаешь!.. Ну, -- женат?
 -- Вдов...
 -- Дети есть?
 -- Померли... двое было...
 -- Жа -- аль... Внуки у меня были бы...
 -- Я закурю? -- спросил Тарас у отца.
 -- Вали!.. Ишь ты, -- сигары куришь...
 -- А вы не любите их?
 -- Я? Всё равно мне... Я к тому, что барственно как-то, когда сигара...
Я просто  так сказал,  --  смешно мне...  Этакий  солидный старичина, борода
по-иностранному,  сигара  в зубах... Кто  такой?  Мой  сынишка-xe-xe-xe!  --
Старик толкнул Тараса в плечо и отскочил от  него, как бы испугавшись, -- не
рано  ли  он  радуется,  так  ли,  как надо,  относится  к  этому полуседому
человеку?  И  он пытливо  и  подозрительно  заглянул  в большие,  окруженные
желтоватыми   припухлостями,  глаза  сына.  Тарас   улыбнулся  в  лицо  отца
приветливой и теплой улыбкой и задумчиво сказал ему:
 -- Таким вот я и помню вас,  веселым, живым... Как будто вы за эти годы
ничуть не изменились!..
 Старик гордо выпрямился и, ударив себя кулаком в грудь, сказал:
 --  Я -- никогда не изменюсь!.. Потому  -- над  человеком который  себе
цену знает, жизнь не властна!
 -- Ого! какой вы гордый...
 -- В сына  пошел, должно быть! -- с хитрой гримасой молвил старик. -- У
меня, брат, сын семнадцать лет молчал из гордости...
 -- Это потому, что отец не хотел его слушать... -- напомнил Тарас.
 --  Ладно  уж!  Богу  только  известно,  кто  пред кем  виноват...  Он,
справедливый, скажет  это тебе, погоди! Не время нам с тобой об этом  теперь
разговаривать... Ты вот что скажи -- чем ты занимался в эти годы? Как это ты
на содовый завод попал? В люди-то как выбился?
 -- История длинная! -- вздохнув,  сказал Тарас и, выпустив изо рта клуб
дыма, начал, не торопясь:  --  Когда  я получил возможность жить на воле, то
поступил в контору управляющего золотыми приисками Ремезовых.
 --  Знаю!.. Три  брата, --  всех  знаю! Один-урод,  другой --  дурак, а
третий -- скряга...
 -- Два года  прослужил у него, -- а потом женился на  его дочери...  --
хрипящим голосам рассказывал Маякин.
 -- Так. Неглупо...  Тарас задумался и помолчал. Старик взглянул  на его
грустное лицо.
 -- С женой, значит,  хорошо жил... -- сказал он. --  Ну что ж? Мертвому
-- рай, живой
 -- дальше играй!.. Не так уж ты стар... Давно овдовел?
 -- Третий год...
 -- А на соду как попал?
 -- Это завод тестя...
 -- Ага -- а! Сколько получаешь?
 -- Около пяти тысяч...
 -- Кусок не черствый! Н -- да- а! Вот те и каторжник! Тарас взглянул на
отца твердым взглядом и сухо спросил его:
 -- Кстати-с чего это вы взяли, что я в каторге был? Старик  взглянул на
сына с изумлением, которое быстро сменилось в нем радостью:
 -- А --  как же? Не был? О, чтоб  вам! Стало быть --  как же? Да  ты не
обижайся! Разве разберешь? Сказано -- в Сибирь! Ну, а там -- каторга!..
 -- Чтобы  раз навсегда  покончить с  этим,  --  серьезно и  внушительно
сказал Тарас, похлопывая рукой по колену, -- я скажу вам теперь же,  как всё
это было. Я был сослан в Сибирь на поселение на шесть лет и всё время ссылки
жил в Ленском горном округе... В  Москве сидел в тюрьме около девяти месяцев
-- вот и всё!
 -- Та -- ак! Однако -- что же это? -- смущенно и радостно бормотал Яков
Тарасович.
 -- А тут распустили этот нелепый слух...
 -- Уж подлинно-нелепый! -- сокрушился старик.
 -- И очень насолили мне однажды...
 -- Но -- о? Неужто?
