шийся, чтоб  кинуть спасательный круг,  на круге
висели веревки из проволоки, и они постоянно дергали Фому за волосы. Всё это
возбуждало смех  у Софьи Павловны  и ее поклонников, но очень дорого  стоило
Фоме, бросая его то в жар, то в холод.
 Но ему было  не легче и  наедине с  ней. Встречая его ласковой улыбкой,
она  усаживалась  с  ним  в  одном из  уютных уголков гостиной и обыкновенно
начинала разговор с того,  что, изгибаясь кошкой,  заглядывала ему  в  глаза
темным взглядом, в котором вспыхивало что-то жадное.
 -- Я так  люблю  говорить с вами, -- музыкально растягивая слова,  пела
она.
 --    Все эти  --   мне  надоели...  они скучные, ординарные,  изношенные.  А вы  --
свежий, искренний. Ведь вы их тоже не любите?
 -- Терпеть не могу! -- твердо ответил Фома.
 -- А меня? -- тихонько спрашивала она. Фома  отводил глаза в сторону и,
вздыхая, говорил:
 -- Который раз вы это спрашиваете...
 -- Вам трудно сказать?
 -- Не трудно... да зачем?
 -- Мне нужно знать это...
 -- Играете вы со мной... -- угрюмо говорил Фома. А она широко открывала
глаза и тоном глубокого изумления спрашивала:
 -- Как играю? Что значит -- играть? И лицо у нее было такое ангельское,
что он не мог не верить ей.
 --  Люблю я  вас, люблю! Разве это можно  -- не  любить вас? --  горячо
говорил он,  и  тотчас же пониженным голосом с грустью добавлял:  -- Да ведь
вам это не нужно!..
 --  Вот  вы   и   сказали!  --  удовлетворенно   вздыхала  Медынская  и
отодвигалась от него подальше. -- Мне всегда страшно приятно слушать, как вы
это говорите... молодо, цельно... Хотите поцеловать мне руку?
 Он молча схватывал ее белую, тонкую ручку и, осторожно  склонясь к ней,
горячо и долго целовал ее. Она  вырывала  руку, улыбающаяся,  грациозная, но
ничуть не взволнованная его горячностью. Задумчиво, с этим, всегда смущавшим
Фому, блеском  в глазах,  она рассматривала его, как  что-то редкое,  крайне
любопытное, и говорила:
 -- Сколько у вас здоровья, сил, душевной свежести... Вы знаете  -- ведь
вы, купцы,  еще  совершенно  не  жившее племя, целое  племя  с оригинальными
традициями, с огромной  энергией  души и  тела...  Вот вы, например: ведь вы
драгоценный камень, и если вас отшлифовать... о!
 Когда она говорила:  у  вас, по-вашему, по-купечески, -- Фоме казалось,
что этими словами  она как бы отталкивает его от себя.  Это было и грустно и
обидно. Он молчал, глядя на ее  маленькую  фигурку,  всегда как-то  особенно
красиво одетую, всегда благоухающую, как цветок, и девически нежную. Порой в
нем вспыхивало дикое и грубое желание схватить  ее  и целовать. Но красота и
эта хрупкость тонкого и гибкого тела  ее возбуждали в  нем  страх  изломать,
изувечить ее, а спокойный, ласковый голос и ясный, но как  бы подстерегающий
взгляд охлаждал  его  порывы: ему казалось, что она смотрит  прямо  в душу и
понимает  все  думы...  Эти  взрывы  чувства были  редки,  вообще  же  юноша
относился к  Медынской  с  обожанием, удивляясь всему  в ней  -- ее красоте,
речам,  ее одежде. И  рядом с  этим  обожанием в нем всегда  жило мучительно
острое сознание его отдаленности от нее, ее превосходства над ним.
