сжимая кулак.
 -- Э, чучело! -- пожимая плечами, убедительно и с сожалением произносил
Ежов.  --  Разве  это  дело?  Я  и  так изувечен до полусмерти...  И  вдруг,
воспламененный тоскливой злостью, он весь подергивался и говорил:
 -- Обидела меня судьба моя! Зачем я работал, как машина, двенадцать лет
кряду? Чтобы учиться...  Зачем я двенадцать лет без отдыха глотал в гимназии
и  университете сухую  и скучную, ни на  что не  нужную  мне  противоречивую
ерунду? Чтоб  стать фельетонистом, чтоб изо  дня в день балаганить, увеселяя
публику и убеждая себя в том, что это ей нужно, полезно... Расстрелял я весь
заряд души по  три копейки за выстрел...  Какую веру приобрел я себе? Только
веру  в  то,  что  всё в  сей жизни ни к  чёрту не годится, все  должно быть
изломано, разрушено... Что я люблю? Себя...  и чувствую  предмет  любви моей
недостойным любви  моей...  Он  почти  плакал и всё как-то  царапал тонкими,
слабыми руками грудь и шею себе.  Но  иногда им овладевал прилив бодрости, и
он говорил в ином духе:
 -- Ну,  нет, еще моя песня не спета! Впитала кое-что грудь моя, и --  я
свистну, как  бич!  Погоди, брошу газету, примусь за серьезное дело и напишу
одну  маленькую книгу...  Я назову ее- "Отходная": есть такая  молитва -- ее
читают над  умирающими.  И  это  общество,  проклятое проклятием внутреннего
бессилия, перед тем, как издохнуть ему, примет мою книгу, как мускус. Следя,
за  ним  и сравнивая его речи,  Фома  видел,  что  и  Ежов такой же слабый и
заплутавшийся человек, как он сам.  Но  речи  Ежова обогащали язык  Фомы,  и
порой он с радостью замечал за собой, как ловко и сильно высказана им та или
другая мысль.
 Не раз он  встречал у Ежова каких-то особенных людей, которые, казалось
ему, всё знали, всё понимали и  всему  противоречили, во всем видели обман и
фальшь.  Он  молча  присматривался  к  ним,  прислушивался  к их  словам их
дерзость нравилась ему, но его стесняло и отталкивало от них что-то гордое в
их отношении к нему. И затем ему резко бросалось  в глаза  то, что в комнате
Ежова все были умнее и лучше, чем на улице и в гостиницах. У них были особые
комнатные  разговоры,  комнатные  слова, жесты,  и  всё  это -- вне  комнаты
заменялось  самым  обыкновенным,  человеческим.  Иногда  в комнате  они  все
разгорались, как большой  костер, и Ежов был среди них самой яркой головней,
но блеск этого костра слабо освещал тьму души Фомы Гордеева.
 Как-то раз Ежов сказал ему:
 -- Сегодня -- кутим! Наши наборщики  устроили артель и берут у издателя
всю работу сдельно... По этому поводу будут спрыски и я приглашен, --  это я
им посоветовал... Идем? Угостишь их хорошенько...
 -- Могу... -- сказал Фома. Ему было безразлично, с кем проводить время,
тяготившее его.
 Вечером этого дня Фома и Ежов сидели в компании людей  с серыми лицами,
за городом, у  опушки рощи.  Наборщиков было  человек  двенадцать  прилично
одетые,  они  держались  с Ежовым просто, по-товарищески,  и  это  несколько
удивляло  и смущало Фому, в глазах которого  Ежов все-таки был чем-то  вроде
хозяина или начальника  для них, а они -- только слуги его. Они как будто не
замечали  Гордеева, хотя, когда Ежов знакомил Фому с ними, все  пожимали ему
руку и говорили, что  рады видеть его...  Он  лег  в  сторонке,  под  кустом
орешника, и следил за всеми, чувствуя себя чужим в  компании, замечая, что и
Ежов как будто нарочно отошел от него подальше и тоже мало обращает внимания
на него. Он замечал также, что маленький фельетонист  как будто подыгрывался
под тон  наборщиков,  -- суетился  вместе с  ними около  костра, откупоривал
бутылки с пивом, поругивался, громко хохотал, всячески старался быть похожим
на них. И одет был проще, чем всегда одевался.
