прашивай сама...
 -- Чего ты лаешь? И она ушла из избы...
 ...Ветер  резкими  порывами летал над рекой, и покрытая бурыми  волнами
река  судорожно рвалась навстречу ветру с шумным плеском, вся в  пене гнева.
Кусты прибрежного ивняка низко склонялись к земле, дрожащие, гонимые ударами
ветра. В воздухе носился свист, вой и густой, охающий  звук, вырывавшийся из
десятков людских грудей:
 -- Идет -- идет-идет!
 -- У горного берега  стояли на якорях две порожние баржи, высокие мачты
их, поднявшись в небо, тревожно покачивались из стороны в сторону, выписывая
в воздухе невидимый узор. Палубы барж загромождены лесами из толстых бревен
повсюду висели блоки  цепи и канаты качались в воздухе звенья  цепей слабо
брякали... Толпа мужиков в синих и красных рубахах волокла по палубе большое
бревно и, тяжело топая ногами, охала во всю грудь:
 -- Идет -- идет -- идет!
 К  лесам тоже прилепились синие и красные комья ветер, раздувая рубахи
и порты, придавал людям странные формы, делая их то горбатыми, то круглыми и
надутыми, как пузыри. Люди на лесах и палубах что-то вязали, рубили, пилили,
вбивали гвозди, везде  мелькали большие руки с засученными по локти рукавами
рубах. Ветер разносил над рекой бодрый шум: пила грызла дерево, захлебываясь
от злой радости сухо кряхтели бревна, раненные топорами болезненно трещали
доски,  раскалываясь под ударами, ехидно взвизгивал рубанок.  Железный  лязг
цепей и стонущий скрип блоков сливались с шумом волн, ветер гулко выл и гнал
по небу тучи.
 -- Ре-ебя-а-тутки, бе-ерем, давай!
 -- Разуда  -- алый ещо-о разок!.. -- просительно выводил кто-то высоким
голосом... Фома,  красивый и  стройный,  в  коротком драповом  пиджаке  и  в
высоких  сапогах,  стоял,  прислонясь  спиной  к  мачте,  и,  дрожащей рукой
пощипывая  бородку, любовался  работой. Шум  вокруг  него вызывал  и  в  нем
желание кричать, возиться вместе с мужиками, рубить дерево, таскать тяжести,
командовать -- заставить всех обратить на себя внимание и показать всем свою
силу, ловкость,  живую душу  в  себе.  Но  он  сдерживался  и  стоял  молча,
неподвижно:  ему было  стыдно.  Он  хозяин  тут над всеми, и  если  примется
работать сам -- никто не поверит,  что он работает просто из охоты, а не для
того,  чтоб  подогнать их,  показать им  пример.  Русый  и кудрявый парень с
расстегнутым  воротом рубахи  то  и дело пробегал  мимо него то с доской  на
плече,  то  с  топором  в  руке  он  подпрыгивал,  как разыгравшийся козел,
рассыпал вокруг себя веселый, звонкий смех, шутки, крепкую  ругань и работал
без  устали, помогая то одному, то другому, быстро и  ловко бегая по палубе,
заваленной щепами и деревом. Фома упорно следил за ним и  чувствовал зависть
к этому парню.
 ... "Счастливый, должно быть..."-думал Фома.  Эта мысль вызывала  в нем
острое желание  оборвать парня, сконфузить  его. Все  вокруг охвачены  пылом
спешной работы, дружно  и  споро укрепляли леса, устраивали  блоки, готовясь
поднять со дна реки затонувшую баржу все были бодра веселы и -- жили. Он же
стоял в стороне от них, не зная,  что делать, ничего не умея,  чувствуя себя
ненужным в этом большом труде. Обидно было ему чувствовать себя лишним среди
людей, и чем больше он присматривался к ним, тем более крепла эта обида. Его
колола мысль, что ведь вот
 -- для него всё это делается, а однако он тут ни при чем... "Где же мое
место? --  угрюмо думалось ему.  --  Где мое дело?.."  Подрядчик,  маленький
мужичок с острой седенькой бородкой и узенькими глазками на сером сморщенном
лице, подошел  к нему и сказал негромко,  с  какой-то  особенной ясностью  в
словах:
 --  Всё  изготовили,  Фома   Игнатьич,  всё  теперь  как   сдедоваит...
