енное из-за его пьянства детство.
   Глянула на темные лики образов, на  давно  потухшую  лампаду  в  виде
стеклянного голубка,  на  засиженные  мухами  снимки  предков.  Заострив
внимание на фотографии деда и бабушки,  поднялась  с  пружин  кровати  и
подошла поближе. На карточка бабушка сидела  в  высоком  кресле,  дед  в
наглухо застегнутом кителе, при усах и бороде,  стоял  возле,  облокотив
руку на спинку кресла. Круглолицая  бабушка  со  страхом  уставилась  на
фотографа. Дед деланно улыбался. У их ног в бочке произрастал гигантский
фикус, видимо служивший фотографу  декорацией.  На  соседнем  фото,  где
двоюродный дед Алексей в  тельняшке  и  бескозырке  чадил  трубку,  Шура
внимания не задержала. Алексей погиб в первые дни войны, когда их  сняли
с корабля и в одних тельняшках погнали на  врага.  Тогда  вместе  с  ним
полегло пятьсот морских душ.
   Свадебный  снимок  отца  с  матерью  Шура  со  стены  сняла,  отогнув
гвоздочки на почерневшей рамке,  вынула  карточку  и,  отыскав  ножницы,
отстригла Гришку от матери. Половинку с матерью  бережно  подсунула  под
вещи, оставшуюся часть вместе с рамкой бросила в печь.  Закрыв  чемодан,
высунулась в дверь.
   - Папаня! Вода скоро?
   - Готова, - сипло отозвался Гришка из летней кухни, где  на  газу  из
баллона, соединенного с плитой тонким резиновым шлангом, закипал  чан  с
водой.
   Аккуратно взявшись за ручки чана, отец с дочерью потихоньку сняли его
и отволокли в баньку. Ведра с холодной водой дожидались  на  почерневшей
от сырости и пара деревянной лавке. В одном из ведер плавал  алюминиевый
ковш. Шура заперла за отцом дверь, скинула платье и, намешав из  чана  и
ведра в шайке, окатила себя с головы до  пят.  Пискнув  для  порядка  от
ощущения,  намылила  пеньковую  мочалку  и,  морщась  от  ее  царапающих
прикосновений, покрыла себя густой мыльной  пеной.  Ничего  не  видя  от
щиплого мыла, на  ощупь  снова  намешала  в  шайке  и  снова  окатилась.
Повторив  процедуру  несколько  раз,  растерлась   драной,   но   чистой
простыней, извлекла заначенную за полкой бутылку с самогоном и блюдце  с
капустой. Изрядно глотнув из горлышка, бросила жменю капусты  в  рот  и,
надев платье, отправилась в  горницу.  Убрала  в  шкаф  новые  юбочку  и
свитерок.
   В них она завтра отправится в Москву, а сегодня и  ситцевое  платьице
сойдет. Поглядевшись в  зеркала  трюмо,  закрутила  бигуди  и,  накрывши
голову косынкой, вышла во двор.
   На скамейке под рябиной тосковал Гриша и чадил "Приму". Завидев дочь,
состряпал жалобное выражение:
   - Хоть бы ради отъезда поднесла.
   - Подожди. Хозяин мой из конторы явится, тогда получишь.
   - А когда он заявится? - продолжал ныть Гриша.
   - На то и хозяин. Когда захочет, тогда и придет.
   Ты, чем зря бездельничать, взял бы топор да словил куру...
   Гришка нехотя поднялся и направился в сарай.
   Там послышалось  громкое  кудахтанье,  затем  пяток  несушек,  хлопая
крыльями и поднимая  пыль,  выскочили  из  приоткрытых  ворот.  За  ними
появился Гришка. В его кулаке, роняя с шейного обрубка  кровавые  пенные
капли, покачивалась пестрая куриная тушка.
   - Ларис! Ты где? Куру ощипи, - крикнула Шура, хрустя зеленым яблоком.