 -- Эх, братцы! -- восклицал он с  удальством.  -- Хорошо с вами! Ведь я
тоже невеличка-птичка... всего только сын судейского  сторожа, унтер-офицера
Матвея Ежова!
 "На что это он говорит? -- думал Фома. -- Мало  ли кто чей сын... Не по
отцу почет, а по уму..."
 Заходило солнце, в небе тоже пылал огромный огненный  костер, окрашивая
облака в  цвет крови. Из леса пахло сыростью, веяло  тишиной,  у опушки  его
шумно возились  темные  фигуры людей.  Один  из  них, невысокий и  худой,  в
широкой соломенной  шляпе, наигрывал на гармонике, другой, с черными усами и
в картузе на затылке, вполголоса подпевал  ему. Еще двое  тянулись на палке,
пробуя силу. Несколько фигур возилось у корзины с пивом и провизией высокий
человек  с полуседою  бородой подбрасывал в костер сучья, окутанный тяжелым,
беловатым   дымом.  Сырые   ветви,  попадая  в   огонь,   жалобно  пищали  и
потрескивали, а гармоника задорно выводила веселую мелодию, и  фальцет певца
подкреплял и дополнял ее бойкую игру. В стороне ото всех, у обрыва небольшой
промоины.  улеглись  трое  молодых парней, а  пред ними стоял Ежов  и звонко
говорил:
 --  Вы несете  священное знамя труда... и  я, как  вы, рядовой  той  же
армии, мы все  служим ее  величеству прессе и должны жить в крепкой, прочной
дружбе...  Фома перестал вслушиваться  в  речь товарища,  отвлеченный другим
разговором.   Говорили  двое:  один  высокий,  чахоточный,  плохо  одетый  и
смотревший сердито, другой молоденький, с русыми волосами и бородкой.
 -- По-моему, -- угрюмо  и покашливая говорил высокий, -- глупо это! Как
можно жениться нашему брату? Пойдут дети -- разве  хватит на них?  Жену надо
одевать... да еще какая попадется...
 -- Девушка она славная... -- тихо сказал русый.
 -- Ну, это теперь хороша... Одно дело невеста,  другое -- жена... Да не
в этом суть... А только -- средств не хватит... и сам надорвешься в  работе,
и ее заездишь... Совсем  невозможное дело женитьба для нас... Разве мы можем
семью поднять на таком заработке?  Вот видишь, --  я  женат...  всего четыре
года... а уж скоро мне конец!
 Он  закашлялся,  кашлял  долго,  с воем, и  когда  перестал,  то сказал
товарищу, задыхаясь:
 -- Брось...  ничего не выйдет...  Тот  грустно  опустил голову, а  Фома
подумал:
 "Дельно говорит..." Невнимание  к нему немножко обижало его  и в  то же
время возбуждало в нем чувство уважения к этим людям с темными, пропитанными
свинцовой  пылью  лицами. Почти все они вели деловой,  серьезный разговор, в
речах их сверкали какие-то особенные  слова. Никто из них не заискивал  пред
ним, не лез  к  нему с назойливостью,  обычной для его трактирных  знакомых,
товарищей  по  кутежам.  Это  нравилось ему...  "Ишь  какие... -- думал  он,
внутренне усмехаясь, -- имеют свою гордость..."
 -- А вы, Николай Матвеич, -- раздался чей-то как будто укоряющий голос,
-- вы не по книжке судите, а по живой правде...
 --  По --  озвольте, друзья  мои!  Чему вас учит опыт ваших собратий?..
