ном
наследстве, уже как будто полученном, вокруг денег, словно  скрывавшихся
за дверью и готовых хлынуть сюда сейчас же, завтра же, по первому слову.
   Он спросил:
   - А затруднений не предвидится?.. Никаких тяжб?
   Никто не может оспорить завещание?
   Господин Леканю, видимо, был совершенно спокоен на этот счет.
   - Нет, нет, мой парижский коллега сообщает, что все  абсолютно  ясно.
Нам нужно только согласие господина Жана.
   - Отлично, а дела покойник оставил в порядке?
   - В полном.
   - Все формальности соблюдены?
   - Все.
   Но тут бывший ювелир почувствовал стыд - неосознанный мимолетный стыд
за ту поспешность, с какой он наводил справки.
   - Вы же понимаете, - сказал он, - что я так сразу обо всем  спрашиваю
потому, что хочу оградить сына от неприятностей, которых он может  и  не
предвидеть. Иногда бывают долги, запутанные дела, мало ли что,  и  можно
попасть в затруднительное положение. Не мне ведь получать наследство,  я
справляюсь ради малыша.
   Жана всегда звали в семье "малышом", хотя он был голову выше Пьера.
   Госпожа Ролан, словно очнувшись от сна и смутно припоминая что-то да-
лекое, почти позабытое, о чем когда-то  слышала,  -  а  быть  может,  ей
только померещилось, - проговорила, запинаясь:
   - Вы, кажется, сказали, что наш бедный друг оставил наследство  моему
сыну Жану?
   - Да" сударыня.
   Тогда она добавила просто:
   - Я очень рада: это доказывает, что он нас любил.
   Ролан поднялся:
   - Вам угодно, дорогой мэтр, чтобы сын мой тотчас  же  дал  письменное
согласие?
   - Нет, нет, господин Ролан. Завтра. Завтра у меня в  конторе,  в  два
часа, если вам удобно.
   - Конечно, конечно, еще бы!
   Госпожа Ролан тоже поднялась, улыбаясь сквозь слезы:  она  подошла  к
нотариусу, положила руку на спинку его кресла и, глядя  на  г-на  Леканю
растроганным и благодарным взглядом матери, спросила:
   - Чашечку чаю?
   - Теперь пожалуйста, сударыня, с удовольствием.
   Позвали служанку, она принесла сначала сухое печенье - пресные и лом-
кие английские бисквиты, как будто предназначенные для  клюва  попугаев,
которые хранятся в наглухо запаянных металлических банках, чтобы  выдер-
жать кругосветное путешествие. Потом она пошла за  суровыми  салфетками,
теми сложенными вчетверо чайными салфетками, которые никогда не стирают-
ся в небогатых семьях. В третий раз она вернулась с сахарницей и  чашка-
ми, а затем отправилась вскипятить воду. Все молча ждали.
   Говорить никому не хотелось; о многом следовало подумать,  а  сказать
было нечего. Одна только г-жа Ролан пыталась поддерживать разговор.  Она
рассказала о рыбной ловле, превозносила "Жемчужину", хвалила г-жу  Розе-
мильи.
   - Она прелестна, прелестна, - поддакивал нотариус.
   Ролан-отец, опершись о камин, - как бывало зимой, когда горел  огонь,
- засунул руки в карманы и вытянул губы,  словно  собираясь  засвистеть:
его томило неодолимое желание дать волю своему ликованию.
   Братья, одинаково закинув ногу на  ногу,  сидели  в  двух  одинаковых
креслах по левую и правую сторону круглого стола, стоявшего посреди ком-
наты, и пристально смотрели перед собой; сходство позы еще сильней  под-
черкивало разницу в выражении их лиц.
   Наконец подали чай. Нотариус взял чашку, положил сахару и выпил  чай,
предварительно накрошив в него небольшой бисквит, слишком твердый, чтобы
его разгрызть; потом он встал, пожал руки и вышел.
   - Итак, - повторил Ролан, прощаясь с гостем, - завтра в два  часа,  у
вас в конторе.
   - Да, завтра в два.
   Жан не промолвил ни слова.
   После ухода нотариуса некоторое время  еще  длилось  молчание,  затем
старик Ролан, хлопнув обеими руками по плечам младшего сына, воскликнул:
   - Что же ты, подлец, не поцелуешь меня?
   Жан улыбнулся и поцеловал отца.
   - Я не знал, что это необходимо.
   Старик уже не скрывал своей радости. Он кружил по комнате,  барабанил
неуклюжими пальцами по мебели, повертывался на каблуках и повторял:
   - Какая удача! Что за удача" Вот это удача!