 Такие отношения установились у них быстро  в две-три встречи Медынская
вполне овладела  юношей  и  начала  медленно  пытать его.  Ей, должно  быть,
нравилась власть над здоровым, сильным парнем, нравилось будить и укрощать в
нем  зверя  только голосом  и  взглядом,  и  она  наслаждалась игрой  с ним,
уверенная в силе своей власти. Он  уходил от нее полубольной от возбуждения,
унося обиду на нее и злобу на себя. А через два дня снова являлся для пытки.
Однажды он робко спросил ее:
 -- Софья Павловна!.. Были у вас дети?
 -- Нет...
 -- Я так и  знал! -- с  радостью вскричал Фома.  Она взглянула на  него
глазами совсем маленькой и наивной девочки и сказала:
 -- Почему же вы это знали? И зачем вам знать, были ли у меня дети? Фома
покраснел, наклонил голову и начал говорить ей глухо и так, точно выталкивая
слова из-под земли, и каждое слово весило несколько пудов.
 --  Видите...  ежели женщина,  которая...  то  есть родила,  то  у  нее
глаза... совсем не такие...
 -- Да -- а? Какие же?
 -- Бесстыжие! -- бухнул Фома. Медынская  рассмеялась  своим серебристым
смехом, и Фома, глядя на нее, рассмеялся.
 -- Вы  простите!  --  сказал  он  наконец.  --  Я,  может,  нехорошо...
неприлично сказал...
 --  О, нет, нет! Вы не можете сказать ничего неприличного... вы чистый,
милый мальчик. Итак, у меня глаза не бесстыжие?
 -- У вас  -- как у  ангела! -- восторженно объявил  Фома, глядя  на нее
сияющим взглядом.
 А  она взглянула  на  него так,  как  не смотрела еще до этой поры,  --
взглядом женщины-матери, грустным  взглядом  любви, смешанной с опасением за
любимого-
 -- Идите, голубчик... Я устала  и хочу отдохнуть... -- сказала она ему,
вставая и не глядя на него.
 Он покорно ушел. Некоторое время после этого случая она держалась с ним
более  строго и честно,  точно жалея его, но  потом отношения  приняли снова
форму игры кошки с  мышью.  Отношения Фомы к Медынской  не могли укрыться от
крестного, и однажды старик, скорчив ехидную рожу, спросил его:
 -- Фома! Ты почаще голову щупай, чтоб не потерять тебе ее случаем.
 -- Это вы насчет чего? -- спросил Фома.
 -- А насчет Соньки, больно уж часто ты к ней ходишь.
 -- Что вам? -- грубовато сказал Фома. -- И какая она для вас Сонька?
 -- Мне -- ничего,  меня не  убудет  оттого, что тебя обгложут. А что ее
Сонькой зовут
 -- это всем известно... И что  она любит чужими руками жар загребать --
тоже все знают.
 -- Она  умная! -- твердо объявил Фома, хмурясь и пряча руки в  карманы.
-- Образованная...
 --  Умная,  это  верно!  Образованная... Она тебя образует...  Особенно
шалопаи, которые вокруг нее...
 -- Не шалопаи, а...  -- тоже умные люди!  -- злобно возразил Фома,  уже
сам  себе  противореча.  --  И  я  от них учусь...  Я что?  Ни  в  дудку, ни
поплясать... Чему  меня учили? А там обо  всем говорят...  всякий свое слово
имеет. Вы мне на человека похожим быть не мешайте.
 -- Фу -- у! Ка -- ак ты говорить научился! То есть как град по крыше...
сердито! Ну ладно, -- будь похож на человека... только для  этого безопаснее
в  трактир ходить  там человеки всё же  лучше  Софьиных-  А ты  бы, парень,
все-таки  учился  бы  людей-то  разбирать,  который  к чему...  Например  --
Софья...  Что она  изображает? Насекомая для украшения  природы  и больше --
ничего!
 Возмущенный до глубины души, Фома стиснул  зубы и ушел от Маякина,  еще
глубже засунув руки в карманы. Но старик вскоре снова заговорил о Медынской.