Благословясь -- начать бы!..
 --  Начинай...  --  кротко  сказал  Фома,  отвертываясь  в  сторону  от
проницательного взгляда узких глаз мужика.
 --  Вот  и  слава  тебе,  господи!  --  сказал  подрядчик,  неторопливо
застегивая поддевку и приосаниваясь. Потом  он, медленно поворачивая голову,
оглядел леса на баржах и звонко крикнул'
 -- По  --  о  местам, ребятушки!  Мужики живо  столпились  в  отдельные
плотные  группы  у воротов,  по  бортам, и  говор их  умолк. Некоторые ловко
взобрались на леса и смотрели оттуда, держась за веревки.
 --  Смотри, ребята! -- раздавался звонкий и спокойный голос подрядчика.
-- Всё ли как быть надо? Придет  пора бабе родить -- рубах неколи шить... Ну
-- молись богу! Бросив картуз на палубу, подрядчик поднял лицо к небу и стал
истово креститься. И все мужики, подняв головы  к тучам, тоже начали  широко
размахивать  руками,  осеняя груди  знамением креста.  Иные  молились вслух
глухой, подавленный ропот примешался к шуму волн:
 --  Господи,  благослови!.. Пресвятая богородица...  Никола  Угодник...
Фома слушал эти возгласы, и  они ложились на душу ему как  тяжесть.  У  всех
головы были обнажены, а он забыл снять картуз, и подрядчик, кончив молиться,
внушительно посоветовал ему:
 -- Попросить бы и вам господа-то...
 --  Ты знай свое дело, -- меня не учи!  --  сердито  взглянув на  него,
ответил Фома. Чем дальше шло дело --  тем тяжелей и обидней  было ему видеть
себя лишним среди спокойно уверенных в своей силе людей, готовых поднять для
него  несколько десятков  тысяч пудов  со дна  реки.  Ему  хотелось, чтоб их
постигла неудача, чтобы все они сконфузились пред ним, в голове его мелькала
злая мысль: "Может, еще цепи порвутся..."
 -- Слушай! -- кричал подрядчик. И вдруг, всплеснув руками в воздухе, он
пронзительно закричал: -- По -- о -- оше -- о -- ол!
 Рабочие подхватили его крик, и все в голос, возбужденно и с напряжением
закричали:
 -- По  -- оше  -- ол! Иде -- от...  Блоки визжали и  скрипели,  гремели
цепи, напрягаясь  под  тяжестью,  вдруг повисшей  на них,  рабочие, упершись
грудями в ручки ворота,  рычали, тяжело топали по палубе. Между барж с шумом
плескались волны, как бы  не желая уступать людям свою добычу. Всюду  вокруг
Фомы  натягивались и дрожали напряженно цепи и канаты, они куда-то ползли по
палубе мимо его ног, как  огромные  серые черви, поднимались вверх, звено за
звеном, с лязгом падали оттуда,  а оглушительный рев рабочих покрывал  собой
все звуки.
 --  Ве  -- есь,  по --  ошел, весь  пошел -- поше  -- ол... -- пели они
стройно  и  торжествующе.  А в  густую  волну  их  голосов, как нож  в хлеб,
вонзался и резал ее звонкий голос подрядчика
 --  Ребяту --  ушки- и!  Разо  --  ом...  раз  -- ом... Фомой  овладело
странное  волнение: ему  страстно захотелось влиться в этот возбужденный рев
рабочих,  широкий  и  могучий, как река, в  раздражающий  скрип, визг,  лязг
железа и буйный плеск  волн. У него  от силы желания выступил пот на лице, и
вдруг, оторвавшись от мачты, он большими прыжками бросился к вороту, бледный
от возбуждения.
