расивым, сочным, дрожащим от
избытка силы звуком.  Один жаловался на нестерпимую боль сердца  и, упиваясь
ядом  жалобы своей, --  рыдал скорбно, слезами заливая огонь своих  мучении.
Другой --  низкий  и мужественный  -- могуче тек  в  воздухе, полный чувства
обиды.  Ясно  выговаривая  слова,  он изливался густою струёй, и  от каждого
слова веяло местью. Уж я ему это выплачу...
 --  жалобно пела  Васса,  закрыв  глаза.  За  --  азноблю  его,  по  --
овысушу...
 -- уверенно  и грозно обещала Саша, бросая в  воздух  крепкие,  сильные
звуки... И  вдруг, изменив темп  песни  и повысив голос, она  запела  так же
протяжно, как сестра, сладострастные угрозы:
 Суше ветра, су -- уше буйного, Суше тон травы коше -- оные...
 Ой, коше -- ные, просушеные... Фома, облокотясь на стол, смотрел в лицо
женщины,  в  черные  полузакрытые глаза ее.  Устремленные куда-то вдаль, они
сверкали так злорадно, что от блеска их и бархатистый голос, изливавшийся из
груди женщины, ему казался черным и блестящим, как ее глаза. Он вспоминал ее
ласки и  думал:  "И  откуда она,  такая?  Даже  боязно  с  ней..."  Ухтищев,
прижавшись  к  своей даме,  с блаженным лицом слушал  песню и весь  сиял  от
удовольствия. Господин в бакенбардах и  Званцев пили вино и тихо шептались о
чем-то, наклонясь друг к другу. Рыжая женщина задумчиво рассматривала ладонь
руки Ухтищева,  держа ее  в  своих руках,  а веселая девушка стала грустной,
наклонила  низко голову  и слушала песню, не  шевелясь, как очарованная.  От
костра шел  мужик. Он ступал по доскам осторожно, становясь на  носки сапог,
руки  его были заложены за спину, а широкое бородатое лицо всё преобразилось
в улыбку удивления и наивной радости. Эх, -- ты восчувствуй, добрый молодец!
 -- тоскливо взывала Васса, покачивая головой. Сестра, еще выше  вскинув
голову, закончила песню:
 Какова тоска любо  --  овная  -- а-а! Кончив петь, она гордо посмотрела
вокруг и, опустившись рядом с Фомой, обняла его за шею сильной рукой.
 -- Что, хороша песня?..
 -- Славная! -- сказал Фома, улыбаясь ей.
 --  Браао -- о!  Браво, Александра Савельевна! -- кричал Ухтищев, а все
остальные  били  в ладони. Но она не обращала на них  внимания,  и,  властно
обнимая Фому, говорила:
 -- Вот ты мне и подари что-нибудь за песню...
 -- Ладно, я подарю.. -- согласился Фома.
 -- Что?
 -- Ты скажи...
 -- Скажу в городе. И если подаришь, что я хочу, -- о, как я тебя любить
буду!
 -- За  подарок-то? -- спросил Фома, недоверчиво усмехаясь. --  А  ты бы
просто... Она  спокойно  взглянула на него  и,  секунду  подумав, решительно
сказала:
 -- Просто -- рано... Я лгать не буду, прямо говорю-люблю за деньги,  за
подарки... Можно и так любить... да. Ты  подожди, -- я присмотрюсь к тебе и,
может,  полюблю бесплатно... А  пока  -- не обессудь... мне,  по моей жизни,
много  денег  надо... Фома слушал ее,  улыбался  и вздрагивал от близости ее
тела. В уши ему лез какой-то надтреснутый и скучный голос Званцева:
 -- Я не могу  понять красот этой  прославленной русской песни... Что  в
ней?  Волчий  вой, голодное  что-то, дикое... Э... это  собачьи немощи.  Нет
веселья,  нет  шика... Вы  послушайте,  что  и  как  поет  француз!  Или  --
итальянец...
 -- Позвольте, Иван Николаевич... -- возмущенно кричал Ухтищев.
 -- Я должен с этим согласиться -- русская песня однообразна и тускла...
