осто волшеб-
ное зрелище.
   - О чем это вы говорите - спросил Пьер.
   - Я только что сняла для нашего Жана очаровательную  квартиру.  Прямо
находка: в бельэтаже, выходит на две улицы. Там две гостиные, застеклен-
ная галерея и маленькая круглая столовая. Для холостяка просто  восхити-
тельно.
   Пьер побледнел. Сердце сжалось от обиды и гнева.
   - Где эта квартира? - спросил он.
   - На бульваре Франциска Первого.
   Значит, никаких сомнений. Он сел за стол в таком исступлении, что ед-
ва удержался, чтобы не крикнуть: "Это уж слишком, наконец!  Неужели  все
только для одного Жана?"
   Мать между тем продолжала рассказывать, вся сияя от радости.
   - И, представь, мне уступили ее за две тысячи восемьсот франков. Зап-
росили три тысячи, но я отторговала двести франков с условием, что  зак-
лючу договор на три года, на шесть или на девять лет. Это  как  раз  то,
что нужно Жану. Адвокату, чтобы сделать карьеру,  достаточно  элегантной
квартиры: это привлекает клиента,  прельщает  его,  удерживает,  внушает
уважение и дает понять, что человек, который живет  с  таким  комфортом,
должен дорого ценить каждое свое слово.
   Помолчав немного, она сказала:
   - Надо подыскать что-нибудь в том же роде и для тебя, Пьер.  Поскром-
нее, конечно, ведь у тебя нет средств, но все же  что-нибудь  миленькое.
Вот увидишь, это тебе очень поможет.
   Пьер ответил пренебрежительно:
   - Я-то добьюсь положения трудом и знаниями.
   Но мать настаивала:
   - Верно, а все-таки хорошенькая квартирка тебе очень и очень поможет.
   Когда подали второе блюдо, Пьер вдруг спросил:
   - Как вы познакомились с этим Марешалем?
   Ролан-отец поднял голову и принялся рыться в своей памяти:
   - Постой, я что-то не припомню. Это было так  давно.  Ага,  вспомнил.
Твоя мать познакомилась с ним в нашей лавке. Правда,  Луиза?  Он  пришел
заказать какую-то вещицу, а затем начал заходить довольно часто.  Сперва
был просто покупателем, а потом стал нашим другом.
   Пьер, насаживая бобы на вилку, словно на вертел, продолжал расспраши-
вать:
   - Когда же именно завязалось это знакомство?
   Ролан задумался, пытаясь припомнить, но все его усилия ни к  чему  не
привели, и он обратился за помощью к жене:
   - Слушай, Луиза, в каком же году это было? Ты,  наверно,  помнишь,  у
тебя такая хорошая память. Постой,  кажется...  в  пятьдесят  пятом  или
пятьдесят шестом. Да вспомни же, ты должна знать это лучше меня!
   Она немного подумала, потом уверенно и спокойно проговорила:
   - Это было в пятьдесят восьмом, голубчик. Пьеру исполнилось тогда три
года. Я отлично это помню, потому что в этот самый год у  мальчика  была
скарлатина, и Марешаль, хотя мы еще мало его знали, был нам большой под-
держкой.
   Ролан воскликнул:
   - Верно, верно, это было прямо удивительно! Твоя мать падала от уста-
лости, я не мог бросить лавку, и он бегал в аптеку  за  лекарствами  для
тебя. Такой отзывчивый был человек! А когда ты поправился, как он  радо-
вался, как целовал тебя. С тех пор мы и стали закадычными друзьями.
   Словно смертоносный свинец, который ранит и разрывает  тело,  в  душу
Пьера стремительно ворвалась жестокая мысль: "Если он знал меня  раньше,
чем брата, если так самоотверженно заботился обо мне, нежно любил, цело-
вал, если из-за меня он так подружился с моими родителями, то почему  же
он оставил все состояние брату, а мне ничего?"
   Пьер не задавал больше вопросов; он сидел за столом мрачный и  скорее
сосредоточенный, чем задумчивый, тая в себе новую, еще смутную  тревогу,
скрытые зачатки нового недуга.
   Он вышел из дому раньше обычного и опять стал бродить по улицам.  Они
были окутаны туманом, и от этого ночь казалась гнетущей,  непроницаемой,
отвратительной. На землю точно спустился  какой-то  тлетворный  дым.  Он
плыл под газовыми фонарями и порою как будто гасил  их.  Мостовые  стали
скользкими, как во время гололедицы; всевозможные зловония,  словно  вы-
ползавшие из утробы домов, смрад подвалов, помойных ям,  сточных  канав,
кухонь бедного люда смешивались с удушливым  запахом  этого  блуждающего
тумана.
