И  вот теперь он,  ожидая смерти, которая уже близко от него,
считает грехи свои, судит людей и говорит: "Кто, кроме бога, судья мне?"
 "Боится  он или нет?" --  спросил  себя  Фома  и задумался,  исподлобья
рассматривая старика.
 -- Да, парень! Думай... -- покачивая головой, говорил Щуров. --  Думай,
как жить тебе... 0-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены,  и
дома уже построили  из них... обветшали даже дома... а я всё это видел  и --
всё живу! Как  вспомню порой жизнь свою,  то подумаю:  "Неужто один  человек
столько сделать мог? Неужто я всё это изжил?.." -- Старик сурово взглянул на
Фому, покачал головой и умолк...
 Стало тихо. За окном на крыше дома что-то негромко трещало шум колес и
глухой говор людей несся снизу, с улицы.  Самовар на столе пел унылую песню.
Щуров пристально  смотрел в стакан с чаем, поглаживал бороду, и слышно было,
что в груди у него хрипит...
 -- Трудно тебе жить без отца-то? -- раздался его голос.
 -- Привыкаю... -- ответил Фома.
 -- Богат  ты... Яков умрет -- еще богаче будешь, всё тебе откажет. Одна
дочь у него... и дочь тебе же надо взять. Что она тебе крестовая и молочная
 --  не беда! Женился бы... а то что так жить? Чай, таскаешься по девкам?
 -- Нет...
 --  Говори!  Э  --  эхе-  хе!..  Помирает  купец... Сказывал  мне  один
лесничий, --  врет ли, нет  ли, --  что-де раньше все  собаки волками были и
выродились в собак...  Так  вот и  наше  звание --  тоже  скоро все собаками
будем... Науки изучим, модные шляпы  на башки воткнем, и всё  там, что надо,
сделаем для того, чтобы свое обличье потерять... И ничем нас от других людей
не   отличишь...  Завели  такой  порядок,  чтобы  всех  детей  в  гимназисты
отдавать...  И купцов, и дворян, и  мещан-всех под один  колер  подгоняют...
Оденут  в серое  и учат всех одной науке... растят человека,  как  дерево...
Зачем это? Никому не  известно...  И  полено одно от  другого хоть сучком да
отличается, а тут хотят людей так обстрогать, чтобы все на одно лицо были...
Скоро нам,  старикам, крышка... да -- а! Может, никто уж и не поверит  через
пятьдесят  эдак лет, что на свете я  жил... Ананий, Саввин  сын, по прозвищу
Щуров... так-то! И что я, Ананий, окромя бога, никого не боялся... И что был
я  в молодости мужик,  а  земли имел две с  четью десятины, а  под  старость
накопил  одиннадцать  тысяч десятин и всё под лесом... да денег, может,  два
миллиона...
 --  Вот  всё говорят --  деньги? -- сказал Фома с неудовольствием. -- А
какая от них радость человеку?
 -- Мм... -- промычал Щуров. -- Плохой из тебя купец будет, коли ты силы
денег не понимаешь...
 -- Кто ее понимает? -- спросил Фома.
 --  Я!  -- уверенно  сказал  Щуров.  -- И  всякий умный человек... Яшка
понимает... Деньги? Это, парень, много!  Ты разложи  их пред собой и подумай
-- что они содержат в себе? Тогда поймешь, что всё это -- сила человеческая,
всё это-ум людской... Тысячи людей в деньги  твои жизнь вложили. А ты можешь
все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут... И будешь
ты в ту пору владыкой себя считать...
 -- Этого не делают...
 -- Оттого, что  у дураков денег не  бывает...  Деньги пускают в дело...
около дела народ  кормится...  а ты  надо  всем тем народом -- хозяин... Бог
человека зачем  создал? А  чтобы человек ему молился... Он один был, и  было
ему  одному-то  скучно... ну, захотелось власти... А  как человек создан  по
образу, сказано, и по подобию его,  то человек  власти хочет... А что, кроме
денег, власть дает?.. Так-то... Ну, а ты -- деньги принес мне?