   Пьер спросил:
   - Вы, стало быть, близко знали Марешаля в Париже?
   Отец ответил:
   - Еще бы, черт возьми! Да он все вечера просиживал у нас; ты,  верно,
помнишь, как он заходил за тобой в коллеж в отпускные дни  и  как  часто
провожал тебя туда после обеда. Да вот в то  утро,  когда  родился  Жан,
именно Марешаль и побежал за доктором. Он завтракал у нас, твоя мать по-
чувствовала себя плохо. Мы тотчас поняли, в чем дело, и он  бросился  со
всех ног. Впопыхах он еще вместо своей шляпы захватил мою. Я потому  это
помню, что после мы очень смеялись над этим. Может быть,  и  в  смертный
час ему вспомнился этот случай, а так как у него не было наследников, он
и сказал себе: "Раз уж я помог этому малышу родиться, оставлю-ка  я  ему
свое состояние".
   Госпожа Ролан, откинувшись на спинку глубокого кресла, казалось,  вся
ушла в воспоминания о  прошлом.  Она  прошептала,  как  будто  размышляя
вслух:
   - Ах, это был добрый друг, беззаветно преданный и верный, редкий  че-
ловек по нынешним временам.
   Жан поднялся.
   - Я пройдусь немного, - сказал он.
   Отец удивился и попробовал  его  удержать,  -  ведь  нужно  было  еще
кое-что обсудить, обдумать, принять коекакие решения. Но Жан  заупрямил-
ся, отговариваясь условленной встречей К тому  же  до  введения  в  нас-
ледство будет еще достаточно времени, чтобы обо всем потолковать.
   И он ушел; ему хотелось побыть наедине со своими мыслями.  Пьер  зая-
вил, что тоже уходит, и через несколько минут последовал за братом.
   Когда супруги остались одни, старик Ролан  схватил  жену  в  объятия,
расцеловал в обе щеки и сказал, как бы отводя упрек, который  она  часто
ему делала:
   - Видишь, дорогая, богатство свалилось нам с неба. Вот и незачем  мне
было торчать дольше в Париже, надрывая здоровье ради детей, вместо  того
чтобы перебраться сюда.
   Госпожа Ролан нахмурилась.
   - Богатство свалилось с неба для Жана, - сказала она, - а Пьер?
   - Пьер? Но он врач, он без куска хлеба не будет... да и брат,  конеч-
но, поможет ему.
   - Нет, Пьер не примет помощи Наследство досталось Жану, одному  Жану.
Пьер оказался жестоко обделенным.
   Старик, видимо, смутился:
   - Так мы откажем ему побольше.
   - Нет. Это тоже будет несправедливо.
   Тогда он рассердился:
   - А ну тебя совсем! Я-то тут при чем? Вечно ты выкопаешь какую-нибудь
неприятность. Непременно надо испортить мне настроение.  Пойду-ка  лучше
спать. Покойной ночи. Что ни говори, это удача, чертовская удача!
   И он вышел, радостный и счастливый, так и не обмолвясь ни словом  со-
жаления о покойном друге, который перед смертью столь щедро  одарил  его
семью.
   А г-жа Ролан снова погрузилась в раздумье, пристально глядя в  коптя-
щее пламя догорающей лампы.
 
 
   II
 
   Выйдя из дому, Пьер направился в  сторону  Парижской  улицы,  главной
улицы Гавра, людной, шумной, ярко освещенной. Свежий морской ветер  лас-
кал ему лицо, и он шел медленно, с тросточкой под мышкой,  заложив  руки
за спину.
   Ему было не по себе, он чувствовал  какую-то  тяжесть,  недовольство,
словно получил неприятное известие. Он не мог бы сказать, что именно его
огорчает, отчего так тоскливо на душе и такая  расслабленность  во  всем
теле. Он испытывал боль, но что болело, он и сам не знал... Где-то в нем
таилась болезненная точка, едва ощутимая ссадина, место  которой  трудно
определить, но которая все же не дает покоя,  утомляет,  мучает,  -  ка-
кое-то неизведанное страдание, крупица горя.
   Когда он дошел до площади Театра и увидел ярко освещенные  окна  кафе
Тортони, ему захотелось зайти туда, и он медленно направился к входу. Но
в последнюю минуту он подумал, что встретит там приятелей, знакомых, что
с ними придется разговаривать, и его внезапно охватило отвращение к  ми-
молетной дружбе, которая завязывается за чашкой кофе и за стаканом вина.