Фома  повернул  голову туда,  где  громко ораторствовал  Ежов, сняв шляпу  и
размахивая ею над головой. Но в это время ему сказали:
 --  Подвигайтесь  поближе  к  нам,  господин  Гордеев!  Пред ним  стоял
низенький и  толстый  парень,  в  блузе  и высоких  сапогах,  и,  добродушно
улыбаясь, смотрел в лицо ему.  Фоме понравилась его широкая, круглая  рожа с
толстым носом, и он тоже с улыбочкой ответил:
 -- Можно  и поближе...  А что -- к коньяку не  пора нам приблизиться? Я
тут захватил бутылок с десять... на всякие случай...
 -- Ого! Видать  -- вы сурьезный купец... Сейчас я сообщу  компании вашу
дипломатическую ноту!..
 И сам  первый расхохотался над своими словами веселым и громким смехом.
И  Фома  захохотал, чувствуя, как на него  от костра  или  от  парня пахнуло
весельем и теплом.
 Вечерняя заря тихо гасла. Казалось, там,  на западе, опускается в землю
огромный пурпурный занавес, открывая бездонную глубь неба и -- веселый блеск
звезд, играющих в нем. Вдали, в темной массе  города, невидимая  рука  сеяла
огни,  а  здесь в  молчаливом покое стоял  лес, черной стеной  вздымаясь  до
неба... Луна еще не взошла, над полем лежал теплый сумрак...
 Вся компания уселась в  большой кружок неподалеку от костра Фома сидел
рядом с  Ежовым спиной к огню и видел  пред собою  ряд  ярко освещенных лиц,
веселых  и простых  Все  были  уже  возбуждены выпивкой, но  еще  не  пьяны,
смеялись, шутили, пробовали петь и пили,  закусывая  огурцами, белым хлебом,
колбасой.  Все  это  для  Фомы  имело  какой-то  особый, приятные  вкус,  он
становился смелее, охваченный общим славным настроением, и чувствовал в себе
желание  сказать что-нибудь хорошее этим людям, чем-нибудь  понравиться всем
им.  Ежов.  сидя  рядом с  ним,  возился на  земле,  толкал  его  плечом  и,
потряхивая головой, невнятно бормотал что-то под нос себе .
 -- Братцы! -- крикнул толстый парень. -- Давайте грянем студенческую...
ну, раз, два!..
 Быстры, ка -- ак во -- олны... Кто-то загудел басом-
 Д -- дни -- и нашей...
 -- Товарищи!  -- сказал Ежов, поднимаясь на ноги со стаканом в руке. Он
пошатывался в опирался другой рукой о голову Фомы. Начатая песня оборвалась,
и все повернули к нему головы...
 -- Труженики! Позвольте мне сказать вам несколько слов.. от сердца... Я
счастлив с  вами! Мне  хорошо среди вас... Это потому, что вы -- люди труда,
люди, чье  право на счастье  не подлежит сомнению, хотя и не признается... В
здоровой,  облагораживающей душу  среде  вашей, честные  люди,  так  хорошо,
свободно дышится одинокому, отравленному жизнью человеку...
 Голос Ежова дрогнул, зазвенел, и голова затряслась. Фома  почувствовал,
как что-то теплое капнуло  ему на руку, и взглянул в сморщенное  лицо Ежова,
который продолжал речь, вздрагивая всем телом:
 --  Я --  не  один... нас много  таких,  загнанных  судьбой, разбитых и
больных людей... Мы -- несчастнее вас, потому что слабее и телом и духом, но
мы  сильнее вас, ибо вооружены знанием... которое нам некуда приложить... Мы
все с радостью  готовы  придти к вам  и отдать вам себя, помочь вам  жить...
больше нам нечего делать! Без вас мы --  без почвы, вы без нас -- без света!
Товарищи! Мы судьбой самою созданы для того, чтоб дополнять друг друга!
 "Чего это  он у них  просит?" -- думал Фома, с недоумением слушая  речь
Ежова.  И, оглядывая лица наборщиков, он видел,  что они смотрят  на оратора
тоже вопросительно, недоумевающе, скучно.
