одном из них увидал  лицо
Любы,  такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как ее желания. Фома
кивнул ей головой и подумал:
 "Тоже  заплуталась,  как  и  та..."  При этом воспоминании  он  тряхнул
головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.
 Холодный, бодрящий  ветер  порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая
пыль в лицо прохожих.  Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился
от пыли, щурил глаза и думал:
 "Ежели теперь встретится мне женщина -- значит, Софья Павловна встретит
меня  ласково,  по-старому... Завтра пойду к ней...  А ежели  мужчина --  не
пойду завтра, -- погожу еще..."
 Встретилась  ему собака, и  это так раздражило его, что ему  захотелось
ткнуть палкой собаку...
 А  в буфете клуба  его встретил веселый Ухтищев. Он,  стоя около двери,
беседовал с каким-то толстым и усатым человеком,  но, увидав Гордеева, пошел
к нему навстречу, улыбаясь я говоря:
 -- Здравствуйте, скромный  миллионщик! Он нравился Фоме за свой веселый
нрав,  и  Фома всегда  встречал  его  с  удовольствием. Добродушно и  крепко
пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:
 -- А почему вы знаете, что я скромный?
 --  Он спрашивает!  Человек, который живет, как  отшельник, не пьет, не
играет,  не  любит  женщин...  ах,  да!  Вы  знаете,  Фома  Игнатьевич? Наша
несравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.
 -- Софья Павловна? -- медленно спросил Фома.
 -- Ну  да! Заходит солнце моей жизни... а может быть,  и вашей? Ухтищев
состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы. А тот стоял пред
ним  и чувствовал,  что голова  у него  спускается на  грудь  и он не  может
помешать этому...
 --  Уезжает  Медынская?  -- раздался жирный басовой голос. -- Славно! Я
рад...
 -- Позвольте -- почему? -- воскликнул Ухтищев. Фома глуповато  улыбался
и  растерянно смотрел на усатого человека-собеседника  Ухтищева. Тот  важным
жестом разглаживал усы свои, и  из-под них лились  на  Фому тяжелые, жирные,
противные слова:
 -- А по -- отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...
 -- Фи, Мартын Никитич! -- укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.
 -- Почем вы знаете, что она кокетка? -- угрюмо спросил Фома, подвигаясь
к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом, отворотился в
сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:
 -- Я не сказал -- ко -- окетка...
 --  Нельзя,  Мартын  Никитич,  говорить так о  женщине,  которая...  --
заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его:
 -- Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое,  -- какое он слово
сказал? И,  проговорив  это твердо и спокойно,  Фома  сунул руки  глубоко  в
карманы  брюк,  а грудь выпятил вперед,  отчего вся его фигура сразу приняла
явно  вызывающий  вид... Усатый  господин  вновь оглянул  его  и  насмешливо
улыбнулся...
 -- Господа! -- тихо воскликнул Ухтищев.
 -- Я сказал  --  ко -- ко --  тка... --  произнес  усатый  человек, так
двигая  губами, точно он смаковал слово. -- А  если вы не понимаете этого --
могу пояснить...
 -- Да уж, -- глубоко вздыхая,  сказал Фома, не сводя с него глаз, -- вы
объясните... Ухтищев всплеснул руками и сунулся куда-то в сторону от них...
