,  кидала  любопытные  взгляды  в
сторону Темлюкова и думала, что  сестра  нашла  себе  древнего  старика.
Наконец уселись за стол. Темлюков огляделся и, заметив  в  углу  образа,
перекрестился.
   - Ты чего, верующий? - удивилась Шура.
   - А почему тебя это удивляет? - не понял Константин Иванович.
   - Мне казалось, что городские в Бога не веруют.
   Это наши, и то больше старухи, -  пояснила  Шура,  разливая  потайной
самогон из большой старинной бутыли.
   - Это зависит не от того, где живешь, -  ответил  Темлюков  и  поднял
граненый лафитник.
   - Со знакомством, - икнул Гриша  и  дрожащей  рукой  запрокинул  свой
стаканчик в рот. Темлюков заметил, как мелко заходил его  острый  кадык,
пропуская внутрь жгучую влагу. Шура выпила махом и положила  на  тарелку
Темлюкова ломти сала и краюху черного хлеба:
   - Закусывай, а то завтра до конторы не дойдешь.
   А тебе расчет получать.
   Темлюков захрустел крепким соленым огурцом и подставил свой  лафитник
для повторной порции. Шура подняла стаканчик и,  обведя  свое  семейство
строгим взглядом, заявила:
   - Мы с Костей завтра уедем. Теперь он мне хозяин. Что  скажет,  то  и
сделаю. Вы живите дружно. Если батька станет напиваться и тебя,  Лариса,
забижать, я приеду и голову ему откручу. Меня знаете.
   За чаем Гришка спросил Темлюкова:
   - А в Москве тоже с одиннадцати дают или раньше?
   - Чего дают? - не понял Константин Иванович.
   - Ну, этого, бормотуху, - пояснил Гриша.
   - Тоже, - рассмеялся Темлюков. - Но кто хочет и раньше находит.
   - Ну это само собой, - ухмыльнулся Гриша.
   Спать сестру и отца Шура положила в сарайчике и летней кухне, а  себе
с Темлюковым постелила в доме  на  двуспальной  родительской  кровати  с
никелированными  шишечками.  Константин  Иванович  лег  и  провалился  в
пуховые глубины  перины.  Шура  запалила  маленькую  керосиновую  лампу.
Выключила электрический свет и не торопясь разделась.  Потом  подошла  к
трюмо и, отраженная в трех  его  створках,  медленно  расчесала  водопад
своих медных волос, оглянулась и, заметив жадный взгляд Темлюкова, пошла
к нему,  не  отрывая  от  глаз  Константина  Ивановича  своего  зеленого
взгляда. Темлюков приподнялся, чтобы обнять ее, но Шура не  далась.  Она
уложила его голову на подушку:
   - Не спеши. Я сама...
   Сперва он видел сквозь бронзу ее волос  темнеющие  в  углу  образа  и
фотографии на стенах в деревянных рамках, затем изображение  потерялось,
замутилось, и он стал уплывать, забывая и себя, и свою фреску, и все то,
что живет и держит в реальном мире.
   - Ты теперь мой, - шептала Шура. - И  никуда  от  меня  не  денешься,
потому что лучше меня тебя никто любить не сможет.
   Темлюков краем сознания слышал ее шепот,  ощущал  ее  горячую  нежную
грудь, обнимал за узкий перехват талии и почему-то все яснее видел  лицо
старой цыганки, что встретилась ему на базаре в Воскресенском.
   - Беги отсюда! - крикнула цыганка. - Погибель твоя здесь.
   - Никуда не денешься. Мой, -  шептала  Шура  и  целовала  его  своими
жадными губами, и тело ее становилось все податливей и прекрасней.

14

   Федя Краснухин сидел на скамейке во дворе своего дома и, потягивая из
стакана мутную влагу огуречного рассола, стругал палку. Палка Краснухину
была особенно ни к  чему,  но  занять  себя  путным  делом  председатель
областного отделения Союза художников по причине слабости  организма  не
мог. Вчера, после открытия городской выставки, как полагается,  затеялся
банкет. Живописцы хвалили  друг  друга,  и  речи  их  по  мере  выпитого
становились раз от разу все умильнее  и  восторженнее.  Краснухину,  как
лицу выборному и представляющему цех коллег, похвал  досталось  изрядно.