Он повернул обратно и снова пошел по главной улице, ведущей к порту.
   Он спрашивал себя: "Куда же мне пойти? - мысленно ища место,  которое
бы его привлекло и отвечало бы его душевному состоянию. Но ничего не мог
придумать, потому что, хотя он и тяготился одиночеством, ему все  же  не
хотелось ни с кем встречаться.
   Дойдя до набережной, он с минуту  постоял  в  нерешительности,  потом
свернул к молу: он избрал одиночество.
   Наткнувшись на скамью, стоявшую у волнореза, он сел на нее,  чувствуя
себя уже утомленным, потеряв вкус к едва начавшейся прогулке.
   Он спросил себя: "Что со мной сегодня?" - и стал рыться в своей памя-
ти, доискиваясь, не было ли какой неприятности, как  врач  расспрашивает
больного, стараясь найти причину недуга.
   У него был легко возбудимый и в то же время трезвый ум; он быстро ув-
лекался, но потом начинал рассуждать, одобряя или осуждая  свои  порывы;
однако в конечном счете побеждало преобладающее свойство его  натуры,  и
человек чувств в нем всегда брал верх над человеком рассудка.
   Итак, он старался понять, откуда взялось это раздражение, эта потреб-
ность бродить без цели, смутное желание встретить кого-нибудь  для  того
лишь, чтобы затеять спор, и в то же время отвращение ко всем людям,  ко-
торых он мог бы встретить, и ко всему, что они могли бы ему сказать.
   И он задал себе вопрос: "Уж не наследство ли Жана?"
   Да, может быть, и так.
   Когда нотариус объявил эту новость, Пьер почувствовал, как у него за-
билось сердце. Ведь человек не всегда властен над собою, нередко им  ов-
ладевают страсти внезапные и неодолимые, и он тщетно борется с ними.
   Он глубоко задумался над физиологическим воздействием, которое  может
оказывать любое событие на наше подсознание, вызывая поток мыслей и ощу-
щений мучительных или отрадных; зачастую они противоречат тем, к которым
стремится и которые признает здравыми и справедливыми наше мыслящее "я",
поднявшееся на более высокую ступень благодаря развившемуся уму.
   Он старался представить себе  душевное  состояние  сына,  получившего
большое наследство: теперь он может насладиться множеством  долгожданных
радостей, недоступных ранее из-за отцовской скупости; но все же он любил
отца и горько оплакивал его.
   Пьер встал и зашагал к концу мола. На душе у него стало легче, он ра-
довался, что понял, разгадал самого себя, что разоблачил второе  сущест-
во, таящееся в нем.
   "Итак, я позавидовал Жану, - думал он - По  правде  говоря,  это  до-
вольно низко! Теперь я в этом убежден,  так  как  прежде  всего  у  меня
мелькнула мысль, что он женится на госпоже Роземильи. А между тем я вов-
се не влюблен в эту благоразумную куклу,  она  способна  только  внушить
отвращение к здравому смыслу и житейской мудрости. Следовательно, это не
ревность, это зависть, и зависть беспредметная, в ее чистейшем виде, за-
висть ради зависти! Надо следить за собой!"
   Дойдя до сигнальной мачты, указывающей уровень воды в порту, он чирк-
нул спичкой, чтобы прочесть список судов, стоявших на рейде  в  ожидании
прилива. Тут были пакетботы из Бразилии, Ла-Платы, Чили  и  Японии,  два
датских брига, норвежская шхуна и турецкий пароход,  которому  Пьер  так
удивился, как если бы прочел "швейцарский пароход"; и ему  представился,
словно в каком-то причудливом сне, большой корабль, где"  взбираются  по
мачтам люди в тюрбанах и шароварах.
   "Какая глупость, - подумал он, - ведь турки - морской народ!"
   Пройдя еще несколько шагов, он остановился, чтобы посмотреть на рейд.
С правой стороны, над Сент-Адресс, на мысе Гэв, два электрических маяка,
подобно близнецам-циклопам, глядели на море долгим,  властным  взглядом.