   Лариса вынесла из сарая худой тазик, осторожно, чтобы не  запачкаться
кровью, положила в него еще теплое куриное тельце и уселась  щипать.  Но
не успела. За калиткой загудела машина, и Темлюков с Васькой Большаковым
внесли во двор корзину и несколько картонных коробов.
   После чего Вася вернулся к матине и, сильно косолапя, осторожно вынес
ящик водки. Гришка, заметив спиртное, оживился и  побежал  помогать.  Из
Васькиного "газона" во двор перекочевал кованый  темлюковский  сундук  и
его же тощий рюкзачок.
   - Чегой-то вы приволокли? - подбоченясь и глядя на  короба,  водку  и
корзину, тоном недовольной хозяйки поинтересовалась Шура.
   - Для прощанья закупил. Надо же твой отъезд из  деревни  отметить,  -
улыбнулся Константин Иванович. - С гонорара... Можешь соседей позвать.
   -  Зачем  деньги  тратить?  -  покачала  головой  Шура,  но  чмокнула
Темлюкова в губы.
   - Вроде все... Поеду, - оглядев внутренность "газона", сообщил Вася.
   - Нет  уж.  Оставайся.  Ты  у  меня  по  морде  получил,  кто  старое
помянет... Сегодня гостем будешь, - Шура в упор посмотрела на Васю.
   За рулем, - буркнул тот и отвел глаза.
   Ничего, место найдем - уложим.
   Жена вломит. Не предупредил.
   А ты вези жену к нам, - предложил Темлюков.
   Тяни свою бухгалтершу, - подхватила Шура.
   Угу, - согласился Вася и, уже залезая в кабину, добавил:
   - Все равно вас на зорьке к поезду везти.
   Сам велел...
   Из подручного материала во дворе скоро вырос огромный стол, и, как  в
сказке, скатерть-самобранка заполнила его вином и закусками. Шура  пошла
по деревне звать людей.  Понемногу  народ  начал  подтягиваться.  Сперва
неловко переминаясь у калитки, матюхинцы смелели и приближались к столу.
   Еще солнце не успело закатить свой шар за поросший лесом  матюхинский
бугор, а во дворе Шуркиного дома полным ходом шла  гульба.  Степан,  что
жил через дом от Шуры,  в  молодости  гармонист  и  гуляка,  заявился  с
трехрядкой. Заведенная гармошкой тетка Глафира тонким  голосом  затянула
частушку. Пропев куплет и не  удержав  порыва,  вышла  в  круг.  За  ней
молодухи, Наташка и Зойка. Толик, единственный парень  на  всю  деревню,
привыкший дергаться на теперешних танцульках, под  гармошку  плясать  не
умел и неуклюже переминался и притаптывал между девками и бабами.
   Шура увлекла Темлюкова, и он, на удивление компании, отплясал лихо  и
со знанием дела. Васька привез супружницу. Бухгалтерша поначалу  поджала
губки и держалась в стороне. Но, выпив стаканчик, сбросила  туфельки  на
каблуках и, выхватив платочек, утицей поплыла  по  кругу.  После  танцев
снова вернулись к столу. Глафира предложила выпить за отца  Шуры.  Стали
высматривать Гришку, но тот давно упился и похрапывал в сарайчике.
   Откушав и выпив,  народ  запел.  Темлюков  сидел  рядом  с  Шурой  и,
наблюдая за гулянкой, думал, как бы хорошо  взять  кисти  и  запечатлеть
прощальную деревенскую Шуркину ночь. Но, понимая, что тоску этих  песен,
переливы трехрядки кисть не возьмет, пожалел о том, что  его  живописное
искусство имеет свои границы.
   Шура же, наблюдая за соседями, думала совсем о другом: "Ну и рожи!  И
я прожила с ними всю молодость! А жрут сколько! Нам бы  этой  жратвы  на
месяц хватило. Больно щедрый мой художничек. Придется брать хозяйство  в
свои руки..."