 -- Нет... -- ответил Фома. От речей старика в голове у него было тяжело
и мутно, и он был доволен, что разговор перешел наконец на деловую почву.
 -- Это  напрасно!  --  сказал Щуров, строго  нахмурив  брови.  --  Срок
прошел- надо платить...
 -- Получите завтра половину...
 -- Зачем половину? Все давай!
 -- Уж очень нам теперь нужны деньги-то...
 -- А их нет? Однако и мне нужны...
 -- Подождите!
 --  Э, брат, ждать не буду!  Ты не  отец... ваш брат,  молокосос, народ
ненадежный...  в  месяц  можешь ты  всё дело  спутать...  а я от того убыток
понесу... Ты  мне  завтра все  подай, а то векселя  протестую... У  меня это
живо! Фома смотрел на Щурова  и удивлялся. Это был совсем не тот старик, что
недавно еще говорил словами  прозорливца речи о дьяволе... И лицо и  глаза у
него тогда другие были, -- а теперь он  смотрел  жестко,  безжалостно,  и на
щеках,  около ноздрей, жадно вздрагивали  какие-то  жилки. Фома  видел, что,
если не  заплатить ему в срок, -- он действительно тотчас  же опорочит фирму
протестом векселей...
 --  Что, видно,  плохи  дела-то?  --  усмехнулся Щуров. --  Ну,  говори
начисто -- где отцовы деньги рассыпал?
 Фоме захотелось испытать старика.
 -- Дела не очень  веселые... -- сказал  он, хмурясь, -- поставок нет...
задатков не получили... ну, и трудновато.
 -- Та -- ак!.. Пособить, что ли?
 -- Сделайте милость... отсрочьте  платежи-то, -- попросил Фома, скромно
опустив глаза.
 -- Мм... али из дружбы к отцу пособить? Пожалуй, пособлю...
 -- А на сколько времени отсрочите? -- осведомился Фома.
 -- На полгода...
 -- Покорно благодарю...
 --  Не на  чем...  Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой... Ты  вот  что:
перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед... а
в обеспечение я с тебя закладную на  две твои  баржи возьму... Фома встал со
стула и, усмехаясь, проговорил:
 -- Завтра пришлите векселя... я  их вам  оплачу полностью... Щуров тоже
грузно поднялся со стула и, не  спуская  глаз под насмешливым взглядом Фомы,
спокойно почесывая грудь, сказал:
 -- И так хорошо...
 -- Спасибо... за ласку!
 -- Не  даешься  ты...  а  то я бы тебя приласкал! --  лениво проговорил
старик, оскаливая зубы.
 -- Н -- да! попадешь вам в руки...
 -- Тепло будет...
 -- Нагреете, что говорить...
 -- Ну, однако, паренек,  будет! --  сурово сказал Щуров. -- Хоть  ты  и
думаешь  про  себя, что неглуп... только  рано это... Сыграл вничью, да уж и
хвастаться стал!..  А  ты у  меня выиграй...  тогда  и  пляши от  радости...
Прощай-ка... Да денежки завтра припаси...
 -- Не беспокойтесь... Прощайте!
 -- С богом!
 Выйдя  за дверь номера, Фома  услыхал,  как старик  зевнул  протяжно  и
громко, а потом запел сиповатым басом:
 --  "Ми  --  ило  --   осердия   двери  отверзи  нам...  благословенная
богородице..."  Фома унес с собой от старика двойственное  чувство: Щуров  и
нравился ему и в то же время был противен.
