л,
что бы я думал, как бы я  действовал?  Мы  разнообразим  свои  персонажи
только тем, что меняем возраст, пол, социальное положение и все  условия
жизни нашего я, которое природа ограничила непреодолимой стеной  органов
восприятия.
   Умение здесь состоит только в том, чтобы не дать читателю угадать это
я под различными масками, предназначенными скрывать его.
   Но если, с точки зрения полной точности, чистый психологический  ана-
лиз является спорным, он может всетаки дать нам столь же прекрасные про-
изведения искусства, как и всякий другой метод работы.
   Вот сейчас появились символисты. А почему бы и нет? Их мечта как  ху-
дожников достойна уважения; особенно же ценно в них то, что они  сознают
и не скрывают, как трудно создать произведение искусства.
   Надо быть поистине слишком безумным, слишком смелым, слишком заносчи-
вым или слишком глупым, чтобы еще отваживаться писать в наше время! Пос-
ле стольких учителей, до такой степени разнообразных по своему характеру
и по многосторонности своего гения, можно ли сделать что-нибудь, что уже
не было бы сделано, сказать что-нибудь, что уже не было сказано? Кто  из
нас может похвастаться, что написал страницу или фразу, какие еще никог-
да не были написаны? Когда нам приходится читать, - нам, до того  пресы-
щенным французской литературой, что самое тело свое мы ощущаем как некое
тесто из слов, - случается ли нам найти хоть строчку, хоть мысль,  кото-
рая не была бы уже привычной для нас или, по крайней мере, предугаданной
нами?
   Человек, ставящий себе целью только развлечь своих читателей уже зна-
комыми приемами, пишет, с уверенностью и простодушием  посредственности,
произведения, предназначенные для невежественной и праздной толпы. Но те
художники, над которыми тяготеет вся литература минувших веков, те, кого
ничто не удовлетворяет, кому ничто не нравится, потому что они мечтают о
лучшем, кому все кажется уже отцветшим, кто всегда  ощущает  свое  твор-
чество как бесполезную и пошлую работу, судят о  литературном  искусстве
как о чем-то неуловимом, таинственном, что  лишь  слегка  приоткрывается
нам на некоторых страницах величайших мастеров.
   Двадцать стихов, двадцать фраз, которые нам случается иной раз прочи-
тать, потрясают нас до глубины сердца, как изумительное  откровение,  но
стихи, следующие за ними, похожи на любые другие стихи,  проза,  текущая
дальше, похожа на любую другую прозу.
   Гениальные люди, вероятно, не ведают этих терзаний, этих мук, так как
они одарены неисчерпаемой творческой силой. Они не судят сами  себя.  Мы
же, все остальные, - мы только добросовестные, упорные труженики и можем
бороться с непобедимым отчаянием лишь ценою  непрерывных  и  настойчивых
усилий.
   Два человека своими простыми и вдохновляющими поучениями дали мне эту
силу вечно дерзать: Луи Буйле и Гюстав Флобер.
   Если я говорю здесь о них и о себе, то единственно потому, что их со-
веты, изложенные в нескольких строках, окажутся, может  быть,  полезными
некоторым молодым людям, менее самоуверенным, чем это обычно бывает  при
вступлении на литературное поприще.
   Буйле, с которым я познакомился раньше и сошелся довольно близко при-
мерно года за два до того, как снискал дружбу Флобера, не уставал  твер-
дить мне, что для создания репутации художника достаточно сотни  стихот-
ворных строк, а может быть, и менее, если только  они  безукоризненны  и
содержат самую суть таланта и оригинальности писателя, хотя бы и второс-
тепенного; он заставил меня понять, что непрерывная  работа  и  глубокое
знание ремесла способны - в минуту особой прозорливости, подъема и увле-
чения, при удачно найденном можете,  вполне  соответствующем  склонности
нашего Ума, - привести к рождению небольшого, единственного в своем роде
и самого совершенного произведения, какое мы только способны создать.
   Затем я понял, что самые известные писатели почти никогда не оставля-
ли после себя более одного тома и что надо прежде всего найти и  выбрать
среди множества тем, предоставленных нашему  выбору,  ту  тему,  которая
способна привлечь к себе все наши способности, все  наше  мужество,  все
наши творческие силы.