   Пьер шел, сгорбившись, засунув руки в карманы; не желая оставаться на
улице в такой холод, он направился к Маровско.
   Старый аптекарь спал, как и в прошлый раз, и газовый рожок  бодрство-
вал за него. Увидев Пьера, которого он любил любовью  преданной  собаки,
старик стряхнул дремоту, отправился за рюмками и принес "смородиновку".
   - Ну, - спросил доктор, - как же обстоит дело с вашей наливкой?
   Поляк ответил, что четыре самых больших кафе города  согласны  торго-
вать ею и что газеты "Береговой маяк" и "Гаврский  семафор"  устроят  ей
рекламу в обмен на кое-какие аптекарские товары, которыми он будет снаб-
жать работников редакций.
   После долгого молчания Маровско спросил, вступил ли Жан уже во владе-
ние наследством, и задал по этому поводу еще два-три неопределенных воп-
роса. В своей ревнивой преданности Пьеру он возмущался тем, что  доктору
предпочли другого. И Пьеру казалось, что он слышит мысли Маровско,  уга-
дывает, понимает, читает в его уклончивых взглядах, в  неуверенном  тоне
голоса те слова, что вертелись у аптекаря на языке, хотя он их не произ-
нес, да и не произнесет, - для этого он  слишком  осторожен,  боязлив  и
скрытен.
   Пьер уже не сомневался в том, что старик думает: "Вы не  должны  были
допускать, чтобы брат принял наследство; ведь это даст повод дурно отзы-
ваться о вашей матери". Может быть, Маровско предполагает даже, что  Жан
- сын Марешаля? Разумеется, предполагает! Да и как же иначе? Это  должно
казаться ему вполне правдоподобным, вероятным, очевидным! Разве сам  он,
Пьер, ее сын, - разве он не борется вот уже три дня изо всех сил,  всеми
ухищрениями своего сердца, пытаясь обмануть собственный рассудок,  разве
он не борется против этого ужасного подозрения?
   И снова потребность побыть одному, чтобы разобраться в своих  мыслях,
чтобы без колебаний, без слабости, решительно взглянуть в лицо этой воз-
можной и чудовищной правде, так властно овладела им,  что  он  поднялся,
даже не выпив "смородиновки", пожал руку озадаченному аптекарю  и  опять
вышел в туманную мглу улицы.
   "Почему этот Марешаль оставил все свое состояние Жану? - спрашивал он
себя.
   Теперь уже не обида, не зависть заставляла его  доискиваться  ответа,
та, не слишком благородная, но естественная зависть, которая грызла  его
все эти три дня и которую он пытался побороть в себе; нет, это был страх
перед ужасающей мыслью, страх перед необходимостью самому поверить в то,
что Жан, что его брат - сын этого человека!
   Нет, он не мог этому поверить, не мог  даже  задать  себе  такой  ко-
щунственный вопрос! Но ему нужно было бесповоротно, раз и навсегда отде-
латься от этого подозрения, еще такого смутного, ни на чем не основанно-
го. Ему нужна была ясность, достоверность, чтобы в сердце его  не  оста-
лось места для сомнений; ведь во всем мире он только свою мать и любил.
   Блуждая один по темным улицам, он произведет самое тщательное рассле-
дование, проверит свои воспоминания, призовет на помощь весь свой разум,
и тогда истина откроется ему. И с этим будет  покончено,  он  больше  не
станет думать об этом никогда. И пойдет спать.
   Рассуждал он так: "Хорошо, прежде всего обратимся к фактам;  затем  я
вспомню все, что мне известно о нем, об его  обращении  с  братом  и  со
мной; я переберу все причины, которые могли вызвать такое предпочтение с
его стороны... Жан при нем родился? Да, но меня он тогда уже знал.  Если
бы он любил мою мать молчаливой и бескорыстной любовью, то он  предпочел
бы меня; ведь именно из-за моей болезни он и стал близким другом  семьи.
Итак, логически рассуждая, он должен был бы выбрать меня и  любить  меня
больше, если только он не чувствовал почему-либо  безотчетной  привязан-
ности к младшему брату, который рос на его глазах".