 --  Будущее  --  ваше, друзья  мои! -- говорил Ежов нетвердо Я  грустно
покачивал головой,  точно сожалея о будущем и  против своего желания уступая
власть  над ним этим людям. -- Будущее принадлежит людям  честного  труда...
Великая работа предстоит вам! Это вы должны создать новую культуру... Я- ваш
по плоти и духу, сын солдата
 -- предлагаю: выпьем за ваше будущее!  Ур --  ра  -- а! Ежов, выпив  из
своего  стакана, тяжело опустился  на землю. Наборщики дружно подхватили его
надорванный возглас, и в воздухе прокатился гремящий, сильный крик, сотрясая
листву на деревьях.
 -- Теперь песню! -- снова предложил толстый парень.
 --  Давай!  -- поддержали его два-три голоса. Завязался шумный  спор  о
том, что петь. Ежов слушал шум  и, повертывая  головой из стороны в сторону,
осматривал всех.
 -- Братцы! -- вдруг снова крикнул он. -- Ответьте мне... ответьте парой
слов на мой привет вам...
 Снова -- хотя и не  сразу -- все замолчали, глядя  на него  --  иные  с
любопытством,   иные   скрывая   усмешку,   некоторые   с  ясно   выраженным
неудовольствием на лицах. А он вновь поднялся с земли я возбужденно говорил:
 --  Здесь двое нас...  отверженных от  жизни, -- я и вот этот... Мы оба
хотим... одного и того же... внимания к человеку... счастья чувствовать себя
нужными людям... Товарищи! И этот большой и глупый человек...
 -- А вы, Николай Матвеич, не обижайте гостя!  -- раздался чей-то густой
и недовольный голос.
 -- Да, это  лишнее! -- подтвердил  толстый  парень, пригласивший Фому к
костру. -- Зачем обидные слова?
 Третий голос громко и отчетливо сказал:
 -- Мы собрались повеселиться... отдохнуть...
 -- Глупцы! -- слабо засмеялся Ежов. -- Добрые  глупцы!.. Вам жалко его?
Но
 --  знаете ли вы, кто он? Это один из тех, которые сосут у вас кровь...
 --  Будет,  Николай  Матвеич!  -- крикнули Ежову.  И  все  загудели, не
обращая больше внимания на него. Фоме так  стало жалко товарища, что он даже
не  обиделся  на  него. Он видел, что эти люди,  защищавшие его  от  нападок
Ежова, теперь нарочно не обращают внимания на фельетониста, и  понимал, что,
если  Ежов заметит это, --  больно будет ему. И,  чтоб  отвлечь  товарища  в
сторону от возможной неприятности, он толкнул его в бок и сказал, добродушно
усмехаясь:
 -- Ну, ты, ругатель, -- выпьем, что ли? А то, может, домой пора?
 -- Домой?  Где дом  у  человека,  которому нет  места среди  людей?  --
спросил Ежов и снова закричал: -- Товарищи!
 Его крик  утонул  в общем говоре без  ответа. Тогда он  поник головой и
сказал Фоме:
 -- Уйдем отсюда!..
 -- Ну, идем... Хотя  я  бы еще  посидел... Любопытно... Благородно они,
черти, ведут себя... ей-богу!
 -- Я не могу больше:  мне холодно... Фома поднялся на ноги, снял картуз
и, поклонившись наборщикам, громко и весело сказал:
 --  Спасибо, господа, за  угощенье!  Прощайте!  Его сразу  окружили,  и
раздались убедительные голоса:
 -- Подождите! Куда вы? Вот спели бы вместе, а?
 -- Нет, надо идти... вот и товарищу одному неловко... провожу... Весело
вам пировать!
 -- Эх, подождали бы вы!.. --  воскликнул толстый парень  и тихо шепнул:
-- Его можно одного проводить... Чахоточный тоже сказал тихонько:
 -- Вы оставайтесь... А мы его до города проводим, там на извозчика и --
готово! Фоме хотелось остаться и  в то же  время было боязно чего-то. А Ежов
поднялся на ноги и, вцепившись в рукава его пальто, пробормотал:
 -- Иде -- ем... чёрт с ними!