   Спать так и  не  ложились,  только  Ваську  Большакова  пристроили  в
горнице, чтобы водитель успел немного  отдохнуть  -  ему  спозаранку  за
руль.
   С рассветом притомленные гости потихоньку разбрелись по домам. Степан
еще проводил молодух по деревне, но скоро и его  трехрядка  смолкла.  На
смену гармошке  утреннюю  перекличку  начали  матюхинские  петухи.  Шура
растолкала Ваську, уложив на его  место  бухгалтершу.  Большаков  протер
глаза, умылся и пошел греть движок своего "газона". В  машину  погрузили
сундук живописца, его невзрачный рюкзачок и маленький Шуркин чемоданчик.
Провожать  Шуру  на  станцию  поехала  одна  Лариса.  Упившегося  Гришку
привести в чувство  никто  и  не  пытался.  Ему  еще  неделю  предстояло
"болеть", опохмеляться и снова "болеть". И только в конце недели  Гришка
мог войти в ту тягостную норму своего трезвого бытия, что наблюдалась  у
него вчера днем.
   Билеты на поезд для Темлюкова и Шуры Вася взял еще накануне. Поезд на
разъезде Воскресенского стоял всего две  минуты.  Вася  помог  внести  в
тамбур знакомый для него своим весом сундук и выскочить.
   Поезд уже дернулся, когда из председательской "Волги"  вышла  супруга
Клыкова Надя и бегом в последнюю минуту закинула  Темлюкову  корзину  со
своими домашними гостинцами. Клыков лишь  успел  помахать  рукой.  Когда
поезд показал сцепки последнего  вагона,  председатель  усадил  жену  на
заднее сиденье, но с места не тронул. Через двадцать минут с  московским
поездом он встречал кандидата ЦК партии, главного референта по  вопросам
культуры, кандидата АН СССР Станислава Андреевича Прыгалина. Клыков  сам
себе будет шофером,  ему  предстоит  успеть  за  двадцать  минут  дороги
интимно подготовить московского гостя.
   Поодаль, под  деревцем  притулился  "рафик".  Колхозный  микроавтобус
ожидал членов выездного областного совета. Они прибывали из Воронежа тем
же поездом, что и высокий московский гость.
   Темлюков ехал в Москву, а в Воскресенском клубе, пустынном и  отмытом
от следов его присутствия, на фреске, ожидающей суда,  вели  свой  дикий
хоровод языческие девы, и в каждой из них, если приглядеться, можно было
признать местную штукатурщицу Шуру.

Часть вторая

1

   Рабочий день  Министерства  культуры  закончился.  Опустели  казенные
кабинеты с  портретами  лысоватого  основателя  Совдепии  вперемешку  со
Станиславским,  Шолоховым  и  Луначарским.  Замолчали  черные  служебные
аппараты, провода которых тянулись в литфонды,  худфонды,  партотделы  и
КГБ.
   Уборщицы уже протерли унылый, затоптанный  паркет  коридоров.  Здание
погрузилось в скучную тишину, и только Зинаида Сергеевна своего кабинета
не покинула.
   Она ждала звонка из Воронежа и воображала мстительные картины: фреску
ненавистного Темлюкова  замазывают  белым  известковым  раствором.  Нет,
сперва соскабливают изображение, а уж затем белят.
   Так надежнее: под белилами фреска может открыться вновь, через  много
лет, когда самой начальницы не будет на свете. Уйдя в тень кладбищенских
оград, она окажется бессильна и не сможет влиять на мир живых. Пока  она
многое может. Терентьева с гордостью оглядела свое  рабочее  место.  Оно
нелегко далось.
   Только от  мысли,  что  кто-нибудь  проведает,  какую  цену  пришлось
заплатить молодой провинциалке за кресло на столичном Олимпе, у  Зинаиды
Сергеевны холодела спина и от  самых  лопаток  бежала  струйка  ледяного
пота.