 -- Разо -- ом!  Разо  -- ом!..  -- кричал он диким  голосом. Добежав до
ручки  ворота,  он с  размаха ткнулся об нее грудью  и, не  чувствуя боли, с
ревом начал  ходить  вокруг ворота, мощно упираясь  ногами  в палубу. Что-то
горячее  лилось в  грудь ему,  заступая место тех усилий, которые он тратил,
ворочая  рычаг.  Невыразимая  радость  бушевала  в  нем  и  рвалась   наружу
возбужденным криком. Ему казалось, что он  один, только своей силой ворочает
рычаг,  поднимая тяжесть,  и что сила его  всё растет. Согнувшись и  опустив
голову, он, как бык, шел навстречу  силе тяжести, откидывавшей его назад, но
уступавшей ему  все-таки.  Каждый  шаг  вперед  всё  больше  возбуждал  его,
потраченное  усилие  тотчас  же заменялось в нем  наплывом  жгучей гордости.
Голова у него кружилась, глаза налились кровью,  он  ничего не  видел и лишь
чувствовал, что ему уступают, что он одолеет, что  вот  сейчас  он опрокинет
силой своей что-то огромное, заступающее ему  путь, -- опрокинет, победит  и
тогда вздохнет легко  и свободно, полный гордой радости. Первый раз  в жизни
он испытывал такое одухотворяющее чувство и всей  силой голодной души  своей
глотал его, пьянел от него и изливал свою радость в громких, ликующих криках
в лад с рабочими:
 -- Ве -- есь по -- ошел, весь пошел, поше -- ол...
 -- Сто -- ой! Крепи! Стой, ребята!..
 Фому толкнуло в грудь и откинуло назад...
 --  С  благополучным  окончанием,  Фома  Игнатьич!  --  поздравлял  его
подрядчик, и морщины дрожали  на лице его  радостными лучами. -- Слава тебе,
господи! Устали? Холодный ветер дул в  лицо Фомы. Довольный, хвастливый  шум
носился вокруг него  ласково переругиваясь,  веселые, с  улыбками на потных
лицах, мужики подходили к нему и тесно окружали его. Он растерянно улыбался:
возбуждение еще не остыло в  нем и не позволяло ему  понять, что случилось и
отчего все вокруг так радостны и довольны.
 -- Сто семьдесят тысяч пуд ровно редьку из грядки выдернули! Фома, стоя
на груде каната, смотрел через головы  рабочих и видел: среди барж,  борт  о
борт с  ними, явилась третья, черная, скользкая, опутанная  цепями.  Всю  ее
покоробило, она  точно вспухла  от  какой-то страшной  болезни и,  немощная,
неуклюжая, повисла над водой  между своих подруг, опираясь на них. Сломанная
мачта печально торчала посреди нее  по палубе текли красноватые струи воды,
похожей  на  кровь.  Всюду на  палубе  лежали  груды  железа, мокрые обломки
дерева.
 -- Подняли? --  спросил Фома,  не зная, что  ему сказать при виде  этой
безобразной тяжелой массы, и снова чувствуя обиду  при мысли, что лишь  ради
того, чтобы поднять из воды эту  грязную,  разбитую уродину, он так  вскипел
душой, так обрадовался...
 -- Что она... -- неопределенно сказал Фома подрядчику.
 --  Ничего! Разгрузить скорее да человечков двадцати артельку плотников
на  нее  спустить -- они  ее живо  в образ  приведут! --  утешающим  голосом
говорил  подрядчик. А русый  парень,  широко и весело улыбаясь  в лицо Фомы,
спрашивал:
 -- Водчонка -- то будет?
 --  Успеешь!  --  сурово  сказал  ему  подрядчик.  --  Видишь  -- устал
человек... Тогда мужики заговорили:
 -- Как не устать!
 -- Легкое ли дело!
 -- С непривычки, известно, устанешь...
 -- С непривычки и кашу есть трудно...
 -- Не  устал я...  -- хмуро сказал Фома, и снова раздались почтительные
возгласы мужиков, всё плотнее обступавших его:
 -- Работа, ежели в охоту кому, -- дело приятное.