 --  Кокотка,  если  вам   угодно  знать,  --  продажная  женщина...  --
вполголоса сказал усатый, приближая к Фоме свое большое,  толстое лицо. Фома
тихо зарычал и, прежде  чем тот  успел  отшатнуться от  него,  правой  рукой
вцепился в курчавые с проседью волосы усатого человека. Судорожным движением
руки он начал раскачивать  его  голову и всё большое, грузное тело,  а левую
руку поднял вверх и глухим голосом приговаривал в такт трепки:
 -- За глаза -- не  ругайся  -- а ругайся -- в глаза  прямо --  в глаза-
прямо  в  глаза...  Он   испытывал  жгучее  наслаждение,  видя,  как  смешно
размахивают в воздухе толстые руки и  как ноги человека, которого он трепал,
подкашиваются под  ним, шаркают по полу. Золотые часы выскочили из кармана и
катались  по круглому животу, болтаясь на цепочке. Опьяненный своей силой  и
унижением этого  солидного человека, полный  кипучего злорадства, вздрагивая
от счастья мстить,  Фома возил его по полу и глухо,  злобно  рычал  в  дикой
радости. Он  в эти минуты переживал чувство освобождения от скучной тяжести,
давно уже стеснявшей грудь его тоскою и недомоганьем. Его схватили сзади  за
талию и  плечи, схватили за руку и гнут ее, ломают, кто-то давит ему  пальцы
на ноге, но он ничего  не видал,  следя налитыми кровью  глазами за темной и
тяжелой массой, стонавшей, извиваясь под его рукой... Наконец его  оторвали,
навалились на него,  и, как сквозь красноватый дым, он увидел пред собой, на
полу,  у  ног  своих,  избитого  им человека. Растрепанный, взъерошенный, он
двигал  по  полу  ногами, пытаясь встать двое  черных людей держали его под
мышки, руки его висели в воздухе,  как надломленные крылья, и он, клокочущим
от рыданий голосом, кричал Фоме:
 -- Меня бить... нельзя! Нельзя!  Я имею орден... подлец!  О,  подлец! У
меня дети...  меня все знают! Мер -- рзавец... Дикарь... о -- о-о!  Дуэль! А
Ухтищев звонко говорил прямо в ухо Фоме:
 -- Пойдемте! Голубчик, бога ради...
 --  Погоди, я дам ему в рожу пинка... -- попросил Фома. Но его потащили
куда-то.  В  ушах его звенело,  сердце билось быстро, но он чувствовал  себя
легко и хорошо. И на подъезде клуба, глубоко и  свободно вздохнув, он сказал
Ухтищеву, добродушно улыбаясь:
 -- Здорово я ему задал, а?
 --  Слушайте!  --  возмущенно  воскликнул  веселый  секретарь. --  Это,
извините, дико! Это, чёрт возьми... я первый раз вижу!
 -- Милый человек! -- ласково сказал Фома. -- Аль он не стоит трепки? Не
подлец  он?  Как  можно за  глаза сказать  такое? Нет,  ты к  ней поди и  ей
скажи... самой ей, прямо!..
 --  Позвольте, -- дьявол вас возьми! Да ведь не за нее же только вы его
отдули?
 -- То есть как не за нее? А за кого? -- удивился Фома.
 -- За кого? Я не знаю... очевидно, у  вас были счеты! Фу,  господи! Вот
сцена! Вовеки не забуду!
 -- Он, этот самый, кто такой? -- спросил Фома и вдруг засмеялся. -- Как
он кричал,
 -- дурак!
 Ухтищев пристально взглянул в лицо и спросил его:
 -- Скажите --  вы в самом деле не знаете, кого били? И действительно за
Софью Павловну только?
 -- Вот -- ей-богу! -- побожился Фома.
 --  Чёрт  знает что такое!..  --  Он остановился,  с  недоумением пожал
плечами  и,  махнув рукой, вновь  зашагал по  тротуару, искоса поглядывая на
Фому. -- Вы за это поплатитесь, Фома Игнатьич...
 -- К мировому он меня?
 -- Дай боже, чтобы так... Он вице-губернатора зять
 -- Н -- ну -- у?! -- протянул Фома, и лицо у него вытянулось.
 -- Н -- да-с. Говоря по совести, он и мерзавец  и мошенник... Исходя из
этого  факта,  следует  признать, что  трепки  он стоит...  Но  принимая  во
внимание, что дама, на защиту коей вы выступили, тоже...