Выйдя из двух смежных очагов света, оба параллельных  луча,  словно  ги-
гантские хвосты комет, спускались прямой, бесконечной, наклонной  линией
с высшей точки берега к самому горизонту. На обоих молах два других  ог-
ня, отпрыски этих колоссов, указывали вход в Гавр; а дальше, по ту  сто-
рону Сены, виднелись еще огни, великое множество огней: они были  непод-
вижны или мигали, вспыхивали или гасли, открывались  или  закрывались  -
точно глаза, желтые, красные, зеленые глаза порта, стерегущие темное мо-
ре, покрытое судами, точно живые глаза гостеприимной земли, которые  од-
ним механическим движением век, неизменным и размеренным, казалось,  го-
ворили: "Я здесь. Я - Трувиль, я - Онфлер, я - Понт-Одмер". А маяк  Эту-
вилля, вознесясь над всеми огнями в такую высь, что издали его можно бы-
ло принять за планету, указывал путь в Руан меж песчаных отмелей  вокруг
устья Сены.
   Над глубокой, над беспредельной водой, более темной, чем небо, там  и
сям, словно мелкие звездочки, виднелись огоньки. Они мерцали в  вечерней
мгле, то близкие, то далекие, белым, зеленым или красным  светом.  Почти
все они были неподвижны, но иные как будто перемещались; это  были  огни
судов, стоявших на якоре или еще только идущих на якорную стоянку.
   Но вот в вышине, над крышами города, взошла луна, словно и  она  была
огромным волшебным маяком, зажженным на небосклоне, чтобы указывать путь
бесчисленной флотилии настоящих звезд.
   Пьер проговорил почти вслух:
   - А мы-то здесь портим себе кровь из-за всякого вздора!
   Вдруг близ него,  в  широком,  черном  пролете  между  двумя  молами,
скользнула длинная причудливая тень. Перегнувшись через гранитный  пара-
пет, Пьер увидел возвращавшуюся в порт рыбачью лодку; ни звука  голосов,
ни всплеска волн, ни шума весел не доносилось с нее; она  шла  неслышно,
ветер с моря, надувал ее высокий темный парус.
   Пьер подумал: "Если жить в рыбачьей лодке,  пожалуй,  можно  было  бы
найти покой!" Потом, пройдя еще несколько шагов,  он  заметил  человека,
сидевшего на конце мола.
   Кто же это? Мечтатель, влюбленный мудрец,  счастливец  или  горемыка?
Пьер приблизился, ему хотелось увидеть лицо этого отшельника; и вдруг он
узнал брата.
   - А-а, это ты, Жан?
   - А-а... Пьер... Что ты здесь делаешь?
   - Решил подышать свежим воздухом. А ты?
   Жан рассмеялся:
   - Я тоже дышу свежим воздухом.
   Пьер сел рядом с братом.
   - Очень красиво, правда?
   - Да, красиво.
   По звуку голоса он понял, что Жан ничего не видел. Пьер продолжал:
   - Когда я здесь, мной овладевает страстное желание  уехать,  уйти  на
этих кораблях куда-нибудь на север или на юг. Подумать только,  что  эти
огоньки прибывают со всех концов света, из стран, где благоухают  огром-
ные цветы, где живут прекрасные девушки, белые или меднокожие, из стран,
где порхают колибри, бродят на свободе слоны, львы,  где  правят  негри-
тянские царьки, из всех тех стран, что стали сказками, потому что мы  не
верим больше ни в Белую Кошечку, ни в Спящую Красавицу. Да, недурно было
бы побаловать  себя  прогулкой  в  дальние  края,  но  для  этого  нужны
средства, и не малые...
   Он вдруг замолчал, вспомнив, что у брата есть  теперь  эти  средства,
что, избавленный от всех забот, от каждодневного труда, свободный, ничем
не связанный, счастливый, радостный,  он  может  отправиться,  куда  ему
вздумается, - к белокурым шведкам или к черноволосым женщинам Гаваны.
   Но тут, как это часто бывало с ним, у него внезапно и мгновенно  про-
неслось в уме: "Куда ему! Он слишком глуп, он женится на вдове, только и
всего". Такие мысли приходили ему в голову вопреки его воле, и он не мог
ни предвидеть их, ни предотвратить, ни изменить, словно они исходили  от
его второй, своенравной и необузданной, души.
   Пьер встал со скамьи.
   - Оставляю тебя мечтать о будущем; мне хочется пройтись.
   Он пожал брату руку и сказал с большой теплотой:
   - Ну, мой маленький Жан, вот ты и богач!  Я  очень  доволен,  что  мы
встретились здесь и я могу сказать тебе с глазу на глаз,  как  это  меня
радует, как сердечно я тебя поздравляю и как сильно люблю.
   Жан, кроткий и ласковый от природы, растроганно пробормотал:
   - Спасибо... спасибо... милый Пьер, спасибо тебе.
   Пьер повернулся и медленно зашагал по молу, заложив руки за спину,  с
тросточкой под мышкой.