 -- Да... Я начал свое дело
 Внимательно слушая  беседу Маякиных, упорно разглядывая приезжего, Фома
сидел в своем углу и недоумевающе моргал глазами. Вспоминая отношение Любови
к брату, до известной  степени настроенный ее рассказами о Тарасе, он ожидал
увидать в лице его что-то необычное, непохожее  на  обыкновенных  людей.  Он
думал, что Тарас и говорит как-нибудь особенно и одевается по-своему, вообще
 --   не похож на людей. А пред ним сидел солидный человек, строго одетый, очень
похожий лицом  на  отца  и отличавшийся от него только  сигарой.  Говорит он
кратко,  дельно, о  простых таких вещах, -- где же особенное в нем?  Вот  он
начал рассказывать отцу  о выгодности производства соды...  В каторге  он не
был, --  наврала  Любовь! Она то и дело появлялась в комнате. Ее  лицо сияло
счастьем,  и глаза с  восторгом осматривали черную фигуру Тараса, одетого  в
такой   особенный,  толстый  сюртук  с  карманами  на  боках  и  с  большими
пуговицами.  Она  ходила  на  цыпочках  и  как-то  всё  вытягивала  шею   по
направлению к брату.  Фома вопросительно поглядывал  на нее, но она  его  не
замечала, пробегая мимо  двери с тарелками  и  бутылками в  руках. Случилось
так, что она  заглянула в комнату как раз в  то время, когда ее брат говорил
отцу о каторге.  Она замерла  на  месте, держа поднос в протянутых руках,  и
выслушала всё,  что сказал брат о наказании,  понесенном им.  Выслушала и --
медленно пошла прочь, не  уловив недоумевающе -- насмешливого  взгляда Фомы.
Погруженный в свои соображения о Тарасе, немного обиженный тем, что никто не
обращает  на  него  внимания  и  еще ни разу не  взглянул  на  него, -- Фома
перестал на минуту следить  за разговором Маякиных и вдруг почувствовал, что
его  схватили  за  плечо. Он  вздрогнул и  вскочил на ноги, чуть  не  уронив
крестного.
 -- Вот -- гляди! Вот Маякин! Его кипятили в семи котлах, а он -- жив! И
--  богат!  Понял? Без  всякой помощи, один -- пробился к своему  месту! Это
значит
 --    Маякин!  Маякин   --  человек, который держит судьбу в своих руках... Понял?
Учись! В сотне нет такого, ищи в тысяче... Так и знай: Маякина  из  человека
ни в чёрта, ни в ангела не перекуешь...
 Ошеломленный буйным  натиском, Фома  растерялся,  не зная, что  сказать
старику в  ответ  на  его  шумную  похвальбу. Он видел, что Тарас,  спокойно
покуривая свою сигару, смотрит на отца и углы его губ вздрагивают от улыбки.
Лицо у него снисходительно довольное, и вся фигура  барски гордая. Он как бы
забавлялся радостью старика...
 А Яков Тарасович тыкал Фому пальцем в грудь и говорил:
 --  Я его,  сына родного, не знаю,  -- он души  своей не открывал предо
мной... Может,  между  нами такая разница выросла, что  ее не токмо орел  не
перелетит  -- черт не перелезет!..  Может,  его кровь так  перекипела, что и
запаха отцова нет в ней... а
 -- Маякин он! И я это чую сразу...  Чую и  говорю: "Ныне отпущаеши раба
твоего, владыко!.."
 Старик дрожал в  лихорадке  ликования,  точно  приплясывал,  стоя  пред
Фомой.
 --  Ну,  успокойтесь,  батюшка!  -- сказал Тарас,  неторопливо встав со
стула и подходя к отцу. -- Сядем...
 Он небрежно усмехнулся Фоме и, взяв отца под руки, повел к столу...
 -- Я в  кровь верю! -- говорил Яков  Тарасович. -- В ней вся сила! Отец
мой говорил  мне: "Яшка! ты  подлинная моя  кровь!" У Маякиных кровь густая,
никакая  баба  никогда не разбавит ее... А  мы  выпьем шампанского!  Выпьем?
Говори мне... говори про себя... как там, в Сибири?
 И  снова,  точно  испуганный  и отрезвленный  какой-то  мыслью,  старик
уставился  в   лицо  сына  испытующими  глазами.  А  через  несколько  минут
обстоятельные,  но  краткие  ответы  Тараса  опять  возбудили  в нем  шумную
радость. Фома всё слушал и присматривался, смирно посиживая в своем углу.
 --  Золотопромышленность, разумеется,  дело солидное, -- говорил  Тарас
спокойно   и  важно,   --  но  все-таки  рискованное  и  требующее  крупного
капитала... Очень выгодно иметь дело с инородцами... Торговля  с ними,  даже
поставленная  кое-как,  дает огромный  процент. Это  совершенно безошибочное
предприятие...  Но -- скучное.  Оно не  требует  большого ума,  в нем  негде
развернуться человеку,
 --   человеку крупного почина...
 Вошла Любовь и пригласила  всех в столовую.  Когда Маякины пошли  туда,
Фома  незаметно  дернул  Любовь  за  рукав, и она  осталась  вдвоем  с  ним,
торопливо спрашивая его:
 -- Ты что?
 -- Ничего!.. -- улыбаясь, сказал Фома. -- Хочу спросить тебя -- рада?