 Он вспоминал речи старика  о грехе, думал о  силе веры его в милосердие
бога, и -- старик возбуждал в  нем чувство, близкое к уважению. "И этот тоже
про  жизнь  говорит...  и  вот  --  грехи  свои  знает,  а  не  плачется, не
жалуется... Согрешил -- подержу ответ... А та?.,"-Он вспомнил о Медынской, и
сердце  его сжалось тоской.  "А та --  кается... не поймешь у ней -- нарочно
она или в самом деле у нее сердце болит..."
 Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил напомнить себе
попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем  отвращение к старику, он не
мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.
 --  Н  -- ну,  был  я у Щурова!..  --  сказал  он, придя  к  Маякину  и
усаживаясь за  стол.  Маякин в  засаленном  халатике  и со  счетами  в руках
нетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:
 -- Наливай ему  чаю, Любава! Рассказывай,  Фома...  Мне к девяти в думу
надо, рассказывай скорей.
 Фома, посмеиваясь, рассказал  о том, как Щуров предложил ему переписать
векселя.
 --  Э  --  эх!  --  с  сожалением,  тряхнув  головой,  воскликнул  Яков
Тарасович. -- Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести
дела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать  тебя!  Мне самому  бы
пойти... Я бы его вокруг пальца обернул!
 -- Ну, едва ли! Он говорит: "Я дуб..."
 -- Дуб? А я --  пила... Дуб-дерево хорошее, да плоды его только свиньям
годны... И выходит, что дуб- глуп...
 -- Да ведь всё равно платить надо...
 -- С этим не торопятся... умные люди! А ты -- готов бегом бежать, чтобы
деньги отдать... купец!
 Яков  Тарасович  был  решительно  недоволен крестником.  Он морщился  и
сердито приказывал дочери, молча разливавшей чай.
 -- Сахар подвинь мне, видишь -- не  достану... Лицо Любови было бледно,
глаза мутны, и руки у нее двигались вяло, неловко... Фома посмотрел на нее и
подумал: "Смирная какая при отце-то..."
 -- О чем он говорил с тобой? -- спросил его Маякин.
 -- Насчет грехов...
 -- Ну конечно! Всякому  человеку свое дело дорого... а он  -- фабрикант
грехов...  Давно о нем и  на  каторге  и в аду  плачут-тоскуют, ждут  --  не
дождутся...
 -- Увесисто  говорит он,  --  задумчиво  сказал  Фома, помешивая  чай в
стакане.
 -- Меня ругал? -- осведомился Маякин, ехидно искривив лицо.
 -- Было...
 -- А ты что?
 -- А я... слушал...
 -- Мм... что же слышал?
 -- "Сильному, говорит, простится, -- а слабому нет прощения..."
 --  Премудрость,  подумаешь!..  Это  и   блохи  знают...  Презрительное
отношение  крестного  к  Щурову почему-то раздражало Фому, и,  глядя в  лицо
старика, он с усмешкой сказал:
 -- А вас он не любит...
 -- Меня,  брат,  никто  не любит! --  с гордостью сказал Маякин.  --  И
любить меня  не за что, я не девка... Но зато -- уважают меня...  А  уважают
только тех, кого побаиваются...
 И старик хвастливо подмигнул крестнику.
 -- Говорит он  увесисто... -- повторил Фома.  -- Жалуется... "Вымирает,
говорит, настоящий купец...  Всех, говорит, людей одной науке  учат... чтобы
все были одинаковы... на одно лицо..."
 -- Считает так,  что -- не  годится это?  Дурак! -- презрительно сказал
Маякин.
 -- А почему  это хорошо?  -- спросил Фома,  недоверчиво  поглядывая  на
крестного.
 -- Ежели видим мы, что, взяв разных людей, сгоняют  их в одно  место  и
внушают всем одно мнение, -- должны мы признать, что это умно... Потому- что
такое человек в государстве? Не  больше  как простой кирпич, а  все  кирпичи
должны быть одной меры,
 --  понял? Людей, которые все одинаковой высоты  и веса, -- как я хочу,
так и положу...