   Отчаянно напрягая свою мысль, всю силу ума, он попытался восстановить
в памяти, представить себе, понять, разгадать этого человека, с  которым
он встречался в течение всей своей парижской жизни, не испытывая к  нему
никаких чувств.
   Но вскоре Пьер убедился, что ему трудно думать на ходу, что даже лег-
кий шум его шагов мешает ему сосредоточиться, путает мысли, затуманивает
память.
   Чтобы проникнуть в прошлое и в неизвестные ему события зорким  взгля-
дом, от которого ничего не должно укрыться, ему нужен был полный  покой,
простор и безлюдие. И он решил пойти посидеть на молу, как в тот  вечер,
когда он встретился там с Жаном.
   Приближаясь к порту, он услышал с моря горестный  и  протяжный  стон,
похожий на мычание быка, но более громкий, зловещий. Это был вопль сире-
ны, вопль кораблей, заблудившихся в тумане.
   Дрожь пробежала у него по телу, сердце замерло, так сильно отдался  в
его душе, в его нервах этот крик о помощи, как будто вырвавшийся у  него
самого. Где-то немного дальше застонал другой такой же голос,  а  совсем
близко портовая сирена испустила в ответ душераздирающий вой.
   Пьер, широко шагая, дошел до мола, не думая больше ни о чем,  радуясь
тому, что его поглотила угрюмая ревущая тьма.
   Усевшись на конце мола, он закрыл глаза, чтобы не видеть ни затянутых
мглой электрических фонарей, ночью открывающих доступ в порт, ни красных
огней маяка на южном молу, едва, впрочем, различимых.
   Потом, повернувшись вполоборота, он облокотился на гранит  и  спрятал
лицо Б ладони.
   Мысль его повторяла имя, которого не произносили уста: "Марешаль! Ма-
решаль! - как бы призывая, воскрешая, заклиная тень  этого  человека.  И
вдруг на черном фоне, за опущенными веками Пьер увидел  Марешаля,  каким
он знал его. Это был человек лет шестидесяти, среднего  роста,  с  седой
остроконечной бородкой, с густыми седыми бровями. У него были добрые се-
рые глаза и скромные манеры. Он производил впечатление славного, просто-
го, ласкового в обращении человека. Он называл Пьера и Жана  "милые  де-
ти", никогда, казалось, не отдавал ни одному из них  предпочтения  перед
другим и часто приглашал их обоих к обеду.
   С упорством охотничьей собаки, которая идет по  выдыхающемуся  следу,
Пьер восстанавливал в памяти слова, жесты,  звук  голоса,  самый  взгляд
этого человека, исчезнувшего с лица земли. Мало-помалу он полностью вос-
создал облик Марешаля, каким он видел его в квартире  на  улице  Тронше,
где старый друг семьи принимал у себя обоих братьев.
   В доме были две служанки, обе уже старые, и они, должно быть, издавна
привыкли говорить "господин Пьер" и "господин Жан".
   Марешаль протягивал руки входившим молодым людям - Пьеру правую, Жану
левую, или наоборот, как случится.
   - Здравствуйте, детки, - говорил он - Как поживают ваши родители? Мне
ведь они никогда не пишут.
   Беседа велась неторопливо, запросто, о самых обыкновенных вещах.  Ма-
решаль, не отличаясь выдающимся умом, был человек большого обаяния, вос-
питанный, приятный в обращении. Несомненно, он был для них  добрым  дру-
гом, одним из тех добрых друзей, о которых и не задумываются, до того  в
них уверены.
   Теперь воспоминания толпой нахлынули на Пьера. Заметив  однажды,  что
он чем-то озабочен, и догадываясь о его студенческом  безденежье,  Маре-
шаль по собственному почину предложил и дал  ему  взаймы  несколько  сот
франков, которые так никогда и не были возвращены и о  которых  оба  они
позабыли. Значит, человек этот всегда любил  его,  всегда  интересовался
им, если входил в его нужды. Но в таком случае... почему же  он  оставил
все состояние Жану? Нет,  внешне  он  никогда  не  проявлял  к  младшему
большего расположения, чем к старшему, никогда  не  заботился  об  одном
больше, чем о другом, не обращался ласковее с одним, чем  с  другим.  Но
тогда - тогда... значит, у него была какая-то тайная и очень веская при-
чина отдать все, решительно все Жану и ничего не оставить Пьеру?
   Чем дольше он размышлял, чем ярче оживало перед ним  недавнее,  прош-
лое, тем необъяснимее, невероятнее казалось ему это  различие,  установ-
ленное между ними.