   Она помнила до  мельчайших  подробностей,  как  впервые  увидела  эту
старую ведьму. Шукалова  приехала  к  ним  с  идеологической  проверкой.
Приехала из столицы. Ее встречали возле вагона  представители  районного
цеха культуры: директриса  местной  библиотеки,  начальник  кинопроката,
местный поэт Душкин и сам секретарь райкома с двумя замами.
   Шукалова вышла из вагона и со всеми поздоровалась.
   Когда Терентьеву представили как начальника отдела культуры, Шукалова
задержала руку Зинаиды Сергеевны, долго  смотрела  ей  в  глаза  и  чуть
улыбнулась. Улыбнулась уголками мясистых накрашенных губ, глаза  ее  при
этом оставались холодно изучающими.
   - С вами нам придется познакомиться поближе,  -  изрекла  Шукалова  и
только тогда разжала пальцы, освободив ладонь Зинаиды Сергеевны.
   Столичную гостью пришлось сопровождать весь день. Шукалова вникала во
все, что касалось идеологического воспитания масс. Она проинспектировала
местную газету, проглядела выборочно с  десяток  номеров,  дала  нагоняй
главному редактору за слабое отражение  образа  вождя.  Посетила  Дворец
культуры, где внимательно ознакомилась с планом мероприятий, с фамилиями
гастролеров, репертуаром привозимых  спектаклей.  Директору  клуба  тоже
досталось.
   Шукалову пригласили пообедать в столовую райкома. Пригласили одну.  В
черной райкомовской машине кроме  двух  замов  сидел  сам  секретарь,  и
свободное место оставалось только для столичной гостьи.
   Шукалова в "Волгу" не села.
   - Я бы хотела, чтобы товарищ Терентьева  составила  нам  компанию,  -
заявила она тоном приказа.
   Второму заму пришлось выйти, освобождая место для Зинаиды Сергеевны.
   Официальный  вечер  закончился  концертом  местной  самодеятельности.
После концерта директор Дворца культуры Савченко устроил  ужин,  который
проходил в  ресторане  гостиницы,  недавно  отстроенной  и  составляющей
гордость райцентра. По случаю приезда Шукаловой в  номера  дали  горячую
воду и протерли полы коридора  на  втором  этаже.  За  столом  столичная
гостья позволила себе несколько рюмок  коньяка,  сменила  начальственный
тон на человеческий и рассказала  несколько  забавных  историй  о  своем
последнем вояже в Париж. В те годы поездка за  рубеж  являлась  событием
чрезвычайным, и Шукалову слушали затаив дыхание.
   Зинаида Сергеевна отметила, что приезжая время от времени задерживала
на  ней  свой  заинтересованный  взгляд.  В  бесцветных  глазах   старой
чиновницы появилась странная  томность.  Когда  ужин  подошел  к  концу,
Шукалова, попрощавшись со всеми, тихо приказала Терентьевой:
   - Останься. Мне надо поговорить с тобой наедине.
   Официант принес  по  просьбе  москвички  еще  графинчик  с  коньяком.
Шукалова разлила коньяк в две рюмки.
   - За тебя, Зиночка. Ты мне понравилась сразу.
   Не знаю почему, но очкарики меня волнуют.
   Зинаида Сергеевна вдруг покраснела. А Шукалова придвинулась  вплотную
так, что Терентьева  почувствовала  ее  несвежее  дыхание  и  разглядела
пористую кожу напудренного лица, и зашептала:
   - Такой разумной девочке не место в этой дыре.
   Ты рождена  для  столицы.  Я  тебя  заберу.  Будешь  умницей,  далеко
пойдешь.
   Теплая, влажная рука старухи сжала ее ладонь.
   Инстинктивным желанием было выдернуть руку из этой влажной массы,  но
страх перед идеологической начальницей порыв остановил.