-- прихлебывая вино, говорил человек с бакенбардами.
 Заходило  солнце.  Опускаясь  где-то далеко,  в  луговой  стороне,  оно
бросало на темную,  холодную воду розоватые и золотые пятна. Фома смотрел на
игру  солнечных  лучей, следил,  как трепетно они  переливались  по  сладкой
равнине  вод,  и, ловя  ухом отрывки разговора, представлял себе слова  роем
темных  мотыльков,  суетливо носившихся в воздухе. Саша,  положив  голову на
плечо ему, тихо говорила  прямо в ухо  ему  слова,  от которых он краснел  и
смущался, они возбуждали в нем желание  обнять эту женщину и целовать ее без
счета и устали.  Кроме нее -- никто не интересовал его из людей, собравшихся
тут. Званцев же и барин были противны ему...
 -- Ты чего глазеешь, а? -- услышал он строгий возглас Ухтищева. Ухтищев
кричал на мужика. Тот сдернул  с головы картуз, хлопнул им себя по колену и,
улыбаясь, отвечал:
 -- Я -- барыню послушать подошел...
 -- Хорошо поет?
 -- Что и говорить! -- с восхищением оглядывая Сашу, сказал мужик. -- Бо
 --  ольшая сила голосу в грудях у них!
 Его слова вызвали  смех дам и двусмысленные речи мужчин. Саша  спросила
мужика:
 -- Ты -- поешь?
 -- Как мы поем! -- махнул он рукой.
 -- Какие песни знаешь?..
 -- Да всякие... я петь люблю... -- И он виновато усмехнулся.
 -- Давай споем со мной.
 -- Куда нам! Разве вы мне -- пара?
 -- Ну, запевай!
 -- Как это весело! -- воскликнул Званцев, сморщив лицо.
 -- Если вам скучно -- утопитесь!.. -- сказала Саша. сердито сверкнув на
него глазами.
 -- Нет, холодна вода... -- ответил Званцев, ежась под ее взглядом.
 -- А уж пора вам! И воды много теперь, не всю бы вы испортили ее гнилым
вашим телом...
 -- Фи,  как остроумно! -- воскликнул юноша и с презрением добавил: -- В
России даже кокотки грубы...
 Он обращался к своему  соседу, тот ответил ему  пьяной улыбкой. Ухтищев
тоже  был  пьян. Посоловевшими  глазами глядя в лицо  своей дамы, он  что-то
бормотал. Дама с птичьим лицом  клевала  конфекты, держа коробку под носом у
себя.  Павленька  ушла на  край  плота и,  стоя  там,  кидала  в воду  корки
апельсина.
 -- Никогда я не участвовал в такой нелепой прогулке, -- жалобно говорил
Званцев соседу.
 Фома с  усмешкой  следил за  ним  и был  доволен, что  этот  изломанный
человек скучает, и тем, что Саша обидела  его. Он ласково поглядывал на свою
подругу, -- нравилось ему, что она говорит со всеми  резко и держится гордо,
как настоящая барыня.
 Мужик, стоя около нее, говорил:
 -- Барыня! Ты бы поднесла мне для ради храбрости?!
 --  Фома, поднеси ему стакан! И,  когда мужик,  выпив, вкусно  крякнул,
Саша скомандовала:
 -- Начинай... Скосив рот на сторону, мужик высоким тенором затянул: Мне
не  пье  --  отся и  --  ех --  ни --  глотатся  -- а-а...  Женщина трепетно
подхватила:
 Ви -- ина душа -- а  не прима -- ат... Мужик сладко улыбнулся, заболтал
головой и, закрыв глаза, пролил в воздух дрожащую струю высоких нот:
 О --  э -- мне -- пришла -- а-а пора  -- а-а проща -- ться -- а-а...  А
женщина застонала и заплакала:
 Он  со --  о  -- ро --  одныи -- ими надо расставаться -- а...  Понизив
голос,  мужик с изумительной силой скорби пропел-сказал: Эх и в  чужу сто --
орону надоть мне ити...