Они  возвращались  из  затона после осмотра  пароходов и, сидя в  огромном и
покойном  возке,  дружелюбно  и оживленно разговаривали о делах. Это было  в
марте: под полозьями саней всхлипывала вода, снег почти  стаял, солнце сияло
в ясном небе весело и тепло.
 --  Приедешь, -- к  барыне  своей  первым делом пойдешь? --  неожиданно
спросил Маякин, прервав деловой разговор.
 -- Схожу, -- недовольно ответил Фома.
 --  Мм... Что,  скажи, часто подарки делаешь ты ей? -- просто  и как-то
задушевно спросил Маякин.
 -- Какие подарки? Зачем? -- удивился Фома.
 -- Не даришь? Ишь ты... Неужто она просто так, по любви живет  с тобой?
Фома  вспыхнул от гнева и стыда,  круто повернулся к  старику  и укоризненно
сказал:
 -- Эх! Старый ведь вы человек, а говорите -- стыдно  слушать! Да  разве
она пойдет на это?
 Маякин чмокнул губами и унылым голосом пропел:
 -- Какой ты  ду -- убина! Какой ду- урачина! -- и,  внезапно озлившись,
плюнул. -- Тьфу тебе! Всякий скот пил  из кринки, остались  подонки, а дурак
из грязного горшка сделал божка!.. Чё -- орт! Ты иди  к ней и прямо  говори:
"Желаю быть вашим любовником, -- человек я молодой, дорого не берите".
 --  Крестный! --  угрюмо  и грозно сказал Фома.  -- Я  этого слушать не
могу. Ежели бы кто другой...
 -- Да кто, кроме меня, остережет тебя? А ба -- а- тюш -- ки! -- завопил
Маякин, всплескивая руками. -- Это она тебя всю зиму за нос и водила? Ну но
 --  ос! Ах она, стервоза!
 Старик был возмущен  в  голосе его  звучали досада, злоба, даже слезы.
Фома никогда еще не видал его таким и невольно молчал.
 --  Ведь  она  испортит тебя! Ах, блудница вавилонская!.. Глаза Маякина
учащенно  мигали,  губы  вздрагивали, и  грубыми, циничными словами он начал
говорить о Медынской, азартно, с злобным визгом. Фома чувствовал, что старик
говорит правду. Ему стало тяжело дышать.
 -- Ладно, папаша, будет... -- тихо и тоскливо попросил он, отвертываясь
в сторону от Маякина.
 -- Эх, надо тебе скорее жениться! -- тревожно вскричал старик.
 -- Христа ради, не говорите!  --  глухо молвил Фома. Маякин взглянул на
крестника и умолк. Лицо Фомы вытянулось, побледнело, и было много тяжелого и
горького изумления в его полуоткрытых  губах и в тоскующем взгляде... Справа
и  слева  от дороги лежало  поле, покрытое клочьями зимних  одежд. По черным
проталинам хлопотливо прыгали грачи. Под полозьями всхлипывала вода, грязный
снег вылетал из-под ног лошадей...
 -- Ну  и глуп же человек в своей юности! -- негромко воскликнул Маякин.
-- Стоит перед ним пень дерева, а он видит -- морда зверева... о -- хо-хо!
 -- Говорите прямыми словами, -- угрюмо сказал Фома.
 -- Чего тут говорить? Дело ясное: девки-сливки, бабы -- молоко бабы --
близко,  девки --  далеко...  стало быть, иди  к Соньке,  ежели без этого не
можешь,  -- и  говори  ей  прямо --  так, мол,  и так... Дурашка!  Чего ж ты
дуешься? Чего пыжишься?
 -- Не понимаете вы... -- тихо сказал Фома.
 -- Чего я не понимаю? Я всё понимаю!
 -- Сердца, -- сердце есть у человека!  ..  -- тихо сказал юноша. Маякин
прищурил глаза и ответил:
 -- Ума, значит, нет...