 -- Кому же приятно кирпичом-то быть, -- хмуро сказал Фома.
 --  Речь не о  приятном,  а о деле... Не  всякому  человеку  можно рожу
стереть, но ежели иного побить молотом, он будет золотом... А башка  лопнет-
что поделаешь? Слаба, значит, была...
 -- Говорил он  также насчет труда... "Всё,  говорит, машины работают, а
люди от этого балуются..."
 --  Поехала  кума,  неведомо  куда!  -- пренебрежительно  махнул  рукой
Маякин.
 --  Удивительно мне -- какой у  тебя  аппетит  на  всякую  пустяковину!
"Машина"! Он бы, старый  пень, подумал -- какая она, машина-то? Железная! --
стало  быть, ее не жалко, завел- она  и кует  тебе рубли... без всяких слов,
без  хлопот...  пустил,  она и  вертится!  А  человек  --  он  беспокойный и
жалкий... он очень жалок порой бывает! Воет,  ноет,  плачет,  просит... пьян
напивается... в нем  лишнего  для  меня-  ах, как  много! А в машине,  как в
аршине,  -- ровно столько содержания,  сколько требуется для  дела...  Ну, я
пойду одеваться... пора.
 Он встал и ушел,  громко  шаркая  туфлями по полу. Фома посмотрел вслед
ему и вполголоса сказал, хмуря брови:
 -- Леший разве разберет всё это... один говорит так, другой -- этак...
 -- Вот и  в книгах тоже, -- тихо сказала Любовь. Фома взглянул  на нее,
добродушно улыбаясь.  И  она  ответила ему  неясной  улыбкой.  Глаза  у  нее
смотрели устало, печально...
 -- Всё читаешь? -- спросил Фома.
 -- Да -- а... -- уныло ответила девушка.
 -- И тоскуешь?
 -- Тошно... Одна потому что... Слова не с кем сказать...
 -- Плохо твое дело...
 Она ничего не сказала на это, а лишь  опустила голову и стала  медленно
перебирать пальцами кружево полотенца.
 -- Шла бы замуж... -- сказал Фома, чувствуя, что ему жалко ее.
 -- Отстань, пожалуйста... -- некрасиво наморщив лоб, ответила Любовь.
 -- Чего отстань? Ведь пойдешь же...
 -- Вот! -- со вздохом и тихо воскликнула девушка. -- Вот я и думаю
 --  надо... А как пойдешь? Ты знаешь ли  --  я такое чувствую теперь,   --  как будто
между мною и людьми туман стоит... густой, густой туман!..
 -- От книг, -- уверенно вставил Фома.
 -- Подожди! И я перестаю понимать, что делается... Всё мне не нравится,
всё  чужое  стало...  Всё не  так,  как надо, всё не  то... Я понимаю это, а
сказать, что не так и почему, -- не могу!..
 -- "Не так, не так..."-забормотал Фома. -- Это у тебя от книг... Хоть я
и сам тоже чувствую, что не так... Это может и оттого, что еще молоды мы...
 --  Мне сначала казалось, -- не слушая его, говорила Любовь, -- что я в
книгах всё понимаю...
 -- Бро -- ось ты их! -- посоветовал Фома пренебрежительно.
 --  Ах,  полно! Разве это можно бросить? Ты знаешь  --  сколько  разных
мыслей на свете! О, господи! И есть такие, что голову  жгут... В одной книге
сказано, что всё существующее на земле разумно...
 -- Всё? -- спросил Фома.
 -- Всё! А в другой -- напротив.
 -- Погоди! Разве это не чепуха?
 --  О  чем  разговор? -- спросил  Маякин,  являясь в дверях,  одетый  в
длинный сюртук и с какими-то медалями на шее и груди.
 -- Так... -- хмуро сказала Любовь.
 -- Насчет книг, -- добавил Фома.
 -- Каких книг?