 Когда два голоса, рыдая и тоскуя,  влились в тишину и  свежесть вечера,
--  вокруг  стало как будто теплее  и лучше  всё как бы  улыбнулось улыбкой
сострадания горю  человека,  которого темная сила рвет  из родного  гнезда в
чужую  сторону, на тяжкий  труд и унижения. Точно не  звуки, не  песня, а те
горячие слезы  человеческого сердца, на которых выкипела эта жалоба, -- сами
слезы увлажили воздух. Тоска души,  измученной  в борьбе, страдания  от ран,
нанесенных  человеку  железной  рукой нужды, -- всё  было вложено в простые,
грубые слова и передавалось невыразимо тоскливыми звуками далекому,  пустому
небу,  в котором никому  и  ничему нет  эха. Отшатнувшись  от  певцов,  Фома
смотрел на них  с чувством, близким  испугу, песня кипящей  волной вливалась
ему  в грудь,  и бешеная  сила  тоски, вложенная в нее, до боли сжимала  ему
сердце.  Он чувствовал,  что сейчас  у него  хлынут  слезы, в  горле  у него
щипало,  и  лицо  вздрагивало.  Он  смутно   видел  черные  глаза  Саши,  --
неподвижные, они  казались  ему  огромными  и становились всё больше.  И ему
казалось,  что  поют не двое людей --  всё вокруг  поет, рыдает и трепещет в
муках скорби,  всё  живое  обнялось крепким объятием отчаяния. Когда кончили
петь,  он, вздрагивая от возбуждения, с мокрым от слез лицом, смотрел на них
и улыбался.
 --  Что --  тронуло? -- спросила Саша. Бледная от усталости, она дышала
тяжело и  быстро.  Фома взглянул  на  мужика,  --  он вытирал потный  лоб  и
оглядывался вокруг себя такими растерянными глазами, как будто не понимал --
что случилось? Было тихо. Все сидели неподвижно, молча.
 -- Ах,  господи!  --  вздохнул Фома, поднимаясь на ноги.  -- Эх,  Саша!
Мужик! Кто ты такой? -- почти крикнул он.
 -- Степан... -- виновато улыбаясь, ответил мужик.
 --   Как  ты  поешь,  а?  --  с  изумлением  восклицал  Фома,  тревожно
переминаясь на одном месте.
 -- Э -- эх, ваше степенство! -- вздохнул мужик. -- Горе заставит -- бык
соловьем  запоет...  А вот барыня с  чего  поет,  так... это уж  богу одному
известно... а поет она -- ложись и помирай! Н -- ну, -- барыня!
 -- Спет-то очень хорошо! -- сказал Ухтищев пьяным голосом.
 --  Чёрт знает  что! -- раздраженно  и почти со слезами  закричал вдруг
Званцев, вскакивая из-за стола. -- Я приехал гулять, -- я хочу веселиться, а
меня отпевают!.. Что за безобразие! Я не хочу больше, -- я уезжаю!
 -- Жан! Я тоже уезжаю... -- заявил господин с бакенбардами.
 -- Васса! -- кричал Званцев. -- Одевайся!..
 --  Да,  пора  ехать, -- спокойно сказала  Ухтищеву  его рыжая дама. --
Холодно... И скоро будет темно...
 --  Степан!  Собирай  всё,  --  командовала   Васса.  Все  засуетились,
заговорили о чем-то  Фома смотрел недоумевающими  глазами и всё вздрагивал.
Люди,  покачиваясь,  ходили по  плотам, бледные, утомленные, и говорили друг
другу что-то нелепое, бессвязное. Саша бесцеремонно толкала их, собирая свои
вещи.
 -- Степан! Крикни лошадей...
 --  А  я -- выпью еще коньяку, -- кто  хочет коньяку со мной? --  тянул
блаженным  голосом  господин с  бакенбардами, держа в руках  бутылку.  Васса
укутывала шею Званцева шарфом. Он стоял  перед нею,  капризно  выпятив губы,
сморщенный,  икры его вздрагивали. Фоме стало  противно  смотреть на них, он
отошел  на другой плот. Его удивляло, что все эти люди ведут себя так, точно
они не слышали песни.  В  его  груди  она  жила,  вызывая у него беспокойное
желание что-то сделать, сказать.