VI

 Охваченный тоскливой и мстительной злобой  приехал Фома в  город. В нем
кипело  страстное желание  оскорбить Медынскую,  надругаться над ней. Крепко
стиснув зубы и засунув руки глубоко в карманы, он несколько часов кряду
 --  расхаживал по пустынным  комнатам своего дома,  сурово  хмурил брови и  всё
выпячивал грудь вперед.  Сердцу его,  полному обиды, было  тесно в груди. Он
тяжело и мерно топал ногами по полу, как будто ковал свою злобу.
 --   Подлая...  ангелом   нарядилась!  Порой   надежда  робким  голосом
подсказывала ему: "Может, всё это клевета..."
 Но  он вспоминал азартную  уверенность и силу речей крестного и  крепче
стискивал зубы, еще более выпячивал грудь вперед.
 Маякин, бросив  в  грязь Медынскую, тем самым  сделал ее  доступной для
крестника,  и  скоро  Фома  понял  это. В  деловых  весенних хлопотах прошло
несколько дней, и возмущенные чувства Фомы затихли. Грусть о потере человека
притупила злобу  на .женщину, а мысль о доступности женщины усилила влечение
к ней. Незаметно для себя он решил, что ему следует пойти к Софье Павловне и
прямо, просто сказать ей, чего он хочет от нее, -- вот и всё!
 Прислуга Медынской привыкла к его посещениям,  и на вопрос его "дома ли
барыня?"
 -- горничная сказала:
 -- Пожалуйте в гостиную... Он оробел  немножко...  но, увидав в зеркале
свою статную фигуру, обтянутую сюртуком, смуглое свое лицо  в рамке пушистой
черной бородки,  серьезное, с большими темными глазами, -- приподнял плечи и
уверенно пошел вперед через зал... А навстречу ему тихо плыли звуки струн --
странные такие звуки: они точно смеялись тихим, невеселым смехом, жаловались
на что-то и нежно трогали сердце. точно просили внимания и не надеялись, что
получат его... Фома  не любил слушать музыку  --  она всегда вызывала в  нем
грусть. Даже когда "машина" в трактире начинала играть что-нибудь заунывное,
он ощущал в груди тоскливое томление и просил остановить "машину" или уходил
от нее  подальше, чувствуя,  что  не может  спокойно слушать этих  речей без
слов, но полных слез  и жалоб. И теперь он  невольно  остановился у дверей в
гостиную.
 Дверь была  завешена длинными  нитями разноцветного бисера, нанизанного
так,  что  он  образовал  причудливый  узор  каких-то  растений  нити  тихо
колебались,  и  казалось,  что  в  воздухе летают  бледные  тени цветов. Эта
прозрачная преграда  не скрывала от глаз  внутренности  гостиной. Медынская,
сидя  на  кушетке  в  своем  любимом уголке,  играла  на мандолине.  Большой
японский   зонт,  прикрепленный  к  стене,  осенял  пестротой  своих  красок
маленькую  женщину в  темном  платье высокая  бронзовая  лампа под  красным
абажуром  обливала  ее  светом  вечерней зари.  Нежные  звуки  тонких  струн
печально дрожали  в тесной комнате, полной мягкого и душистого  сумрака. Вот
женщина  опустила мандолину  на колени  себе  и, продолжая  тихонько трогать
струны,  стала пристально всматриваться во что-то впереди себя. Фома смотрел
на нее и видел, что наедине сама с собой она не была такой красивой, как при
людях,  -- ее лицо  серьезнее и  старей,  в  глазах нет  выражения  ласки  и
кротости, смотрят они  скучно,  И поза ее была  усталой,  как будто  женщина
хотела подняться и -- не могла.
 Юноша кашлянул...
 --  Кто  это?  --   тревожно  вздрогнув,  спросила  женщина.  И  струны
вздрогнули, издав тревожный звук.
 -- Это я, -- сказал Фома, откидывая рукой нити бисера.
 -- А! Но как вы тихо... Рада видеть вас... Садитесь!.. Почему так давно
не были? Протягивая ему руку, она другой указывала на маленькое кресло около
себя, и глаза ее улыбались радостно.