 -- Да вот она читает... прочитала, что всё на земле -- разумно...
 -- Ну!
 -- Ну, а я говорю -- враки!
 -- Н -- да... -- Яков Тарасович задумался, пощипывая бородку и прищурив
глаза.
 -- Это что за книга? -- спросил он у дочери, помолчав.
 -- Маленькая такая... желтая... -- неохотно сказала Любовь.
 -- Ты ее  положи-ка на стол мне... Это  неспроста тоже сказано- всё  на
земле разумно! Ишь... догадался какой-то!.. Н  -- да... это очень даже ловко
выражено... И кабы не дураки -- то совсем бы это верно было... Но как дураки
всегда  не  на  своем месте находятся, -- нельзя сказать,  что всё на  земле
разумно... Прощай, Фома! Посидишь, али подвезти?..
 -- Посижу еще... Любовь и Фома снова остались вдвоем.
 -- Какой он у тебя, -- кивнув головой вслед крестному, сказал Фома.
 -- Какой?
 -- На всё откликается, всё своим словом покрыть хочет...
 --  Да --  а...  умный!.. А вот не понимает, как тяжело мне жить...  --
печально сказала Любовь.
 -- Я тоже не понимаю... выдумываешь ты много...
 -- Что я выдумываю? -- раздраженно крикнула девушка.
 -- Да, -- всё это... не твои ведь мысли-то- чужие!..
 -- Чужие... чужие...
 Она  хотела  сказать  что-то  резкое, но  оборвалась и замолчала.  Фома
смотрел  на  нее  и, поставив рядом с нею Медынскую, грустно подумал: "Какое
всё  разное... и люди и женщины... И  чувствуешь всегда разное..."  На улице
темнело,  а в комнате  уже  было  совсем темно. Ветер  качал  липы. сучья их
царапались о стены дома, точно холодно им было и они просились в комнаты...
 -- Люба! -- тихо сказал Фома.
 Она подняла голову и посмотрела на него.
 -- Знаешь... я ведь поссорился с Медынской -- то...
 -- Из-за чего? -- оживляясь, спросила Любовь.
 -- А -- так уж!.. Она обидела меня...
 -- Ну, это хорошо, что поссорился, -- одобрительно сказала  девушка, --
а то  бы она тебя  завертела... она- дрянь, кокетка... ух, какие  я  про нее
вещи знаю!
 --  Совсем  она не  дрянь,  -- угрюмо сказал Фома. --  И  ничего  ты не
знаешь... Всё вы врете!
 -- Ну уж, извини!
 -- Нет...  вот что, Люба, -- тихо и просительно  сказал Фома, -- ты  не
говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...
 -- Са -- ама?! -- удивленно воскликнула Люба. -- Какая... странная! Что
же она сказала?..
 -- Виновата... -- с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.
 -- Только? -- в вопросе девушки звучало разочарование Фома услышал его
и с надеждой спросил:
 -- Мало разве?..
 -- Очень ты любишь ее?
 Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:
 -- Не знаю... Кажется... что  теперь  больше, чем  прежде.ыдумываешь ты
много...
 -- Что я выдумываю? -- раздраженно крикнула девушка.
 -- Да, -- всё это... не твои ведь мысли-то- чужие!..
 -- Чужие... чужие...
 Она  хотела  сказать  что-то резкое, но  оборвалась и  замолчала.  Фома
смотрел  на нее  и, поставив рядом с нею Медынскую,  грустно подумал: "Какое
всё разное... и  люди  и женщины... И  чувствуешь всегда разное..." На улице
темнело, а  в  комнате уже было совсем  темно.  Ветер  качал  липы. сучья их
царапались о стены дома, точно холодно им было и они просились в комнаты...
 -- Люба! -- тихо сказал Фома.
 Она подняла голову и посмотрела на него.
 -- Знаешь... я ведь поссорился с Медынской -- то...