   От жгучей боли, от невыразимой тоски,  сдавившей  ему  грудь,  сердце
трепетало, словно тряпка на ветру. Казалось, все пружины сердца  лопнули
и кровь, сотрясая его, струилась неудержимым, бурным потоком.
   И он повторял вполголоса, точно в бреду: "Я должен узнать. Боже  мой,
я должен, должен узнать".
   Теперь он уходил мыслью еще дальше в прошлое, к более  давним  време-
нам, когда его родители еще жили в Париже. Но лица ускользали от него, и
это вносило путаницу в его воспоминания. Особенно настойчиво старался он
представить себе, какие были волосы у Марешаля - светлые, каштановые или
черные? Но это ему не удавалось, потому что последний его  облик,  облик
старика, заслонял все предыдущие. Все же он припомнил, что Марешаль  был
тогда стройнее, что руки у него были нежные и что он часто, очень  часто
приносил цветы, - ведь отец постоянно твердил: "Опять букет!  Это  безу-
мие, дорогой мой, вы разоритесь на розах".
   А Марешаль отвечал: "Пустяки, мне это доставляет удовольствие".
   И вдруг голос, голос матери, говорившей  с  улыбкой:  "Спасибо,  друг
мой", - так явственно зазвучал в его ушах, что ему почудилось, будто  он
слышит его сейчас. Значит, много раз произносила она эти три слова, если
они так врезались в память сына!
   Итак, Марешаль, господин Марешаль, богатый покупатель, подносил цветы
лавочнице, жене скромного ювелира. Любил ли он ее? Но как бы он мог под-
ружиться с этими мещанами, если бы не любил хозяйку дома? Это был  чело-
век образованный, довольно развитого ума. Сколько  раз  он  беседовал  с
Пьером о поэтах и поэзии! Он оценивал писателей не как художник, но  как
впечатлительный буржуа. Пьер в душе посмеивался над его восторгами,  на-
ходя их несколько наивными. Теперь он понял, что этот любитель сентимен-
тальных стихов никогда, никогда не мог стать другом его отца, такого за-
урядного, такого будничного, для которого слова "поэзия" означало  "глу-
пость".
   Итак, этот Марешаль, молодой,  свободный,  богатый,  сердце  которого
жаждало любви, зашел однажды случайно в лавку ювелира, быть может, пото-
му, что заметил миловидную хозяйку. Он что-то купил,  через  день-другой
пришел опять, разговорился, потом стал  частым  посетителем,  все  ближе
сходясь с хозяевами и оплачивая дорогими покупками право бывать у них  в
доме, улыбаться молодой хозяйке и пожимать руку мужа.
   Ну, а лотом... потом... боже мой... что же потом?
   Он любил и ласкал первого ребенка, сына ювелира, до рождения второго,
потом он хранил свою тайну до самой смерти; когда же  могила  закрылась,
когда его плоть обратилась в тлен, а имя было вычеркнуто из  списка  жи-
вых, когда все его существо исчезло навсегда  и  уже  нечего  было  опа-
саться, нечего щадить и скрывать, он отдал все  свое  состояние  второму
ребенку!.. Почему?.. Ведь он был неглуп, должен же был понять и  предви-
деть, что почти неизбежно подаст этим повод считать его  отцом  ребенка.
Итак, он решился обесчестить имя женщины? Зачем бы  он  это  сделал,  не
будь Жан его сыном?
   И вдруг отчетливое, ужасное воспоминание потрясло душу Пьера: у Маре-
шаля были светлые волосы, такие же, как  у  Жана.  Пьер  вспомнил  порт-
рет-миниатюру, стоявшую на камине в их парижской гостиной; теперь  порт-
рет исчез. Где он? Утерян или спрятан? Если бы взять его в  руки  только
на одно мгновение! Быть может, мать убрала его в потайной ящик, где хра-
нят реликвии любви?..
   При этой мысли им овладело такое отчаяние, что он невольно вскрикнул,
застонал, как стонут, испытывая невыносимую боль. И внезапно, словно ус-
лышав этот стон, словно поняв его муки  и  отвечая  ему,  где-то  совсем
близко завыла сирена. Нечеловеческий рев, громоподобный, дикий  и  гроз-
ный, чье назначение покрывать голоса ветра и волн, разнесся во тьме  над
невидимым морем, погребенным под туманом.
   И сквозь густую мглу снова раздались в ночи близкие и дальние  ответ-
ные вопли. Страшно было слушать эти призывы о помощи, посылаемые  огром-
ными слепыми пароходами.