 -- Барин! --  твердо сказал  Фома, кладя руку на  плечо Ухтищева. -- Ты
мне всегда очень нравился... и вот идешь со мной  теперь... Я это  понимаю и
могу ценить...  Но только про нее не говори мне худо. Какая бы она по-вашему
ни  была, -- по-моему... мне она  дорога... для  меня она  -- лучшая!  Так я
прямо говорю...  уж если со  мной  ты пошел -- и ее  не тронь... Считаю я ее
хорошей -- стало быть, хороша она...
 Ухтищев услыхал  в  голосе Фомы большое  волнение, взглянул  на  него и
задумчиво сказал:
 -- Любопытный вы человек, надо сознаться...
 -- Я человек простой... дикий! Побил вот, и -- мне весело... А там будь
что будет,..
 --   Боюсь   --   нехорошо   будет...   Знаете,  --  откровенность   за
откровенность,  -- и вы мне нравитесь...  хотя  -- гм! --  опасно  с вами...
Найдет этакий... рыцарский стих, и получишь от вас выволочку...
 --  Ну уж! Чай,  я еще  первый  раз  это...  не каждый день  бить людей
буду... -- сконфуженно сказал Фома. Его спутник засмеялся.
 --  Экое вы -- чудовище! Вот  что -- драться  дико... скверно, извините
меня... Но, скажу вам,  -- в данном случае  вы выбрали  удачно... Вы  побили
развратника,  циника,  паразита...  и  человека,  который,   ограбив   своих
племянников, остался безнаказанным.
 -- Вот и слава богу! -- с удовольствием выговорил Фома. --  Вот я его и
наказал немножко...
 -- Немножко? Ну,  хорошо, положим,  что это немножко... Только вот что,
дитя мое... позвольте мне дать вам совет... я  человек судейский... Он, этот
Князев,  подлец,  да!  Но  и подлеца  нельзя бить,  ибо и он  есть  существо
социальное, находящееся под отеческой охраной  закона. Нельзя его трогать до
поры,  пока он не преступит границы уложения о наказаниях... Но и  тогда  не
вы,  а  мы,  судьи,  будем  ему  воздавать...   Вы  же  --  уж,  пожалуйста,
потерпите...
 -- А скоро он вам попадется в руки-то? -- наивно спросил Фома.
 -- Н -- неизвестно... Так как он малый неглупый, то,  вероятно, никогда
не попадется... И будет по вся дни живота  его сосуществовать со мною и вами
на одной и той же ступени равенства пред законом... О боже, что я говорю! --
комически вздохнул Ухтищев.
 -- Секреты выдаешь? -- усмехнулся Фома.
 -- Не то, чтобы секреты,  а...  не надлежит мне быть  легкомысленным...
Ч-чёрт!  А  ведь... меня  эта история  оживила... Право же, Немезида  даже и
тогда верна себе, когда она просто лягается, как лошадь...
 Фома  вдруг остановился, точно  встретил  какое-то препятствие  на пути
своем.
 -- А  началось это ведь с того, -- медленно и глухо договорил  Фома, --
что вы сказали -- уезжает Софья Павловна...
 -- Да,  уезжает... Ну-с!  Он стоял против Фомы  и с  улыбкой  в  глазах
смотрел  на  него.  Гордеев молчал, опустив голову  и тыкая  палкой в камень
тротуара.
 -- Идемте?
 Фома пошел, равнодушно говоря:
 -- Ну и пусть уезжает...
 Ухтищев, помахивая тросточкой, стал насвистывать, поглядывая на  своего
спутника.
 -- Не  проживу я без нее? -- спросил Фома, глядя куда-то пред собой, и,
помолчав, ответил тихо и неуверенно: -- Еще как...
 -- Слушайте!  -- воскликнул  Ухтищев,  --  я дам вам  хороший  совет...
человек  должен быть самим  собой... Вы  человек эпический, так  сказать,  и
лирика к вам не идет. Это не ваш жанр...