 -- Та же игра...
 -- Вроде  как с бабой побаловаться... Только русый  парень твердо стоял
на своем:
 --  Ваше  степенство!  На  ведерочко  бы,  а? -- говорил он, улыбаясь и
вздыхая. Фома смотрел  на  бородатые лица пред  собой  и  чувствовал  в себе
желание сказать им что-нибудь обидное. Но в голове его всё как-то спуталось,
он не находил  в  ней  никаких мыслей  и наконец, не отдавая себе  отчета  в
словах, сказал с сердцем:
 -- Вам бы  всё пьянствовать только!  Вам всё равно, что ни делать! А вы
бы подумали
 -- зачем?  К чему?.. Эх вы! Понимать надо... На лицах людей, окружавших
его,  выразилось  недоумение  синие  и   красные  бородатые  фигуры  начали
вздыхать,  почесываться,  переминаться  с  ноги  на  ногу. Иные,  безнадежно
посмотрев на Фому, отворотились в сторону.
 -- Н -- да! -- вздохнув, сказал подрядчик. -- Это... не мешает! То есть
-- чтобы подумать! Это слова... от ума!
 -- Разве наше дело понимать? --  сказал русый парень,  тряхнув головой.
Ему уже скучно стало говорить с Фомой он заподозрил его в нежелании дать на
водку и сердился немножко.
 -- Вот то-то! --  поучительно сказал  Фома,  довольный тем, что  парень
уступил ему, и не замечая косых, насмешливых взглядов.  -- А кто понимает...
тот чувствует, что нужно -- вечную работу делать!
 --  Для бога,  значит! --  пояснил  подрядчик,  оглядывая  мужиков,  и,
благочестиво вздохнув,  добавил: --  Это  верно,  --  ох, верно это!  А Фома
воодушевлялся  желанием  говорить  что-то правильное и веское, после чего бы
все эти люди отнеслись к нему как-нибудь иначе, -- ему не нравилось, что все
они, кроме русого, молчат и смотрят на него недружелюбно, исподлобья, такими
скучными, угрюмыми глазами.
 -- Нужно такую работу делать, -- говорил он, двигая бровями, -- чтобы и
тысячу лет спустя люди сказали: вот это  богородские мужики сделали... да!..
Русый парень с удивлением взглянул на Фому и спросил:
 --  Волгу, что ли,  нам выпить?  -- А потом фыркнул, покачал головой  и
заявил: -- Не сможем мы этого, -- полопаемся все!..
 Фома сконфузился от его слов  и посмотрел вокруг себя: мужики улыбались
хмуро, пренебрежительно. Эти улыбки кололи его, как иглы. Какой-то серьезный
мужик с большой сивой бородой, до этой поры не открывавший рта, вдруг открыл
его, подвинулся к Фоме и медленно выговорил:
 -- А ежели нам и  Волгу досуха выпить да еще вот этой горой закусить --
и это забудется, ваше степенство. Всё забудется, -- жизнь-то длинна... Таких
делов, чтобы высоко торчали, -- не нам делать...
 Сказал  и,  сплюнув  под ноги себе, равнодушно отошел от Фомы, войдя  в
толпу,  как  клин  в  дерево.   Его  речь  окончательно  пришибла  Фому:  он
чувствовал, что мужики  считают  его  глупым и смешным. И, чтобы спасти свое
хозяйское значение в  их глазах, чтобы снова  привлечь к себе уже утомленное
внимание мужиков,  он напыжился, смешно  надул  щеки и  внушительным голосом
бухнул:
 -- Жертвую, -- на три ведра!
 Краткие  речи всегда  более содержательны  и  способны  вызвать сильное
впечатление. Мужики почтительно расступились перед Фомой, низко кланяясь ему
и  с веселыми, благодарными  улыбками  благодаря  его  за щедрость  дружным,
одобрительным гулом.
 -- Перемахните-ка  меня на берег, -- сказал Фома,  чувствуя,  что вновь
возникающее возбуждение недолго продержится в  нем. Какой-то червь сосал его
сердце.