 -- До  свидания,  господа! Пойду! -- сказал Фома и  пошел прочь от них,
сопровождаемый возгласами вежливого сожаления.
 -- Ха-ха-ха! -- рассмеялся Ежов, отойдя от костра шагов на двадцать. --
Провожают с прискорбием,  а сами рады, что я ушел... Я им мешал превратиться
в скотов...
 -- Это верно, что мешал... -- сказал Фома. -- На что ты речи разводишь?
Люди собрались повеселиться, а ты клянчишь у них... Им от этого скука...
 -- Молчи! Ты ничего не понимаешь! --  резко крикнул Ежов. -- Ты думаешь
-- я пьян? Это тело мое пьяно, а душа -- трезва... она всегда трезва  и  всё
чувствует...  О,  сколько гнусного  на  свете, тупого, жалкого!  И люди эти,
глупые, несчастные люди...
 Ежов остановился и,  схватившись за  голову  руками,  постоял с минуту,
пошатываясь на ногах.
 -- Н -- да -- а! -- протянул Фома. -- Очень они не  похожи на других...
Вежливы... Господа вроде... И рассуждают правильно... С понятием...  А  ведь
просто- рабочие!..
 Во  тьме сзади их громко запели хоровую песню.  Нестройная сначала, она
всё росла и вот полилась широкой, бодрой волной в ночном, свежем воздухе над
пустынным полем.
 --  О  боже  мой! -- вздохнув,  сказал Ежов грустно  и  тихо. -- К чему
прилепиться  душой? Кто  утолит ее  жажду дружбы,  братства,  любви,  работы
чистой и святой?..
 --  Эти  простые  люди,  --  медленно  и  задумчиво  говорил  Фома,  не
вслушиваясь в  речь  товарища,  поглощенный  своими  думами,  -- они,  ежели
присмотреться к ним,
 --    ничего! Даже очень... Любопытно... Мужики-рабочие... ежели  их так просто
брать -- всё равно как лошади... Везут себе, пыхтят...
 -- Всю  нашу  жизнь  они  везут  на  своих  горбах!  --  с раздражением
воскликнул  Ежов.  --  Везут,  как  лошади...  покорно,  тупо...  И  эта  их
покорность -- наше несчастие, наше проклятие...
 Он,  пошатываясь,  долгое  время шел  молча и  вдруг  каким-то  глухим,
захлебывающимся  голосом,  который  точно из  живота у  него  выходил,  стал
читать, размахивая в воздухе рукой:
 Я жизнью жестоко обманут, И столько я бед перенес...
 --  Это,  брат,  мои  стихи,  --  сказал  он,  остановившись и  грустно
покачивая головой.
 -- Как там дальше? Забыл... Э -- эх!
 В груди никогда не воспрянут Рои погребенных в ней грез...
 -- Брат! Ты счастливее меня, потому что -- глуп...
 --  Не  скули!  --  с раздражением сказал Фома. -- Вот  слушай, как они
поют...
 --  Не  хочу  слушать чужих  песен...  --  отрицательно качнув головой,
сказал Ежов. -- У меня есть своя... И он завыл диким голосом:
 В душ -- ше никогда не воспря -- анут Р  -- рои погр -- ребенных  в ней
грез...
 Их мно --  ого та -- ам!  Ежов заплакал,  всхлипывая, как женщина. Фоме
было жалко его и тяжело с ним. Нетерпеливо дернув его за плечо, он сказал:
 -- Перестань!  Пойдем... Экий ты, брат, слабый... Схватившись руками за
голову, Ежов выпрямил согнутое тело, напрягся и снова тоскливо и дико запел:
Их мно -- ого та -- ам!
 Склеп им так те -- есен! Я в саваны рифм их оде -- ел...
 И много над ними я песен Печальных и грустных про -- опе -- ел!