   К коньяку Шукалова больше не прикасалась, но  Терентьевой  подливала.
Зинаида   Сергеевна   так   много    никогда    не    пила.    Примерная
студентка-общественница,  секретарь  школьной,  а   затем   институтской
комсомолии, она вела показательный образ  жизни  старой  ханжи.  В  свои
двадцать восемь Терентьева оставалась девицей, а болезненное любопытство
к  сексу  тщательно  скрывала.  И  сейчас,  сидя  за  столиком   пустого
ресторана, ощущая, как под скатертью рука Шукаловой шарила по ее  бедру,
проникая все глубже сквозь слои трикотажного белья,  она  осознала,  что
начинается первый в ее жизни роман. Роман страшный и непонятный.
   Московская начальница олицетворяла мощь системы, которую Терентьева с
детства приняла как религию.
   Через  неделю  из  Москвы  пришел  запрос.  Терентьеву   вызывали   в
аспирантуру. Поселилась Зинаида Сергеевна в квартире Шукаловой. Та  жила
одна. По утрам, после глотка кофе, Зинаида Сергеевна, бледная, с  синими
естественными тенями,  направлялась  на  учебу,  а  старуха  нежилась  в
постели.  Понемногу  Зинаида  Сергеевна  научилась   делать   вид,   что
омерзительное  тело  ее  покровительницы  ей  тоже  доставляет  радость.
Шукалова приободрилась, походка стала тверже.  По  телефону,  когда  она
говорила  со  знакомыми,  часто  раздавался  каркающий  смех.   Шукалова
собралась на пенсию.
   - Закончишь аспирантуру, займешь мой кабинет, - шептала  она  Зинаиде
Сергеевне, размазывая по маленькой груди  Терентьевой  малиновую  губную
помаду.
   Идиллию  нарушил  эпизод,   чуть   не   сломавший   будущую   карьеру
Терентьевой. Аспиранты решили отпраздновать  конец  обучения.  В  Москве
стоял знойный  июль.  Компания  отправилась  прогулочным  теплоходом  на
Клязьму.
   Подмосковное  водохранилище  имело  множество  островков,   пароходик
пристал к одному из  них.  По  кучам  золы  вперемешку  с  обуглившимися
бревнами,  битым  стеклом  и  пустыми  жестянками  от  консервов   легко
определялось  излюбленное  место  отдыхающих  москвичей.  Терентьева   с
омерзением   обошла   загаженный   островок,    сняла    за    кустиками
платье-сарафанчик и, подняв  кулек  с  платьем  и  босоножками  в  руке,
поплыла  к  соседнему  островку.  Плавала  Зинаида   Сергеевна   хорошо,
поскольку ее родной городишко стоял  на  Оке.  Подплыв  к  острову,  она
осторожно вышла  и  огляделась.  Островок  оказался  необитаем.  Зинаида
Сергеевна исследовала его  по  кругу  и,  убедившись,  что  одна,  сняла
купальник и улеглась загорать. Она задремала и  проснулась  оттого,  что
над ней нависла тень.  Открыв  глаза,  аспирантка  обнаружила  огромного
мужика, который стоял над ней, широко расставив ноги. В  руках  пришелец
держал маску для подводного плаванья, поэтому спрашивать незнакомца, как
он "сюда  попал,  смысла  не  имело.  Терентьева  хотела  прикрыть  себя
купальником, но, укладываясь, она сняла свои  очки-линзы  и  не  видела,
куда купальник положила. Подводник опустился на колени и погладил мокрые
волосы Зинаиды Сергеевны. Терентьева замерла. Тогда он взял ее за плечи,
приподнял и впился губами в ее губы. Потом она почувствовала  тяжесть  и
боль. Зинаиде казалось, что сейчас кости ее хрустнут и она  рассыплется.