 -- Тошно мне! -- сказал он, придя в избу, где Саша, в нарядном  красном
платье, хлопотала около стола, расставляя на нем вина и закуски.
 --  Александра! Хоть бы ты что-нибудь сделала со мной, что ли... а?
 Она внимательно посмотрела на него и, севши на лавку плечом к  плечу  с
ним, сказала:
 -- Коли тошно -- значит, хочется чего-нибудь... Чего тебе надо?
 -- Не знаю я! -- грустно качнув головой, ответил Фома.
 -- А ты подумай...
 -- Не умею я думать...
 -- Эх ты, дитятко! -- тихо и пренебрежительно сказала Саша, отодвигаясь
от него. -- Лишняя тебе голова-то...
 Фома  не уловил ее тона, не заметил движения.  Упираясь руками в лавку,
он наклонился вперед, смотрел в пол и говорил, качаясь всем корпусом:
 --  Иной  раз думаешь,  думаешь...  всю  тебе  душу мысли, как  смолой,
облепят...  И  вдруг  всё  исчезнет  из   тебя,  точно  провалится  насквозь
куда-то... В душе тогда
 -- как в погребе  темно.  Даже  страшно... как будто ты не  человек,  а
овраг бездонный...
 Саша  искоса взглянула на  него и вполголоса  задумчиво запела:  Эх,  и
дунет ветер-туман со моря пойдет...
 -- Кутить я не хочу... Всё одно и то  же: и люди, и  забавы,  и вино...
Злой я становлюсь -- так бы всех и бил... Не нравятся мне люди...  Никак  не
поймешь -- зачем живут?
 Ой, и тошно без тебя мне, милый, жить...
 -- пела Саша, глядя в стену пред собой. А Фома всё качался и говорил:
 -- Однако -- все живут, шумят, а  я  только глазами хлопаю... Мать, что
ли,  меня  бесчувственностью  наградила? Крестный  говорит --  она  как  лед
была... И  всё ее  тянуло куда-то...  Пошел  бы  к людям и  сказал: "Братцы,
помогите! Жить  не могу!"  Оглянешься  -- некому сказать...  Все -- сволочи!
Фома крепко, неприлично выругался и умолк. Саша, оборвав песню, отодвинулась
еще  дальше  от него. Бушевал ветер,  бросая  пыль  в стекла  окон. На  печи
тараканы  шуршали, ползая в лучине.  На дворе  жалобно мычал теленок. Саша с
усмешкой взглянула на Фому и сказала:
 -- Вон  еще один  несчастненький  мычит...  Шел  бы ты  к  нему может,
споетесь... -- И, положив  руку на его кудрявую голову, она шутливо толкнула
ее.
 --  Чего ты скрипишь? Гулять тошно  -- делом займись...
 -- Господи ,  -- качнул  головой Фома, --  трудно  говорить так,  чтобы
понимали тебя... трудно! -- И с раздражением  он  почти  закричал: --  Какое
дело? Что  оно,  дело?  Только звание одно --  дело, а так,  ежели вглубь, в
корень посмотреть,
 --  бестолочь! Какой прок в делах? Деньги? Много их у меня!.. Задушить могу ими
до смерти,  засыпать тебя с головой... Обман  один-  дела эти все...  Вижу я
дельцов  -- ну  что же? Нарочно это  они  кружатся в делах,  для того, чтобы
самих себя не видать было... Прячутся, дьяволы... Ну-ка освободи их от суеты
этой,
 --   что будет? Как  слепые,  начнут соваться туда и сюда... с ума посходят! Ты
думаешь, есть дело -- так будет от него человеку счастье? Нет, врешь! Тут --
не всё еще!.. Река течет, чтобы  по  ней  ездили, дерево растет для  пользы,
собака-дом стережет... всему на свете можно найти оправдание! А  люди -- как
тараканы -- совсем лишние на  земле... Всё для них, а они для чего? В чем их
оправдание?