 -- Еще бы! -- воскликнула Любовь.
 -- А чему?
 -- Странный ты! -- удивленно взглянув на него, сказала Любовь. -- Разве
не видишь?
 -- Э -- эх ты! -- с презрительным сожалением протянул Фома. -- Разве от
твоего отца, -- разве в нашем купецком быту родится что-нибудь хорошее? А ты
врала мне: Тарас
 -- такой, Тарас -- сякой! Купец как купец...  И брюхо купеческое...  --
Он был доволен,  видя, что девушка, возмущенная его словами, кусает губы, то
краснея, то бледнея.
 --  Ты... ты, Фома!.. -- задыхаясь,  начала она и вдруг,  топнув ногой,
крикнула ему:
 -- Не смей говорить со мной!
 На пороге комнаты она обернула к нему гневное лицо и вполголоса кинула:
 -- У, ненавистник!..
 Фома  засмеялся. Ему  не хотелось  идти  туда  за стол, где  сидят трое
счастливых людей. Он слышал их веселые голоса, довольный смех, звон посуды и
понимал, что  ему, с тяжестью на сердце, не место рядом с ними. И нигде  ему
нет места. Постояв одиноко среди комнаты,  Фома решил уйти из дома, где люди
радовались. Выйдя на  улицу, он почувствовал обиду на Маякиных: все-таки это
были  единственные  на  свете  люди,  близкие  ему.  Пред  ним  встало  лицо
крестного, дрожащие от возбуждения морщины, освещаемые радостным блеском его
зеленых глаз. "В темноте  и гнилушка светит", -- злостно думал он. Потом ему
вспомнилось  спокойное,  серьезное лицо  Тараса  и  рядом  с  ним напряженно
стремящаяся к нему фигура Любы. Это  возбудило в  нем  зависть и  -- грусть.
"Кто на меня так посмотрит?.."
 Он очнулся  от своих дум на набережной, у пристаней, разбуженный  шумом
труда.  Всюду  несли и  везли  разные вещи и товары  люди двигались спешно,
озабоченно, понукали лошадей, раздражаясь, кричали друг на друга,  наполняли
улицу бестолковой суетой и оглушающим шумом торопливой работы.  Они возились
на  узкой  полосе  земли,  вымощенной камнем,  с  одной  стороны застроенной
высокими домами, а  с другой --  обрезанной  крутым  обрывом к реке кипучая
возня  производила  на  Фому такое впечатление, как будто все они  собрались
бежать куда-то от этой работы в грязи, тесноте и шуме, -- собрались бежать и
спешат как-нибудь скорее окончить недоделанное и не отпускающее  их от себя.
Их уже ждали огромные пароходы, стоя у берегов, выпуская из труб клубы дыма.
Мутная  вода реки, тесно  заставленной судами,  жалобно и тихо плескалась  о
берег, точно просила дать и ей минутку покоя и отдыха...
 С  одной  из  пристаней  давно   уже  разносилась  по  воздуху  веселая
"дубинушка".  Крючники  работали  какую-то   работу,   требовавшую   быстрых
движений, и подгоняли к ним запевку и припев.
 В кабаках купцы большие Пью -- ют наливочки густые,
 -- бойким речитативом рассказывал запевала. Артели дружно подхватывала:
Ой, да дубинушка, ухнем!
 И потом басы кидали в воздух твердые звуки: Идет, идет...
 А тенора вторили им: Идет, идет...
 Фома вслушался в песню  и пошел  к ней на пристань. Там он увидал,  что
крючники, вытянувшись в две линии, выкатывают на веревках из  трюма парохода
огромные  бочки.  Грязные, в  красных рубахах с  расстегнутыми  воротами,  в
рукавицах на  руках, обнаженных  по  локоть, они  стояли над трюмом и  шутя,
весело, дружно, в такт песне, дергали веревки. А из трюма выносился высокий,
смеющийся голос невидимого запевалы:
 А мужицкой нашей глотке Не -- е хватает вдоволь водки...
 И артель громко и дружно, как одна большая грудь, вздыхала: Э -- эх, ду
 --  убинушка, ухнем!
 Фоме было приятно смотреть на эту стройную, как музыка, работу. Чумазые
лица  крючников  светились  улыбками,  работа  была легкая,  шла  успешно, а
запевала находился в  ударе.  Фоме  думалось, что хорошо бы  вот  так дружно
работать с  добрыми  товарищами под веселую песню, устать от  работы, выпить
стакан  водки  и  поесть  жирных  щей,  изготовленных дородной  и  разбитной
артельной маткой...