 Уже солнце  зашло, даль окуталась  синим туманом. Фома посмотрел туда и
отвернулся в  сторону. Ему не хотелось ехать в город с  этими людьми.  А они
всё  расхаживали  по плоту неровными шагами, качаясь  из стороны в сторону и
бормоча бессвязные слова. Женщины были трезвее мужчин, только рыжая долго не
могла подняться со скамьи и, наконец поднявшись, объявила:
 -- Ну,  я пьяна... Фома сел на обрубок дерева и,  подняв топор, которым
мужик  колол дрова для  костра, стал играть им, подбрасывая его  в  воздух и
ловя.
 -- Ах, как это  пошло! --  раздался  капризный  возглас  Званцева. Фома
почувствовал, что ненавидит его, -- его и всех, кроме Саши,  возбуждавшей  в
нем  смутное чувство  удивления  пред нею и боязни,  что она  может  сделать
что-то неожиданное и страшное.
 ...
 -- С -- скотина!  --  визгливо крикнул  Званцев  Фома увидел,  что  он
толкнул мужика, а мужик, сняв шапку, виновато пошел в сторону...
 -- Ду -- урак -- шагая  за ним и взмахивая рукой,  кричал Званцев. Фома
вскочил на ноги и громко, угрожающе сказал:
 -- Ты! Не тронь его!
 -- Что --  о? -- обернулся Званцев к нему. Фома приподнял плечи, шагнул
к нему... И вдруг в голове его вспыхнула одна мысль. Он злорадно  усмехнулся
и тихо спросил Степана:
 -- В трех местах звено счалено?
 -- В трех, как же!
 -- Руби связи...
 -- А они?..
 -- Молчи! Руби...
 -- Да ведь...
 -- Руби! Тише, -- чтобы не заметили!
 Мужик взял в руки топор, не торопясь подошел к месту, где  звено плотно
было  связано с другим звеном. и, несколько раз стукнув топором, воротился к
Фоме.
 -- Я, ваше степенство, не в ответе, -- сказал он.
 -- Не бойся...
 -- Поехали!..  -- прошептал мужик со страхом и торопливо перекрестился.
А  Фома,  тихонько посмеиваясь,  испытывал  жуткое  чувство,  остро и  жгуче
щекотавшее ему сердце какой-то странной, приятной и сладкой боязнью. Люди на
плоту всё  еще расхаживали, двигаясь медленно,  сталкиваясь  друг с  другом,
помогая   одеваться   дамам,   смеясь  и  разговаривая,   а  плот  тихонько,
нерешительно повертывался на воде.
 -- Ежели их на караван снесет, -- шептал мужик, --  на  пыжи ткнутся --
разобьет вдрызг...
 -- Молчи... Лодку подашь, догонишь...
 -- Вот!.. Все-таки люди.
 Довольный,  усмехаясь, мужик прыжками бросился по плотам к берегу. Фома
стоял  над  водой,  и  ему  страстно  хотелось крикнуть  что-нибудь,  но  он
удерживался, желая, чтобы  плот отплыл подальше и  эти пьяные люди не  могли
перепрыгнуть с него на причаленные звенья. Он ощущал приятное, ласкавшее его
чувство, видя, как плот тихо колеблется  на  воде и  уходит от него с каждой
секундой всё дальше. Вместе с людьми  на плоту  из груди его как бы уплывало
всё  тяжелое  и темное, чем он  наполнил  ее за это  время. Он вдыхал свежий
воздух  и  вместе с ним что-то здоровое,  отрезвляющее его  голову. На самом
краю уплывавшего плота стояла спиной к Фоме Саша он смотрел на ее  красивую
фигуру  и  невольно   вспоминал   о  Медынской.  Та  была  меньше  ростом...