 -- Из-за чего? -- оживляясь, спросила Любовь.
 -- А -- так уж!.. Она обидела меня...
 -- Ну, это хорошо, что поссорился, --  одобрительно сказала девушка, --
а то бы она тебя  завертела... она-  дрянь, кокетка...  ух, какие я  про нее
вещи знаю!
 --  Совсем она не дрянь,  --  угрюмо сказал  Фома.  -- И ничего  ты  не
знаешь... Всё вы врете!
 -- Ну уж, извини!
 --  Нет...  вот что, Люба, -- тихо и просительно  сказал Фома, -- ты не
говори мне про нее худо... Я всё знаю... ей-богу! Она сама сказала...
 -- Са -- ама?! -- удивленно воскликнула Люба. -- Какая... странная! Что
же она сказала?..
 -- Виновата... -- с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.
 -- Только? -- в вопросе девушки звучало разочарование Фома услышал его
и с надеждой спросил:
 -- Мало разве?..
 -- Очень ты любишь ее?
 Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:
 -- Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...
 -- Удивляюсь я,  как  можно любить такую?  -- пожав  плечами,  спросила
девушка.
 -- Еще как можно! -- воскликнул Фома.
 -- Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался  к ней, что лучше
ее не видал...
 -- Не видал!  -- согласился  Фома и, помолчав,  нерешительно сказал: --
Может, лучше  и  нет...  Она для меня  -- очень нужна!  -- задумчиво  и тихо
продолжал он.
 --  Боюсь я ее,
 --  то есть не хочу я,  чтобы она обо мне плохо думала...  Иной раз  --
тошно мне! Подумаешь -- кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь
про  нее  и --  не решишься... И во всем так -- подумаешь о  ней: "А как она
узнает?" И побоишься сделать...
 -- Да --  а, -- задумчиво протянула девушка, -- значит, ты ее любишь...
Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет? ...
 --  И всё  у  нее  -- особенное,  -- рассказывал  Фома. --  Говорит она
по-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...
 --  Что же у  вас  вышло?  --  спросила Любовь.  Фома вместе со  стулом
подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать.
Он говорил, и по мере того,  как вспоминал слова, сказанные им  Медынской, у
него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.
 -- Я  ей: "Эх ты! Играла ты со  мной --  зачем?" --  гневно и с упреком
говорил  он.  А  Люба, с румянцем  оживления  на щеках,  одобрительно  кивая
головой, поощряла его:
 -- Вот -- хорошо! Ну, а она?
 -- Молчит! --  тоскливо  сказал Фома, передергивая плечами. -- То  есть
она говорила... да что в том?
 Он  махнул  рукой  и  замолчал. Люба, играя своей косой,  тоже молчала.
Самовар потух уже.  А тьма в комнате всё сгущалась, в  окна  смотрело что-то
мутное.
 -- Зажгла бы ты огонь!.. -- предложил Фома.
 -- Какие мы с тобой оба несчастные... -- сказала Люба и вздохнула. Фоме
не понравилось это.
 -- Я -- не несчастный... -- твердо возразил он.  -- Я  просто не привык
еще жить...
 -- Человек,  который не знает, что он сделает завтра, -- несчастный! --
с грустью говорила Люба. --  Я- не знаю. И ты тоже... У меня  сердце никогда
не бывает спокойно -- всё дрожит в нем какое-то желание...
 --  Это и у меня есть,  --  сказал Фома. -- Эх!..  Надо  однако идти  в
клуб...
 -- Не уходи... -- попросила Люба.
 -- Надо, там ждет меня один... Прощай!
 -- До свиданья! -- Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза
его.
 -- Спать ляжешь? -- спросил Фома, крепко пожимая ее руку.
 -- Почитаю немножко...
 -- Ты к этому -- как пьяница к водке... -- с сожалением сказал он.
 -- Что же есть лучше?
 Идя по улице, он взглянул на окна дома  и  в