 -- О господи! -- с отчаянием  вздохнул Фома. Издали к ним плыла  сквозь
тьму и тишину громкая хоровая  песня. Кто-то присвистывал в такт припева,  и
этот острый, режущий  ухо свист обгонял волну сильных голосов.  Фома смотрел
туда  и видел высокую и  черную стену леса, яркое, играющее на ней  огненное
пятно костра и туманные фигуры вокруг него. Стена леса  была -- как грудь, а
костер
 --  словно кровавая рана в ней. Охваченные густою тьмой со всех сторон, люди на
фоне  леса казались  маленькими, как  дети, они  как бы тоже горели, облитые
пламенем костра, взмахивали руками и пели свою песню громко, сильно. А Ежов,
стоя рядом с Фомой, вновь закричал рыдающим голосом: Про -- опел -- и теперь
не нарушу
 Я больше их мертвого сна... Господь! упокой мо -- ою ду -- ушу!
 Она -- а безнаде -- ежно -- о больна -- а!.. Господь... упокой мо -- ою
душу
 Фома  вздрогнул  при  звуках  мрачного  воя,  а  маленький  фельетонист
истерически взвизгнул, прямо грудью бросился на  землю и взрыдал так жалобно
и тихо, как плачут больные дети...
 -- Николай! -- говорил  Фома,  поднимая его за плечи. --  Перестань, --
что такое? Будет... как не стыдно!
 Но тому было не стыдно:  он бился  на земле,  как рыба,  выхваченная из
воды,  а  когда  Фома  поднял его на ноги --  крепко прижался  к его  груди,
охватив его бока тонкими руками, и всё плакал...
 -- Ну,  ладно!  --  говорил  Фома сквозь крепко сжатые  зубы. -- Будет,
милый...  И  возмущенный страданием  измученного  теснотой  жизни  человека,
полный обиды  за  него, он, в порыве  злой тоски,  густым и  громким голосом
зарычал, обратив лицо туда, где во тьме сверкали огни города:
 -- О, черти... анафемы!


XI
 -- Любавка! -- сказал однажды Маякин, придя  домой с биржи, --  сегодня
вечером  приготовься  -- жениха  привезу!  Закусочку  нам устрой посолиднее.
Серебра старого побольше выставь на стол, вазы для фрукт тоже вынь... Чтоб в
нос ему бросился наш стол!  Пускай видит, -- у нас что  ни вещь -- редкость!
Любовь, сидя у окна, штопала носки отца,  и голова  ее была  низко опущена к
работе.
 -- Зачем всё это, папаша? -- с неудовольствием и обидой спросила она.
 -- А -- для соуса, для вкуса.!.. И  для  порядка... Потому --  девка не
лошадь, без сбруи с рук не сбудешь...
 Любовь нервно вскинула голову и,  бросив прочь  от себя работу, красная
от обиды, взглянула на отца... и, снова взяв в руки носки, еще ниже опустила
над  ними  голову. Старик расхаживал по комнате, озабоченно подергивая рукой
бородку:  глаза его  смотрели  куда-то  далеко,  и было видно,  что весь  он
погрузился в большую.  сложную думу. Девушка поняла, что он не будет слушать
ее  и  не  захочет  понять  того,  как унизительны  для  нее его  слова.  Ее
романтические мечты о  муже-друге,  образованном человеке, который  читал бы
вместе с нею  умные книжки и помог бы  ей разобраться в смутных желаниях ее,
-- были задушены  в  ней  непреклонным  решением отца выдать ее за  Смолина,
осели в душе ее горьким осадком. Она привыкла смотреть на себя как на что-то
лучшее и  высшее  обыкновенной  девушки купеческого сословия, которая думает
только о нарядах  и выходит замуж  почти всегда по расчетам родителей, редко
по  свободному влечению  сердца. И  вот теперь она сама выходит лишь потому,
что
 --  пора, и потому  еще,  что отцу  ее  нужно зятя,  прее