   Позднее Флобер, с которым я иногда встречался,  почувствовал  ко  мне
расположение. Я осмелился показать ему несколько моих опытов. Он  добро-
желательно прочел их и сказал: "Не знаю, есть ли у вас  талант.  В  том,
что вы принесли мне, обнаруживаются некоторые способности, но никогда не
забывайте, молодой человек, что талант, по выражению Бюффона,  -  только
длительное терпение. Работайте".
   Я работал и часто приходил к нему снова, чувствуя, что нравлюсь  ему,
потому что он в шутку стал называть меня своим учеником.
   В течение семи лет я писал стихи, писал сказки, писал новеллы,  напи-
сал даже отвратительную драму. Ничего из этого не осталось. Учитель про-
читывал все, а потом в следующее воскресенье, за завтраком, приступал  к
критике, шаг за шагом внедряя в меня те два-три принципа, которые предс-
тавляли собой итог его длительных и терпеливых поучений. "Если обладаешь
оригинальностью, - говорил он, - нужно прежде всего ее проявить; если же
ее нет, нужно ее приобрести".
   "Талант-это длительное терпение". Необходимо  достаточно  долго  и  с
достаточным вниманием рассматривать все то, что желаешь выразить,  чтобы
обнаружить в нем ту сторону, которая до сих пор еще никем не была подме-
чена и показана. Решительно во всем есть что-нибудь неисследованное, по-
тому что мы привыкли пользоваться своим зрением не иначе, как  вспоминая
все высказанное до нас по поводу того, что  мы  созерцаем.  Ничтожнейший
предмет содержит в себе частицу неведомого. Надо его найти.  Чтобы  опи-
сать пылающий огонь или дерево на равнине, остановимся перед этим  огнем
и этим деревом и будем рассматривать их до тех пор, пока они не переста-
нут походить в наших глазах ни на какое другое дерево, ни на какой  дру-
гой огонь.
   Именно так и вырабатывается оригинальность.
   Установив далее ту истину, что во всем свете не сыщешь двух песчинок,
двух мух, двух рук или двух носов, которые были бы абсолютно  одинаковы,
Флобер заставлял меня описать несколькими фразами какое-нибудь живое су-
щество или предмет, и притом так, чтобы четко определить  его  своеобра-
зие, чтобы выделить его из всех других живых существ и всех других пред-
метов той же породы или того же вида.
   "Когда вы проходите, - говорил он мне, - мимо бакалейщика, сидящего у
своей двери, мимо консьержа, который курит трубку, или мимо стоянки  фи-
акров, обрисуйте мне этого бакалейщика и этого консьержа, их позу,  весь
их физический облик, а в нем передайте всю их духовную природу, чтобы  я
не смешал их ни с каким другим бакалейщиком, ни с каким другим  консьер-
жем, и покажите мне одним-единственным словом, чем эта извозчичья лошадь
отличается от пятидесяти других, которые бегут за ней или впереди нее".
   В другом месте я изложил идеи Флобера о стиле. В них много  общего  с
теорией наблюдения, только что приведенной мною.
   Какова бы ни была вещь, о которой вы заговорили, имеется только  одно
существительное, чтобы назвать ее, только один глагол, чтобы  обозначить
ее действие, и только одно прилагательное, чтобы ее определить. И  нужно
искать до тех пор, пока не будут найдены это существительное, этот  гла-
гол и это прилагательное, и никогда не следует удовлетворяться приблизи-
тельным, никогда не следует прибегать к подделкам, даже удачным, к  язы-
ковым фокусам, чтобы избежать трудностей.
   Можно передавать и описывать тончайшие ощущения, следуя  этому  стиху
Буало:
   Огромна власть у слов, стоящих там, где нужно.
   Для того чтобы выразить все оттенки мысли, вовсе нет надобности в том
нелепом, сложном, длинном и невразумительном наборе слов, который  навя-
зывают нам сегодня под именем художественной манеры письма; нужно,  нап-
ротив, с величайшей зоркостью различать все меняющиеся значения слова  в
зависимости от того места, где оно стоит. Поменьше существительных, гла-
голов и прилагательных, смысл которых почти неуловим, но побольше  непо-
хожих друг на друга фраз, различно построенных, умело  размеренных,  ис-
полненных звучности и искусного ритма. Постараемся лучше быть  отличными
стилистами, чем коллекционерами редких словечек.