   Потом все смолкло.
   Пьер, очнувшись от своего кошмара, открыл глаза и осмотрелся, удивля-
ясь, что он здесь.
   "Я сошел с ума, - подумал он, - я подозреваю родную мать". Волна люб-
ви и нежности, горя, раскаяния, мольбы о прощении затопила  его  сердце.
Мать! Мог ли он ее заподозрить в чем-нибудь?  Разве  душа,  разве  жизнь
этой простой, целомудренной и честной женщины не были прозрачны, как во-
да? Видя ее, зная ее, можно ли было усомниться в  ее  непогрешимости?  А
он, он, ее сын, усомнился в ней! Ах, если бы он мог в эту минуту  заклю-
чить ее в объятия, - как бы он целовал, ласкал ее, он на коленях  просил
бы у нее прощения!
   Чтобы она изменила его отцу, она?.. Его отец!.. Конечно,  он  человек
порядочный, достойный уважения и честный в делах, но его умственный кру-
гозор всегда был ограничен стенами магазина. Как же эта женщина, некогда
очень красивая, - Пьер это знал и это было видно еще и сейчас, - одарен-
ная нежной, привязчивой, чуткой душой, выбрала в женихи, а потом в мужья
человека, столь несхожего с ней?
   Но к чему доискиваться? Она вышла за него, как любая девушка  выходит
за молодого человека со средствами, выбранного ей родителями.  Новобрач-
ные тотчас же обосновались в своем магазине на улице Монмартр, и молодая
женщина, воцарившись за прилавком, увлеченная созиданием домашнего  оча-
га, отдавая дань, быть может, неосознанному, но прочному чувству общнос-
ти интересов, которое столь часто заменяет  любовь  и  даже  супружескую
привязанность в семьях парижских коммерсантов, принялась  трудиться  над
благосостоянием дома со всем пылом своего деятельного ума. И так  проте-
кала вся ее жизнь: однообразно, невозмутимо, добродетельно, без любви...
   Без любви? Не может быть, чтобы женщина не полюбила. Молодая красивая
женщина, которая живет в Париже,  читает  романы,  рукоплещет  актрисам,
умирающим на сцене от любовных мук, - могла ли она пройти весь  путь  от
юности до старости так, чтобы ее сердце ни разу не заговорило?  Если  бы
речь шла о любой другой женщине, он не поверил бы этому.  Почему  же  он
должен поверить этому про свою мать?
   Конечно, и она могла бы полюбить,  как  всякая  другая!  Неужели  она
должна отличаться от других только потому, что она его мать?
   Она была молода, была во власти поэтических грез, волнующих все  юные
сердца. Запертая, заточенная в лавке рядом со скучнейшим мужем,  способ-
ным говорить лишь о торговле, она мечтала о  путешествиях,  о  пейзажах,
залитых лунным светом, о поцелуях в вечерней полутьме. И вот однажды по-
явился молодой человек, как появляются герои в романах, и заговорил  так
же, как говорят они.
   Она полюбила его. Почему бы и нет? Она - его мать! Так что же? Неуже-
ли он настолько слеп и глуп, чтобы отвергать очевидность единственно по-
тому, что дело касается его матери?
   Отдалась ли она?.. Несомненно, - не было же у этого  человека  другой
спутницы жизни, остался же он верен разлученной с ним, стареющей  женщи-
не, оставил же наследство своему сыну, их сыну!..
   Пьер встал, дрожа всем телом, охваченный такой яростью, что ему хоте-
лось убить кого-нибудь! Он поднял руку и замахнулся, словно  для  удара,
он чувствовал потребность разить, избивать, калечить, душить! Кого? Всех
на свете - отца, брата, покойника, мать!
   Он бросился домой. Что теперь делать?
   Когда он проходил мимо  башенки  у  сигнальной  мачты,  пронзительный
вопль сирены рванулся ему навстречу так неожиданно,  что  Пьер  едва  не
упал. Он попятился к гранитному парапету и сел на него, обессиленный,  в
полном изнеможении.
   Пароход, откликнувшийся первым, был, видимо, совсем близко, где-то  у
входа в гавань, так как прилив уже начался.
   Пьер обернулся и увидел красный глаз, тускло горевший в тумане. Потом
в рассеянном свете электрических огней порта, между обоими  молами,  вы-
росла большая черная тень. Голос ночного сторожа, хриплый голос  ст