 --  Ты, барин,  говори  со  мной  попроще  как-нибудь, --  сказал Фома,
внимательно прослушав его речь.
 -- Попроще? Я хочу сказать -- бросьте вы думать об этой даме... Она для
вас -- пища ядовитая...
 -- Вот и она говорила то же, -- угрюмо вставил Фома.
 -- Говорила?..  -- переспросил Ухтищев. -- Гм... Вот что...  А не пойти
ли нам поужинать?
 -- Пойдем, --  согласился Фома и вдруг ожесточенно зарычал, сжав кулаки
и взмахивая  ими. --  Пойдем, так пойдем!  И  так я завинчу... так  я, после
всего этого, раскачаюсь -- держись!
 -- Ну, зачем же? Мы -- скромненько...
 --  Нет, погоди!  --  тоскливо сказал  Фома, взяв  его за плечо. -- Что
такое? Хуже я людей? Все живут себе... вертятся, суетятся, имеют каждый свой
пункт... А мне -- скучно... Все довольны собой, а что они жалуются  -- врут,
сволочи! Это  так они, -- притворяются для красы... Мне  притворяться нечего
-- я дурак... Я, брат, ничего не понимаю... Я думать не умею... мне тошно...
один говорит  то, другой  -- другое... А она... эх!  Знал бы ты... я ведь на
нее надеялся... я  от нее ждал... чего  я ждал? Не  знаю!.. Но она  -- самая
лучшая...  И  я  так   верил  --  скажет  она  мне  однажды  такие  слова...
особенные... Глаза,  брат,  у нее больно  хороши! Господи!..  Смотреть в них
стыдно... Ведь я не  то что с любовью к ней, -- я к  ней  со всей душой... Я
думал, что, коли она такая красавица, значит, около нее я и стану человеком!
 Ухтищев смотрел, как рвется из уст его спутника бессвязная речь, видел,
как подергиваются мускулы его лица от усилия выразить мысли, и чувствовал за
этой  сумятицей  слов   большое,   серьезное  горе.  Было   что-то   глубоко
трогательное в бессилии здорового и дикого парня, который вдруг начал шагать
по тротуару широкими, но неровными шагами. Подпрыгивая за ним на коротеньких
ножках, Ухтищев чувствовал себя обязанным чем-нибудь  успокоить  Фому.  Всё,
что  Фома  сказал  и сделал в этот вечер,  возбудило  у  веселого  секретаря
большое  любопытство  к  Фоме,   а  потом   он  чувствовал  себя  польщенным
откровенностью молодого богача.  Откровенность  эта смяла  его своей  темной
силой,  он растерялся под ее напором, и хотя у него, несмотря на  молодость,
уже были готовые слова на все случаи жизни,
 -- он не скоро нашел их.
 .  --  Э, батенька! -- заговорил он, ласково взяв Фому под руку. -- Так
нельзя! Только что  вступили вы в жизнь и  --  уж  философствуете!  Нет, так
нельзя! Жизнь
 --  для  жизни нам дана! Значит  --  живи и  жить  давай другим...  Вот
философия! А женщина эта -- ба!  Да разве в ней весь  свет уж так и  сошелся
клином? Я вас, если хотите, познакомлю с такой ядовитой штукой, что сразу от
вашей философии  не останется в душе у вас ни пылинки! О, за -- амечательный
бабец! И как она умеет пользоваться жизнью! Тоже, знаете, нечто эпическое. И
красива,
 --   Фрина, могу сказать! И как она будет вам под пару! Ах, чёрт! Право же, это
блестящая идея, -- я вас познакомлю! Надо клин клином вышибать...
 -- Мне совестно... -- угрюмо и  тоскливо сказал Фома. -- Пока  она жива
-- я на баб смотреть не могу даже...