   В самом деле, гораздо труднее обработать фразу посвоему, заставить ее
сказать все, даже то, чего она буквально не выражает, наполнить ее  под-
разумеваемым смыслом, тайными и невысказанными намерениями, чем  выдумы-
вать новые выражения или выискивать в недрах старых, забытых книг  такие
обороты речи, которые утратили для нас  свое  значение,  перестали  быть
употребительными и звучат ныне, как мертвые письмена.
   Впрочем, французский язык подобен чистой  воде,  которую  никогда  не
могли и не смогут замутить вычурные писатели. Каждый век бросал  в  этот
прозрачный поток свои вкусы, свои претенциозные архаизмы и  свою  жеман-
ность, но ничто не всплыло на поверхность из всех этих напрасных попыток
и бессильных стараний. Наш язык - ясный, логичный и выразительный. Он не
даст себя ослабить, затемнить или извратить.
   Те, кто в наши дни создают образы, злоупотребляя отвлеченными выраже-
ниями, те, кто заставляют град или  дождь  падать  на  чистоту  оконного
стекла, могут также забросать камнями простоту своих собратьев! Они, мо-
жет быть, и ушибут собратьев, у которых есть тело, но никогда не заденут
простоты, которая бесплотна.
   Ла-Гийетт, Этрета, сентябрь 1887.
 
 
   I
 
   Ах, черт! - вырвалось вдруг у старика Ролана.
   Уже с четверть часа он пребывал в полной  неподвижности,  не  спуская
глаз с воды, и только время от времени слегка дергал удочку, уходившую в
морскую глубь.
   Госпожа Ролан, дремавшая на корме рядом с г-жой Роземильи, приглашен-
ной семейством Ролан на рыбную ловлю, очнулась и повернула голову к  му-
жу.
   - Что это?.. что это?.. Жером!
   Тот отвечал со злостью:
   - Да совсем не клюет! С самого полудня я так ничего и не поймал. Рыбу
ловить надо только в мужской компании, - из-за женщин  всегда  выезжаешь
слишком поздно.
   Оба его сына, Пьер и Жан, дружно расхохотались. Они сидели -  один  у
левого, другой у правого борта - и тоже удили, намотав  лесу  на  указа-
тельный палец.
   - Папа, - заметил Жан, - ты не очень-то любезен с нашей гостьей.
   Господин Ролан сконфузился и начал извиняться:
   - Прошу прощения, госпожа Роземильи, такой  уж  у  меня  характер.  Я
приглашаю дам, потому что люблю их общество, но стоит мне  очутиться  на
воде, и я обо всем забываю, кроме рыбы.
   Госпожа Ролан, стряхнув с себя дремоту, мечтательно смотрела на морс-
кую гладь и прибрежные скалы.
   - Но улов-то ведь богатый, - заметила она.
   Муж отрицательно покачал  головой.  Однако  он  бросил  благосклонный
взгляд на корзину, где рыба, наловленная им и сыновьями, еще слабо  тре-
петала, еле шурша клейкой чешуей, подрагивая  плавниками  и  беспомощно,
вяло хватая смертельный для нее воздух судорожными глотками.
   Поставив корзину между ног, старик Ролан наклонил ее и сдвинул сереб-
ристую груду к самому краю, чтобы разглядеть рыбу, лежавшую на дне; рыба
сильнее забилась в предсмертном трепете, и из переполненной корзины  по-
тянуло крепким запахом, острым зловонием свежего морского улова.
   Старый рыболов с наслаждением вдохнул этот запах, словно нюхал благо-
ухающую розу.
   - Пахнет-то как, черт возьми! - воскликнул он; потом добавил:  -  Ну,
доктор, сколько ты поймал?
   Его старший сын Пьер, лет тридцати, безбородый и безусый,  с  черными
баками, подстриженными, как у чиновника, отвечал:
   - О, самые пустяки, штуки три-четыре.
   Отец повернулся к младшему:
   - А ты, Жан?
   Жан, высокий блондин с густой бородкой, намного моложе брата, ответил
с улыбкой:
   - Да почти то же, что и Пьер, - четыре или пять.
   Они каждый раз прибегали к этой лжи,  приводившей  старика  Ролана  в
восхищение.
   Он намотал лесу на уключину и, скрестив руки, заявил:
   - Никогда больше не буду удить после полудня. Десять пробило - и бас-
та! Она больше не клюет, подлая, она изволит нежиться на солнышке.
   Старик оглядывал море с довольным видом собственника.