   Вернувшись в город, он снова спросил себя, куда же ему  деваться:  он
досадовал на то, что прогулка рано оборвалась, что встреча с братом  по-
мешала ему посидеть у моря.
   Вдруг его осенила мысль: "Зайду-ка я выпить стаканчик  у  папаши  Ма-
ровско", - и он направился к кварталу Энгувиль.
   С папашей Маровско он познакомился в клинике, в Париже. Ходили слухи,
что этот старый поляк - политический эмигрант, участник бурных событий у
себя на родине; приехав во Францию, он заново сдал экзамен на фармацевта
и вернулся к своему ремеслу. О прошлой его жизни никто ничего  не  знал;
поэтому среди студентов и практикантов, а впоследствии среди  соседей  о
нем слагались целые легенды. Репутация опасного заговорщика,  нигилиста,
цареубийцы, бесстрашного патриота, чудом ускользнувшего от смерти,  пле-
нила легко воспламеняющееся воображение Пьера Ролана; он  подружился  со
старым поляком, но так и не добился от него никаких признаний о  прежней
его жизни. Из-за Пьера старик и переехал в Гавр и обосновался тут, расс-
читывая, что молодой врач доставит ему хорошую клиентуру.
   А пока он кое-как перебивался в своей скромной аптеке,  продавая  ле-
карства лавочникам и рабочим своего квартала.
   Пьер частенько под вечер заходил к  нему  побеседовать  часок-другой;
ему нравилась невозмутимость старика, немногословная его речь, прерывае-
мая длинными паузами, так как он видел в этом  признак  глубокомыслия  и
мудрости.
   Один-единственный газовый рожок горел над прилавком, заставленным пу-
зырьками. Витрина ради экономии освещена не была. На стуле, стоявшем  за
прилавком, вытянув ноги, уткнувшись подбородком в  грудь,  сидел  старый
плешивый человек и крепко спал. Большой нос, похожий на клюв, и облысев-
ший лоб придавали спящему унылый вид попугая.
   От звона колокольчика старик проснулся и, узнав  доктора,  вышел  ему
навстречу, протягивая обе руки.
   Его черный сюртук, испещренный пятнами от кислот и сиропов,  чересчур
просторный для тощего маленького тела, смахивал на старую сутану;  апте-
карь говорил с сильным польским акцентом и очень тоненьким голосом,  от-
чего казалось, что это лепечет маленький  ребенок,  который  еще  только
учится говорить.
   Когда Пьер сел напротив старика, тот спросил:
   - Что нового, дорогой доктор?
   - Ничего. Все то же.
   - Вы что-то невеселы нынче.
   - Я редко бываю веселым.
   - Я вижу, вам надо встряхнуться. Хотите выпить чего-нибудь?
   - С удовольствием.
   - Сейчас я угощу вас моим новым изделием. Вот уже два месяца я стара-
юсь состряпать что-нибудь из смородины; до сих пор  из  нее  изготовляли
только сиропы... Ну, а я добился... я добился... хорошая настоечка, пря-
мо отличная!
   Очень довольный, он подошел к шкафу, открыл дверцу и достал  бутылоч-
ку. В его походке и во всех его движениях было что-то недоделанное,  не-
завершенное: никогда он не вытягивал руки во всю  длину,  не  расставлял
широко ноги, не делал ни одного законченного, решительного жеста. Таковы
же были его мысли: он как бы обещал их, намечал, набрасывал,  подразуме-
вал, но никогда не высказывал.
   Главной заботой его жизни, по видимому, было изготовление  сиропов  и
настоек "На хорошем сиропе или хорошей настойке наживают  состояние",  -
любил он повторять.
   Он изобрел сотни сладких наливок, но ни одна из них не  имела  успеха
Пьер утверждал, что Маровско напоминает ему Марата.
   На лотке, служившем для приготовления лекарств, старик принес из зад-
ней комнаты две рюмки и наполнил их; подняв рюмки к газовому рожку,  со-
беседники принялись рассматривать жидкость.
   - Какой чудесный цвет, прямо рубиновый! - сказал Пьер.
   - Не правда ли?
   Старческое лицо поляка, напоминавшее попугая, так и сияло.
   Доктор отхлебнул, посмаковал, подумал, еще раз отхлебнул и объявил:
   - Хороша, очень хороша! И какой-то вкус необычный Да это находка, до-
рогой мой!
   - Вам нравится? Я очень рад.
   Маровско попросил у доктора совета, как ему окрестить свое  изобрете-
ние; он хотел назвать его "настой из смородины", или  "см