 -- Такой здоровый, свежий  человек -- хо-хо! --  воскликнул  Ухтищев  и
тоном  учителя  начал убеждать Фому в  необходимости  для  него  дать  исход
чувству в хорошем кутеже.
 -- Это будет великолепно, и это  необходимо вам -- поверьте! А совесть,
-- вы меня извините! Вы несколько неверно определяете, это не совесть мешает
вам,  а  -- робость! Вы живете вне общества, застенчивы и неловки. Вы смутно
чувствуете всё это... и вот это чувствование принимаете за совесть. О ней же
в  данном случае  не может  быть  и  речи, --  при  чем тут  совесть,  когда
веселиться для человека естественно, когда это его потребность и право? Фома
шел, соразмеряя шаги свои  с  шагами  спутника, и смотрел вдоль  дороги. Она
тянулась между двух рядов зданий, походила на  огромную канаву  и была полна
тьмы. Казалось -- ей конца нет, и по ней медленно течет вдаль что-то темное,
неиссякаемое, мешающее дышать. Убедительно-ласковый голос Ухтищева однотонно
звучал  в ушах Фомы, и хотя он не  вслушивался в слова речи, но  чувствовал,
что  они какие-то  клейкие,  пристают к  нему и он невольно  запоминает  их.
Несмотря  на  то, что рядом с ним  шел человек, он чувствовал себя одиноким,
потерявшимся во тьме. Она  обнимала  его  и  медленно  влекла за собою, а он
ощущал, как его тянет куда-то, и не имел  желания  остановить себя. Какая-то
усталость мешала ему думать, в нем не было  желания сопротивляться увещаниям
спутника -- и чего ради сопротивлялся бы он?..
 -- Живут однажды, -- говорил Ухтищев, упиваясь своей мудростью, -- и не
мешает  поэтому торопиться жить... Ей-богу, так!  Да  что тут говорить -- вы
разрешите мне  встряхнуть вас? Поедемте сейчас  в  один дом... живут там две
сестрицы... ах, как они живут! Решайте!
 -- Что ж? Я поеду... -- сказал Фома спокойно и зевнул. -- Не поздно ли?
 --  спросил он, взглянув на небо, покрытое тучами.
 -- К ним никогда не поздно! -- весело воскликнул Ухтищев.


VIII

 На третий день после сцены  в  клубе  Фома очутился  в семи  верстах от
города, на  лесной  пристани  купца Званцева, в  компании сына этого  купца,
Ухтищева, какого-то  солидного  барина  в  бакенбардах, с  лысой  головой  и
красным  носом,  и четырех  дам...  Молодой Званцев  носил пенсне,  был худ,
бледен, и когда  он  стоял, то икры ног его  вздрагивали,  точно им противно
было поддерживать хилое тело, одетое в длинное клетчатое пальто с капюшоном,
и смешную  маленькую  головку  в жокейском картузе.  Господин с бакенбардами
называл его  Жаном и  произносил  это  имя  так,  точно  страдал  застарелым
насморком.  Дамой Жана была высокая  женщина с пышной грудью. Голова ее была
сжата с боков, низкий  лоб опрокинулся назад, длинный  нос придавал ее  лицу
что-то птичье. Это некрасивое лицо было совершенно неподвижно, и  лишь глаза
на нет -- маленькие, круглые, холодные -- постоянно улыбались проницательной
и  хитрой  улыбкой.  Даму Ухтищева звали  Верой,  это была  высокая женщина,
бледная, с рыжими волосами. Их было так много, что, казалось, женщина надела
на голову себе огромную шапку  и она съезжает ей на уши, щеки и высокий лоб
из-под него спокойно и  лениво  смотрели большие голубые глаза.  Господин  с
бакенбардами  сидел  рядом  с  молоденькой  девушкой,  полной, свежей и,  не
умолкая, звонко хохотавшей над тем, что он, склонясь к плечу ее, шептал ей в
ухо.