   В прошлом он был владельцем небольшого ювелирного магазина в  Париже;
страсть к воде и рыбной ловле  оторвала  его  от  прилавка,  как  только
скромные сбережения позволили семье существовать на ренту.
   Он удалился на покой в Гавр, купил рыбачью лодку и стал моряком-люби-
телем. Оба его сына, Пьер и Жан, остались в Париже заканчивать образова-
ние, но приезжали домой на каникулы и принимали участие  в  развлечениях
отца.
   Пьер был на пять лет старше Жана. По окончании коллежа он  поочередно
брался за самые разнообразные профессии: он перепробовал их с  полдюжины
одну за другой, быстро разочаровывался в каждой и тотчас же начинал  во-
зиться с новыми планами.
   В конце концов его прельстила медицина, он с большим  жаром  принялся
за дело и только что, после сравнительно недолгих  занятий,  по  особому
разрешению министра, раньше срока получил звание доктора, он был человек
восторженный, умный, непостоянный, но настойчивый,  склонный  увлекаться
утопиями и философскими идеями.
   Братья являли собой полную противоположность и по  наружности,  и  по
внутреннему складу. Младший, Жан - блондин, был ровного, спокойного нра-
ва; Пьер - брюнет, был необуздан и обидчив. Жан окончил юридический  фа-
культет и получил диплом кандидата прав, а Пьер-диплом врача.
   Теперь они оба отдыхали дома в надежде  обосноваться  в  Гавре,  если
здесь подвернется что-нибудь подходящее.
   Скрытая зависть, та дремлющая зависть, которая почти неощутимо растет
между братьями или сестрами до возмужалости и внезапно  прорывается  при
женитьбе или особой удаче одного из них, заставляла обоих держаться нас-
тороже и подстрекала на беззлобное соперничество.  Конечно,  они  любили
друг друга, но в то же время ревниво следили один за другим.  Когда  ро-
дился Жан, пятилетний Пьер с неприязнью избалованного звереныша  смотрел
на другого звереныша, неожиданно появившегося в объятиях отца и  матери,
окруженного любовью и лаской.
   Жан с детских лет был образцом кротости, доброты и послушания, и Пьер
с раздражением слушал беспрестанные похвалы этому  толстому  мальчугану,
кротость которого казалась ему вялостью, доброта - глупостью, а доверчи-
вость - тупоумием. Родители их, люди непритязательные, мечтавшие о  поч-
тенной, скромной карьере для своих сыновей, упрекали Пьера за его  коле-
бания, увлечения, за безуспешные попытки, за все его бесплодные порывы к
высоким идеям и мечты о блестящем поприще.
   С тех пор как он стал взрослым, ему уже не твердили: "Смотри на  Жана
и бери с него пример". Но каждый раз, когда при нем говорили: "Жан  пос-
тупил так, Жан поступил этак", - он хорошо понимал  смысл  этих  слов  и
скрытый в них намек.
   Мать их, любящая порядок во  всем,  бережливая,  несколько  сентимен-
тальная женщина, которая провела  всю  жизнь  за  кассой,  но  сохранила
чувствительную душу, постоянно сглаживала соперничество, то и дело вспы-
хивавшее между ее двумя взрослыми сыновьями из-за всяких житейских мело-
чей. Вдобавок с недавних пор ее смущало одно  обстоятельство,  грозившее
разладом между братьями: этой зимой, когда ее сыновья заканчивали  обра-
зование в Париже, она познакомилась с соседкой, г-жой Роземильи,  вдовой
капитана дальнего плавания, погибшего в море два года тому назад.  Моло-
дая, даже совсем юная вдова, - всего двадцати трех лет, -  была  неглупа
и, видимо, постигла жизнь инстинктом, как выросший на воле зверек; слов-
но ей уже пришлось видеть, пережить, понять и взвесить все жизненные яв-
ления, она судила о них по-своему - здраво, узко и благожелательно. Г-жа
Роземильи имела обыкновение заглядывать по вечерам к гостеприимным сосе-
дям, поболтать за рукоделием и выпить чашку чаю.
   Мания разыгрывать из себя моряка  постоянно  подстрекала  Ролана-отца
расспрашивать новую приятельницу об умершем капитане, и она спокойно го-
ворила о нем, о его путешествиях,  о  его  рассказах,  как  покорившаяся
судьбе рассудительная женщина, которая любит жизнь и с  уважением  отно-
сится к смерти.