 -- Проворне, ребята,  проворне! --  раздался  рядом  с ним  неприятный,
хриплый  голос. Фома обернулся.  Толстый человек с большим животом, стукая в
палубу пристани палкой, смотрел на крючников маленькими глазками. Лицо и шея
у него были облиты  потом он  поминутно вытирал его левой рукой и дышал так
тяжело, точно шел в гору.
 Фома  неприязненно  посмотрел  на  этого  человека  и  подумал:   "Люди
работают,  а он  потеет... А я -- еще  его хуже..." Из каждого впечатления у
Фомы сейчас же выделялась колкая мысль об его неспособности к жизни. Всё, на
чем  останавливалось его  внимание, имело  что-то  обидное  для него,  и это
обидное  кирпичом ложилось на грудь ему.  Вечером он снова зашел к Маякиным.
Старика не было дома, и в столовой за чаем сидела Любовь с братом. Подходя к
двери, Фома слышал сиплый голос Тараса:
 --  Что же заставляет отца  возиться с ним?  При виде Фомы он замолчал,
уставившись в лицо  его серьезным, испытующим взглядом.  На лице Любови ясно
выразилось смущение, и она, как бы извиняясь, сказала Фоме:
 -- А! Это ты...
 "Про  меня шла  речь!" -- сообразил Фома,  подсаживаясь к столу.  Тарас
отвел  от  него  глаза  и уселся  в  кресло поглубже. С минуту  продолжалось
неловкое молчание, и оно было приятно Фоме.
 -- Ты на обед пойдешь? -- спросила наконец Любовь.
 -- На какой?..
 -- Разве не знаешь? Кононов новый пароход освящает... Молебен будет,  а
потом поедут вверх по Волге...
 -- Меня не звали, -- сказал Фома.
 --  Никого  не звали...  Просто  он на  бирже пригласил  -- кому угодно
почтить меня, -- пожалуйте!
 -- Мне не угодно...
 -- Да? Смотри -- выпивка  будет там грандиозная,  -- искоса взглянув на
него, сказала Любовь.
 -- Я и на свои напьюсь, коли захочу...
 -- Знаю! -- выразительно  кивнув  головой,  сказала Любовь. Тарас играл
чайной ложкой, вертя ее между пальцами, и исподлобья поглядывал на них.
 -- А где крестный? -- опросил Фома.
 -- В банк поехал... Сегодня заседание правления... Выборы будут...
 -- Опять его выберут?..
 -- Разумеется... И снова  разговор оборвался. Тарас медленно,  большими
глотками выпил чай и, молча подвинув к сестре стакан, улыбнулся ей. Она тоже
улыбнулась  радостно и счастливо, схватила стакан и начала усердно мыть его.
Потом ее лицо приняло выражение  напряженное, она вся как-то насторожилась и
вполголоса, почти благоговейно спросила брата:
 -- Можно возвратиться к началу разговора?
 -- Пожалуйста! -- кратко разрешил Тарас.
 -- Ты  сказал -- я  не  поняла  --  как это?  Я спросила: "Если всё это
утопии,  по-твоему,  если  это  невозможно...  мечты...  то  что  же  делать
человеку, которого не удовлетворяет жизнь?" Ее глаза с напряженным ожиданием
остановились на  спокойном  лице брата.  Он  взглянул  на нее,  повозился на
кресле и, опустив голову, спокойно и внушительно заговорил:
 --  Надо  подумать, из  какого  источника  является неудовлетворенность
жизнью?.. Может быть, это от  неумения трудиться... от недостатка уважения к
труду?  Или  --  от  неверного  представления  о  своих  силах...  Несчастие
большинства людей в том, что  они  считают  себя способными на  большее, чем
могут... А  между тем от  человека  требуется --  немного: он должен избрать
себе дело по  силам и делать его как  можно  лучше...  Нужно любить то,  что
делаешь, и тогда труд -- даже самый грубый
 -- возвышается до творчества... Стул, сделанный с любовью, всегда будет
хороший, красивый и прочный стул... И так -- во всем... Ты почитай Смайльса
 --  не читала? Очень дельная книга... Здоровая книга... Леббока "Радости жизни"
почитай...  Вообще помни,  что англичане самая  трудоспособная нация, чем  и
объясняется их изумительный успех в области промышленной и торговой... У них
труд -- почти культ... Высота культуры  всегда стоит в прямой зависимости от
любви  к  труду...  А  чем  выше   культура,  --  тем  глубже  удовлетворены
потребности людей, тем менее препятствий к дальнейшему развитию потребностей
человека... Счастье -- возможно полное удовлетворение потребностей... Вот...
И, как видишь, счастье человека обусловлено его отношением к своему труду...
Тарас Маякин говорил так медленно и тягуче, точно ему самому  было неприятно
и  скучно говорить. А Любовь, нахмурив брови и вытянувшись по направлению  к
нему, слушала  речь его с жадны