 Фома торжествовал. Ему показалось, что он нашел что-то хорошее для себя
и сильное против людей. Он громко смеялся.
 -- Голова у тебя  не болит?  --  заботливо  спросила  Саша,  испытующим
взглядом глядя в лицо ему.
 -- Душа у меня болит!  -- азартно  воскликнул  Фома. -- И оттого болит,
что
 --  не мирится! Давай ей ответ, как жить? Для чего? Вот   -- крестный,  -- он с умом!
Он говорит -- жизнь делай! А все говорят -- заела нас жизнь!
 -- Слушай! -- серьезно сказала Саша. -- По-моему, надо тебе жениться --
вот и всё!
 -- Зачем? -- передернув плечами, спросил Фома.
 -- Хомут тебе надо...
 -- Ладно! Живу  с  тобой... Чай, ведь все вы одинаковы? Одна другой  не
слаще... До тебя была у меня одна, -- из таких же. Нет, та по своей охоте...
понравился  я ей, она и...  Хорошая  была... А впрочем, -- всё одно,  то  же
самое, совсем как у тебя, хоша ты ее краше... Но -- барыня одна приглянулась
мне... настоящая барыня, дворянка! Говорили, гуляет... До нее не достиг... Н
 --  да  -- а...  Умная, образованная, в красоте жила...  Я, бывало, думал  -- вот где
отведаю настоящего-то!.. Не до -- стиг... Может, если бы удалось, --  другой
бы оборот всё приняло... Тянуло меня к ней... А теперь вот -- залил ее вином
 --  забываю...  И это нехорошо...  Эх ты, человек!  Подлец ты, если по  совести
сказать...  Фома замолчал, задумался. А Саша встала со скамьи и прошлась  по
избе, покусывая губы.  Потом остановилась против  него  и,  закинув руки  на
голову, сказала:
 -- Знаешь что? Уйду я от тебя...
 -- Куда? -- спросил Фома, не поднимая головы.
 -- Не знаю... всё равно! Лишнее ты говоришь... Скучно  с  тобой... Фома
поднял голову, взглянул на нее и уныло засмеялся:
 -- Ну -- у? Неужто?
 -- Я тоже из таких... тоже -- придет мое время, -- задумаюсь... И тогда
пропаду... Но теперь мне еще рано... Нет, я еще поживу... а потом уж -- будь
что будет!
 --  А я -- тоже пропаду?  --  равнодушно  спросил Фома,  уже утомленный
своими речами.
 --  А как  же!  --  спокойно  и  уверенно ответила  Саша. -- Такие люди
пропадают... Они с минуту молчали, глядя в глаза друг другу.
 -- Что же будем делать? -- спросил Фома.
 -- Обедать надо.
 -- Нет, вообще? Потом?
 -- Н -- не знаю...
 -- Так уходишь ты?
 -- Уйду... Давай еще  покутим на  прощанье! Поедем в  Казань  да  там-с
дымом, с полымем -- и кутнем. Отпою я тебя...
 -- Это можно! -- согласился Фома. -- На прощанье -- следует!.. Эх ты...
дьявол.  Житье! Слушай,  Сашка,  про вас, гулящих, говорят, что вы  до денег
жадные и даже воровки...
 -- Пускай говорят... -- спокойно сказала Саша.
 -- Разве  тебе не обидно это? -- с любопытством спросил Фома. -- Вот ты
-- не жадная,
 -- выгодно  тебе со мной,  богатый я, а ты -- уходишь... Значит  --  не
жадная...
 --  Я-то? --  Саша  подумала  и сказала, махнув рукой:  --  Может, и не
жадная- что в том? Я ведь еще не  совсем... низкая, не такая, что по  улицам
ходят... А  обижаться  --  на  кого?  Пускай говорят, что хотят...  Люди  же
скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали  бы  меня в судьи --
только  мертвого оправдала бы!.. -- И, засмеявшись  нехорошим  смехом,  Саша
сказала: -- Ну, будет пустяки говорить... садись за стол!..
 ...На другой  день утром Фома