   Оба сына, возвратившись домой и увидев хорошенькую вдову, часто наве-
щавшую их, тотчас же стали за нею ухаживать, не столько из желания  пон-
равиться ей, сколько из чувства соперничества.
   Матери, женщине осторожной и практичной, очень хотелось,  чтобы  один
из них добился успеха, - молодая вдова была богата,  -  но  она  желала,
чтобы другой сын не был этим огорчен.
   Госпожа Роземильи была блондинка с голубыми глазами, с  венком  непо-
корных завитков, разлетавшихся при малейшем ветерке; во всем  ее  облике
было чтото бойкое, смелое и  задорное,  что  отнюдь  не  соответствовало
уравновешенному и трезвому складу ее ума.
   Она, казалось, уже отдавала предпочтение Жану, к которому  ее  влекло
сходство их натур. Правда, предпочтение это проявлялось  только  в  едва
заметных оттенках голоса, в дружелюбных взорах и в том, что она  нередко
прибегала к его советам.
   Она,  казалось,  угадывала,  что  мнение  Жана  только  подкрепит  ее
собственное, между тем как мнение Пьера неизбежно окажется противополож-
ным. Говоря о взглядах доктора, об его политических, моральных, артисти-
ческих, философских воззрениях, ей случалось называть их: "Ваши бредни!"
Тогда он смотрел на  нее  холодным  взором  судьи,  обвиняющего  женщин,
всех-женщин, в духовном убожестве.
   До приезда сыновей старик Ролан ни разу не приглашал  г-жу  Роземильи
на рыбную ловлю и никогда еще не брал с собою жены; он любил выходить  в
море до восхода солнца, со своим  другом  Босиром,  отставным  капитаном
дальнего плавания, с которым познакомился в порту в час  прилива,  и  со
старым матросом Папагри, по прозвищу Жан-Барт, смотревшим за лодкой.
   Но как-то вечером, неделю тому назад, г-жа Роземильи, обедая у  Рола-
нов, спросила: "А это очень весело, ловить рыбу? - и бывший ювелир,  ох-
ваченный желанием заразить гостью своей манией и обратить ее в свою  ве-
ру, воскликнул:
   - Не хотите ли поехать?
   - Хочу.
   - В будущий вторник?
   - Хорошо.
   - А вы способны выехать в пять утра?
   Она вскрикнула в изумлении:
   - Ах, нет, нет, что вы!
   Он был разочарован, его пыл угас, и он сразу усомнился в ее призвании
рыболова.
   Тем не менее он спросил:
   - В котором же часу вы могли бы отправиться?
   - Ну... часов в девять.
   - Не раньше?
   - Нет, не раньше, и то уж слишком рано!
   Старик колебался. Конечно, улов будет плохой, ведь как только  солнце
начинает пригревать, рыба больше не клюет; но оба брата настояли на том,
чтобы тут же окончательно обо всем условиться.
   Итак, в следующий вторник "Жемчужина" стала на якорь у  белых  утесов
мыса Гэв До полудня удили, потом подремали, потом снова удили, но ничего
не попадалось, и старику Ролану пришлось наконец понять, что г-же  Розе-
мильи хотелось, в сущности, только покататься по морю Когда же  он  убе-
дился, что лесы больше не вздрагивают, у  него  и  вырвалось  энергичное
"ах, черт! ", одинаково относившееся и к равнодушной вдове, и к неулови-
мой рыбе.
   Теперь Ролан рассматривал свой улов с трепетной  радостью  скупца  Но
вот, подняв глаза к небу, он заметил, что солнце начинает садиться.
   - Ну, дети, - сказал он, - не пора ли домой?
   Братья вытащили из воды лесы, смотали их, вычистили крючки,  воткнули
их в пробковые поплавки и приготовились.
   Ролан встал и, как подобает капитану, оглядел горизонт.
   - Ветер спал, - сказал он, - беритесь за весла, дети!
   И вдруг, показав на север, добавил:
   - Глядите-ка, пароход из Саутгемптона.
   Вдали, на розовом небе, над спокойным морем, гладким, как  необъятная
голубая блестящая ткань с золотым и огненным отливом, поднималось темно-
ватое облачко А под ним можно было разглядеть корабль, еще  совсем  кро-
хотный на таком расстоянии.
   На юге виднелось немало дру