Но вдруг вместе с этой тяжестью и болью к ней пришло новое  ощущение,  и
Зинаида поняла, что она ждала это ощущение много лет.
   По дороге домой, когда аспиранты на  палубе  распевали  комсомольские
песни, она сидела внутри на  скамейке  и,  глядя  в  круглое  окошко  на
кипящую за бортом воду, улыбалась. Наконец к тридцати  годам  Терентьева
стала женщиной. Все внутри Зинаиды Сергеевны ликовало: то  ли  подводник
оправдал свою внешнюю  мощь,  то  ли,  после  омерзительной  близости  с
противной старухой, нормальный мужик показался ей чудом, - Терентьева  и
сама не  могла  этого  объяснить.  Но  ни  ужас  перед  незнакомцем,  ни
естественный страх от первой  физической  любви  с  мужчиной,  ничто  не
помешало ей познать это новое чувство. Познать  и  забыть  обо  всем  на
свете. Таким мелким  и  ненужным  стало  остальное:  карьера,  работа  в
столичном министерстве, куда она должна была через неделю выйти служить.
Терентьева глядела на воду  и  улыбалась.  Пароходик  давно  причалил  к
пристани Речного вокзала. Аспиранты, не заметив ее  отсутствия,  гурьбой
скатились по трапу и отправились к метро. А она все сидела и вспоминала.
   Когда, погладив ей волосы на прощанье, незнакомец встал, надел  маску
и, как сказочный витязь, ушел под воду, она махнула ему  рукой.  Махнула
непроизвольно.
   Ни одного слова не было сказано между  ними.  Она  лежала  на  песке,
приподнявшись на локте, и глядела в сторону, где он исчез под водой. Без
очков она видела плохо и, конечно, не заметила, как ее подводник,  выйдя
на берег соседнего  острова,  поднял  на  руки  белобрысых  пацанят,  и,
конечно, не могла услышать, как на вопрос жены: "Почему так долго, мы уж
заволновались, не утоп ли?" - ответил: "А чего со мной будет?"
   Морячок спустился со шваброй в салон и с удивлением  обнаружил  тихую
улыбчивую девицу в очках-линзах. Терентьева извинилась и пошла к метро.
   Через два месяца ее начало тошнить.  Пришлось  признаться  Шукаловой.
Бесцветные глаза старухи сузились, она  схватила  сумку,  что  оказалась
рядом, и сильно ударила Зинаиду Сергеевну по  лицу,  потом  завыла,  как
раненая волчица, и, наскочив, била уже руками. Зинаида Сергеевна  сперва
закрывалась, а затем, почувствовав в себе жуткую злобу  и  ярость,  сама
набросилась на свою покровительницу. Три дня они  не  разговаривали.  На
третий, когда Терентьева улеглась в кабинете  на  диван  и  притворилась
спящей, Шукалова подошла,  опустилась  на  колени  и,  приоткрыв  ночную
рубашку, стала вылизывать ей живот и грудь.
   Через месяц старуха умерла. Зинаида Сергеевна давно была прописана  в
качестве племянницы, поэтому квартира в доме у Большого  театра,  как  и
вещи, что в ней были,  остались  Терентьевой.  Шукалова  завещала  своей
любимице  все,  что  имела,  в  том  числе  и   кабинет   идеологической
начальницы.
   В нем теперь и сидела Зинаида Сергеевна, ожидая звонка  из  Воронежа.
Тогда, через девять месяцев после жаркого московского июля,  она  родила
сына Сергея. Теперь Сережа, вылеченный после страшной болезни, отдыхал в
международном болгарском лагере.
   Отдыхал вместе с другими дочками и сынками  номенклатуры.  Престижный
отдых сына родительницу  тешил.  Мысли  о  сыне  отвлекли  от  ожидания,
поэтому, когда телефон зашелся резким междугородным звонком,  Терентьева
вздрогнула.
   Звонил  Михеев  из  Воронежского  обкома.  Голос  началь