Воспоминание о ней укололо его, и он громким насмешливым голосом крикнул:
 -- Эй вы! Прощайте... Темные фигуры людей вдруг и все сразу двинулись к
нему и  сбились в  кучу на средине плота.  Но уже между ними и Фомой холодно
блестела  полоса  воды шириною  почти  в сажень.  Несколько  секунд  длилось
молчание... И вдруг на Фому полетел целый ураган  звуков, визгливых,  полных
животного страха, противно жалобных, а выше всех  и всех противней резал ухо
тонкий, дребезжащий крик Званцева:
 --  Спа  --  асите...  Кто-то  --  должно  быть   солидный  господин  с
бакенбардами -- ревел басом:
 -- Топят... топят людей...
 -- Разве вы люди?! --  зло крикнул Фома, раздраженный  криками, которые
точно кусали его.
 Люди  в безумии страха метались по плоту он колебался под их ногами  и
от этого плыл быстрее. Было слышно, как вода  плещет  на него и  хлюпает под
ним.  Крики  рвали воздух, люди прыгали, взмахивали руками, и лишь  стройная
фигура Саши неподвижно и безмолвно стояла на краю плота.
 --  Кланяйтесь   ракам!  --  кричал  Фома.  Ему  вес  легче  и  веселее
становилось по мере того, как плот уходил дальше.
 -- Фома Игнатьевич! -- нетвердым, но трезвым голосом заговорил Ухтищев,
-- смотрите, это опасная шутка!.. Я буду жаловаться!..
 -- Когда утонешь? Жалуйся! -- весело ответил Фома.
 -- Ты -- убийца!.. -- рыдая, вскричал  Званцев. Но в это время раздался
звучный плеск воды, точно она ахнула от испуга или удивления. Фома вздрогнул
и  замер.  Потом взмыл  опьяняющий, дикий вой женщин, полные ужаса  возгласы
мужчин, и все фигуры на плоту замерли,  кто как стоял. Фома,  глядя на воду,
окаменел, -- по  воде  к нему  плыло что-то черное, окружая себя брызгами...
Инстинктивно  Фома бросился грудью на бревна плота  и протянул руки  вперед,
свесив  над  водой  голову. Прошло  несколько  невероятно  долгих  секунд...
Холодные, мокрые пальцы схватили  его  за руки,  темные глаза блеснули перед
ним...  Тупой страх, овладевший  им, исчез,  сменясь мятежной  радостью.  Он
схватил женщину, вырвав ее из воды, прижал  к груди и с удивлением, не зная,
что сказать ей, смотрел в ее глаза. Они ласково улыбнулись ему...
 -- Холодно! -- сказала Саша,  вздрогнув.  Фома счастливо  засмеялся при
звуке ее голоса,  вскинул  ее  на  руки и быстро, почти бегом,  бросился  по
плотам к  берегу. Она была мокрая  и холодная, как рыба, но ее дыхание  было
горячо, оно жгло щеку Фомы и наполняло грудь его буйной радостью.
 -- Утопить меня хотел? -- говорила она, крепко прижимаясь к нему.
 -- Как это ты хорошо сделала, -- бормотал Фома на бегу.
 -- Ну, и ты не худо выдумал... хоть с виду смирный...
 -- А те -- всё орут!
 -- Чёрт с ними!  Утонут --  мы  с  тобой в Сибирь пойдем...  -- сказала
женщина. Она начала дрожать, и дрожь ее тела, ощущаемая Фомой, заставила его
ускорить свой бег.
 С реки вслед им неслись вопли и крики о помощи. Там, по спокойной воде,
удаляясь от  берега к струе главного  течения реки, плыл в сумраке маленький
остров, на нем метались темные человеческие фигуры.
 Ночь надвигалась на них.


IX

 Однажды в полдень  воскресенья  Яков  Маякин  пил  чай  у себя  в саду.
Расстегнув ворот рубахи  и  обмотав шею полотенцем, он сидел  на  скамье под
навесом зелени вишен,  размахивал руками  в  воздухе,  отирая пот с лица,  и
немолчно рассыпал в воздухе быструю речь.
 -- Дурак и подлец тот человек, который позволяет брюху иметь власть над
собой!  Глаза  старика блестели  раздраженно  и  злобно,  губы  презрительно
кривились, и морщины темного лица вздрагивали.