 -- Ездил  в затеи  пароходы смотреть, -- говорил  Фома с преувеличенной
развязностью, подвигая кресло ближе к кушетке.
 -- Что, в полях еще много снега?
 --  Сколько вам угодно... Но здорово  тает. По дорогам -- вода везде...
Он смотрел на  нее  и улыбался.  Должно быть. Медынская заметила развязность
его поведения и новое в его улыбке -- она оправила платье и  отодвинулась от
него. Их глаза встретились -- и Медынская опустила голову.
 -- Тает! -- задумчиво сказала ока, разглядывая кольцо на своем мизинце.
 -- Н -- да... ручьи везде... -- любуясь своими ботинками, сообщил Фома.
 -- Это хорошо... Весна идет...
 -- Уж теперь не задержит...
 -- Придет весна, -- повторила Медынская негромко и как бы вслушиваясь в
звук слов.
 --  Влюбляться станут  люди,  -- усмехнувшись, сказал Фома  и  зачем-то
крепко потер руки.
 -- Вы собираетесь? -- сухо спросила Медынская.
 --  Мне --  нечего... я -- давно!.. Влюблен на всю жизнь... Она мельком
взглянула на него и снова начала играть, задумчиво говоря:
 --  Как  это  хорошо, что вы только еще  начинаете жить... Сердце полно
силы... и нет в нем ничего темного...
 --  Софья  Павловна!  --  тихо  воскликнул Фома.  Она  ласковым  жестом
остановила его.
 -- Подождите, голубчик! Сегодня я могу сказать вам... что-то хорошее...
Знаете  -- у человека,  много пожившего, бывают минуты, когда он, заглянув в
свое сердце,  неожиданно находит  там... нечто  давно забытое...  Оно лежало
где-то глубоко на дне сердца  годы... но не утратило  благоухания  юности, и
когда память дотронется до  него... тогда на  человека повеет... живительной
свежестью  утра  дней...  Струны  под  ее  пальцами  дрожали, плакали,  Фоме
казалось,  что звуки  их и тихий голос женщины ласково  и  нежно щекочут его
сердце... Но, твердый  в своем  решении,  он вслушивался  в ее слова  и,  не
понимая  их  содержания, думал: "Говори!  Теперь  уж не поверю никаким твоим
речам..." Это  раздражало  его. Ему было жалко, что  он не  может слушать ее
речь так внимательно и доверчиво, как раньше, бывало, слушал...
 -- Вы думаете о том, как нужно жить? -- спросила женщина.
 -- Иной  раз подумаешь -- а  потом  опять забудешь. Некогда! --  сказал
Фома  и  усмехнулся. -- Да и что думать? Видишь, как живут люди... ну, стало
быть, надо им подражать.
 -- Ах, не делайте этого! Пожалейте себя... Вы такой...  славный!.. Есть
в  вас что-то особенное,  -- что?  Не знаю!  Но  это  чувствуется...  И  мне
кажется,  вам  будет  ужасно трудно жить... Я  уверена,  что  вы  не пойдете
обычным  путем людей вашего круга... нет!  Вам  не может быть приятна жизнь,
целиком  посвященная  погоне  за рублем... о,  нет! Я  знаю,  -- вам хочется
чего-то иного...  да?  Она говорила быстро, с тревогой в глазах. Фома думал,
глядя на нее: "К чему это она клонит?"
 Подвинувшись к нему, она заглядывала в лицо его, убедительно говоря:
 --  Устройте  себе  жизнь как-нибудь  иначе... Вы  сильный,  молодой...
хороший!..
 --  А  коли хорош я, так и мне должно  быть хорошо! -- воскликнул Фома,
чувствуя, как им овладевает волнение и сердце начинает трепетно биться...
 -- Ах, на земле всегда хорошим хуже, чем дурным!.. -- с грустью сказала
Медынская. И  снова из-под пальцев ее запрыгали дрожащие нотки  музыки. Фома
почувствовал,  что,  если  он сейчас не начнет говорить  то,  что нужно,  --
позднее он ничего не скажет ей...