 А дама Фомы  была стройная брюнетка, одетая во всё черное. Смуглолицая,
с  волнистыми  волосами,  она  держала  голову  так  прямо  и высоко  и  так
снисходительно смотрела на всё вокруг нее, что было сразу видно, -- она себя
считала первой здесь.
 Компания  расположилась  на  крайнем звене плота, выдвинутого  далеко в
пустынную гладь  реки. На  плоту были настланы доски, посреди их стоял грубо
сколоченный  стол,  и  всюду  были  разбросаны  пустые  бутылки,  корзины  с
провизией, бумажки конфект, корки  апельсин...  В углу плота  насыпана груда
земли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках,
грел руки над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что
съели  стерляжью  уху,  теперь  на  столе  пред  ними стояли вина и  фрукты.
Утомленная двухдневным кутежом и только что оконченным обедом, компания была
настроена  скучно. Все смотрели на реку, беседовали, но  разговор то  и дело
прерывался   паузами.  День  был  ясен  и   по  --  вешнему   бодро   молод.
Холодно-светлое   небо  величаво   простерлось  над   мутной  водою   широко
разлившейся  реки.  Далекий горный берег был ласково окутан синеватой дымкой
мглы,  там блестели,  как  большие звезды, кресты церквей. У горного  берега
река была оживлена --  сновали  пароходы,  шум их доносился  тяжким  вздохом
сюда, в луга, где  тихое  течение  волн  наполняло  воздух  звуками мягкими.
Огромные баржи тянулись там  одна за другой против течения, --  точно свиньи
чудовищных  объемов взрывали гладь реки. Черный дым тяжелыми порывами лез из
труб пароходов и  медленно таял в свежем воздухе. Порой гудел свисток -- как
будто  злилось и  ревело большое животное, ожесточенное трудом. В лугах было
тихо, спокойно.  Одинокие деревья,  затопленные  разливом,  уже  покрывались
ярко-зелеными  блестками листвы. Скрывая их стволы  и отразив вершины,  вода
сделала их шарообразными, и казалось, что при малейшем дуновенье  ветра  они
поплывут, причудливо  красивые, по  зеркальному лону реки... Рыжая  женщина,
задумчиво глядя вдаль, тихо и грустно запела: Вдоль по Волге ре -- ке
 Легка  лодка  плы -- э -- вё --  от... Брюнетка,  презрительно прищурив
свои большие строгие глаза, сказала, не глядя на нее:
 -- Нам и без этого скучно...
 -- Не тронь, пусть поет! -- добродушно попросил Фома, заглядывая в лицо
своей дамы. Он был бледен, в глазах его вспыхивали какие-то искорки, по лицу
блуждала улыбка, неясная и ленивая.
 -- Давайте хором петь!.. -- предложил господин с бакенбардами.
 -- Нет, пускай вот они две споют!  -- оживленно  воскликнул Ухтищев. --
Вера, спой эту,
 -- знаешь? "На заре пойду..." Павленька, спойте! Хохотунья взглянула на
брюнетку и почтительно спросила ее:
 -- Можно спеть, Саша?
 -- Я сама буду петь! -- заявила подруга Фомы и,  обратившись  к  даме с
птичьим лицом, приказала ей: -- Васса, пой!
 Та  тотчас погладила рукой  горло и  уставилась круглыми глазами в лицо
сестры. Саша  встала  на  ноги,  оперлась  рукой  о стол  и, подняв  голову,
сильным, почти мужским голосом певуче заговорила:
 Хорошо -- о тому на свете жить, У кого нету заботушки,
 В ретивом сердце  зазнобушки!  Ее  сестра качнула  головой  и протяжно,
жалобно, высоким контральто застонала:  Эх -- у -- ме -- ня -- у- кра-  сно-
й- де-  еви-  цы... Сверкая глазами  на сестру, Саша низкими нотами сказала:
Как былинка, сердце высохло -- о-о!
 Два голоса обнялись и  поплыли  над водой к