 --  Был  бы Фомка  сын мой родной --  я  б  его  вышколил! Играя веткой
акации, Любовь молча слушала речь отца, внимательно  и пытливо поглядывая на
его возмущенное,  дрожащее лицо. Становясь старше,  она незаметно  для  себя
изменяла  недоверчивое  и холодное отношение  к  старику. Всегда кипевший  в
делах,  бойкий  и умный, он одиноко  шел по  своему пути, а  она  видела его
одиночество,  знала,  как  тяжело  оно, и  ее отношения  к отцу  становились
теплее, Уже порой она вступала в споры со стариком он всегда относился к ее
возражениям пренебрежительно и насмешливо, но с каждым разом  внимательней и
мягче.
 -- Если б покойник  Игнат прочитал в газете о безобразной жизни  своего
сына --  убил  бы  он Фомку! -- говорил Маякин,  ударяя кулаком по столу. --
Ведь как расписали? Срам!
 -- За дело! -- сказала Любовь.
 -- Я не говорю -- зря! Облаяли, как и следовало... И кто это разошелся?
 -- Не всё ли вам равно? -- спросила девушка.
 -- Любопытно... Бойко,  жулик, изобразил Фомкино поведение... Видимо --
сам с ним гулял и всему его безобразию свидетелем был...
 -- Н -- ну, он  не станет с Фомой гулять! -- убежденно сказала Любовь и
густо покраснела под пытливым взглядом отца.
 --  Ишь ты!  Ха --  арошие знакомства  у  тебя, Любка! -- юмористически
ядовито сказал Маякин. -- Ну, кто это писал?
 Ей не хотелось говорить, но  отец настаивал, и  голос его становили всё
суше и сердитей. Тогда она беспокойно спросила его:
 -- А вы ему ничего не сделаете?
 -- Я?  Я ему -- голову откушу! Ду -- реха! Что я могу сделать? Они, эти
писаки, неглупый народ... Сила, черти! А я не губернатор... да и тот ни руку
вывихнуть,  ни  языка  связать  не  может...  Они,  как  мыши,   --   грызут
помаленьку... н -- да! Ну, так кто же это?
 --  А помните, когда я училась, гимназист ходил к нам, Ежов? Черненький
такой...
 -- Видал, как же! Так это он?  Мышонок!..  И в ту пору видно уже  было,
что выйдет из  него --  непутевое... Надо бы мне тогда заняться им... может,
человеком стал бы...
 Любовь усмехнулась, взглянув на отца, и с задором спросила:
 -- А  разве  тот,  кто в газетах пишет,  не человек?  Старик  долго  не
отвечал дочери,  задумчиво барабаня  пальцами по столу  и  рассматривая свое
лицо, отраженное  в ярко начищенной меди самовара. Потом, подняв голову,  он
прищурил глаза и внушительно, с азартом сказал:
 --  Это не люди, а -- нарывы! Кровь в  людях  русских испортилась, и от
дурной  крови явились  в  ней все эти книжники-газетчики,  лютые  фарисеи...
Нарвало  их  везде  и всё  больше  нарывает...  Порча крови  --  отчего?  От
медленности  движения...  Комары  откуда? От болота... В стоячей воде всякая
нечисть заводится... И в неустроенной жизни то же самое...
 -- Вы не то говорите, папаша! -- мягко сказала Любовь.
 -- Это как же -- не то?
 -- Писатели-люди  самые бескорыстные...  это- светлые личности! Им ведь
ничего  не надо  --  им только  справедливости, --  только  правды!  Они  не
комары...  Любовь волновалась,  расхваливая возлюбленных ею  людей ее  лицо
вспыхнуло  румянцем, и  глаза смотрели на отца с  таким чувством,  точно она
просила верить ей, будучи не в состоянии убедить.
 --  Э  --  эх ты!  --  со  вздохом  сказал  старик,  перебивая  ее.  --
Начиталась! Ты мне скажи
 --  кто они?  Неизвестно! Ежов вот -- что  он такое? Нашему богу -- бя!
Только  правды  им надо, -- скажете?! Ишь,  скромники  какие?!  А  если