 "Господи, благослови!" --  мысленно произнес он И пониженным голосом, с
напряжением в груди начал:
 --  Софья  Павловна! Будет уж!.. Мне  надо говорить... Я пришел сказать
вам вот что: будет! Надо  поступать прямо... открыто... Привлекали вы меня к
себе  сначала... а теперь вот отгораживаетесь от меня... Я не  пойму, что вы
говорите... у  меня ум глухой...  но Я ведь чувствую  --  спрятать  себя  вы
хотите... я вижу -- понимаете вы, с чем я пришел!
 Его глаза разгорались, и  с каждым словом голос  становился  горячей  и
громче. Она качнулась всем корпусом вперед и тревожно сказала:
 -- О, перестаньте...
 -- Нет уж -- буду говорить!
 -- Я знаю, что вы хотите сказать...
 -- Не всё вы знаете! -- с  угрозой  сказал Фома, вставая  на ноги. -- А
вот я всё знаю про вас -- всё!
 -- Да? Тем лучше для  меня! -- спокойно проговорила Медынская. Она тоже
встала с кушетки, как бы желая уйти куда-то, но,  постояв секунды две, снова
опустилась на свое место. Лицо у  нее было серьезное, губы плотно  сжаты, но
глаза она опустила, и Фома не видел их выражения. Он думал, что когда скажет
ей: "Я всё знаю про вас!" -- она испугается, ей будет стыдно, и,  смущенная,
она попросит у  него прощения  за  то,  что играла с  ним.  Тогда он  крепко
обнимет  ее  и  простит.  Но  этого  не  вышло:  он  сам  смутился  пред  ее
спокойствием, смотрел  на нее, искал слов, чтобы продолжать свою речь, и  не
находил их.
 -- Тем лучше... -- повторила она сухо  и твердо. --  Так вы узнали всё,
да? И,  конечно, осудили меня, как и следовало... Я понимаю, я виновата пред
вами... Но... нет, я не буду оправдываться...
 Она замолчала, вдруг нервным  жестом подняв  руки вверх, схватилась  за
голову... И стала оправлять волосы...
 Фома глубоко вздохнул. Слова Медынской убили в нем какую-то надежду, --
надежду, присутствие которой в сердце своем он ощутил лишь теперь, когда она
была убита. И с горьким упреком, покачивая головой, он сказал:
 -- Бывало, смотрел я на  вас и  думал:  "Экая она  красивая, хорошая...
Голубка!.." А вы вот сами говорите -- виновата... эхма!
 Голос его оборвался. А женщина тихонько засмеялась.
 -- Какой вы славный и смешной...
 Парень смотрел на нее, чувствуя себя обезоруженным ее ласковыми словами
и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что он имел в груди против нее,
 --    таяло в нем  от  теплого  блеска  ее  глаз.  Женщина  казалась ему теперь
маленькой,  беззащитной,  как дитя.  Она  говорила что-то ласковым  голосом,
точно упрашивала, и всё улыбалась но он не вслушивался в ее слова.
 --  Пришел  я  к  вам,  -- заговорил  он,  перебивая  ее  речь, --  без
жалости!.. Думал -- я ей скажу! А ничего не сказал... и не хочется... Сердце
упало... Дышите вы на меня как-то...  Эх, напрасно я увидал вас! Что вы мне?
Уходить, видно, надо...
 --  Подождите,  голубчик,  не  уходите! --  торопливо сказала  женщина,
протягивая к нему руку. -- Зачем же так... сурово? Не сердитесь на меня! Что
я вам? Вам  нужна  иная подруга, такая же простая,  здоровая душою, как сами
вы... Она должна  быть  веселая, бодрая...  Я  ведь  уже  старуха...  Я  вот
тоскую... так  пусто  и скучно  живется  мне... так пусто! Знаете, --  когда
человек привыкнет  жить весело, а радоваться не может, -- плохо ему! Смеется
не он, -- жизнь сме