Федя к своим пятидесяти годам сознавал, что Леонардо да Винчи он не стал
и навряд ли станет. Но теплые слова в адрес своего  таланта  принимал  с
удовольствием. Черный кот, оригинально прозванный Краснухиным  Барсиком,
потерся о штанину, выбрал  момент  и  сиганул  на  колено  хозяину,  но,
почувствовав сильный перегарный дух, спрыгнул на землю и, задрав  хвост,
отправился  восвояси.  Краснухин  оглядел  свой  добротный  дом,  глухой
дощатый забор, что отделял  вотчину  художника  от  остальной  окраинной
воронежской жизни, сплюнул, отложил палку и  решил,  что  настал  момент
идти за пивом. Рассол сам по себе вылечить не сможет. Но не  успел  Федя
встать, как из дома на крыльцо вылетела его супруга  Наталья  и  громким
надрывным голосом закричала:
   - Федь, к телефону! Москва! Из министерства!
   Краснухин  вскочил,  чуть  не  утеряв  равновесия,  и,  спотыкаясь  о
собственные шлепанцы, боком засеменил в дом.
   - Федор Михайлович, Министерство культуры искренне поздравляет вас  с
успехом  на  городской  выставке,  -  начальственным   женским   голосом
прозвучало из трубки.
   Федя откашлялся,  поблагодарил.  Голос  Терентьевой  он  узнал.  Хотя
начальник отдела монументальной пропаганды по телефону оказала ему честь
впервые.
   Мы две ваши картины отберем на международную выставку в  Варшаве.  Вы
не бывали в братской Польше?
   Федя в Польше не бывал, а посетить Европу, пусть и братскую, да еще с
выставкой, ему льстило.
   - Вот и замечательно. Покажем панам, что у нас живописцы не только  в
столицах проживают. А у меня к вам дело.
   -  Слушаю,  Зинаида  Сергеевна,  -  сказал  Краснухин  и   облегченно
вздохнул, потому что имя и отчество начальницы из головы вылетело, а вот
в нужный момент вспомнил.
   - В Воскресенском новом клубе работает московский живописец Темлюков.
Он пишет фреску, а возможно, уже  написал.  Моральный  и  идейный  облик
художника вызывает у нас сомнения, и его работа может оказаться  опасным
примером  вторжения  чуждой  культуры   в   нашу   советскую   глубинку.
Организуйте выездной художественный совет и разберитесь на  месте.  Если
наши опасения не напрасны, смело принимайте меры вплоть  до  решения  об
уничтожении  фрески.  В   работе   выездного   совета   примут   участие
представители обкома партии. Их мы уже проинформировали. Желаю успеха.
   А как там у вас с заграничным паспортом?
   - Паспорт пока не просил, за границу  не  собирался...  -  растерянно
ответил Краснухин.
   - Возникнут проблемы, звоните.  Поможем,  -  начальница  продиктовала
номер министерского телефона и положила трубку.
   Федя Краснухин стоял возле своего телефона. Желание  залить  организм
пивом мгновенно исчезло. Жена, застав мужа побледневшим, с остановленным
на одной точке взглядом, потрогала Федю за рукав:
   - Федюша, что случилось?
   Федя не ответил, но так глянул на супругу, что та мышкой шмыгнула  из
комнаты.  Разволновался  Краснухин  неспроста.   Темлюков   был   хорошо
известен.
   Слухи о его демарше давно ходили темными кругами.
   Между собой художники московскому мэтру симпатизировали.  Неслыханный
факт отказа от всех радостей большой  карьеры  в  среде  провинциального
мирка выглядел невиданным геройством. Кроме того, на  союзных  выставках
Темлюков всегда имел шумный успех у  коллег,  поскольку  кроме  официоза
выставлял талантливые картины. В его полотнах  собратья  замечали  поиск
большого мастера.
   Краснухин, не будучи ловким интриганом, все же без  труда  сообразил,
что ему предложили шанс вырасти из обыкновенного  областного  живописца,
которых в стране сотни, в  персону  союзного  масштаба.  Цена  за  такой
переход - подлость. Когда они неделю назад за  бутылкой  водки  с  Пашей
Скотниковым как раз обсуждали перипетии московского живописца, поскольку
в области уже знали, что Темлюков пишет в Воскресенском фреску, то им  в
голову не пришло, что так повернется. Одно обсуждать  столичные  дела  в
теньке под воронежской яблонькой, совсем другое - участвовать в них.
   "На кой черт я согласился на председателя?! - пронеслось в  голове  у
Феди. - Жил себе спокойно, писал  знатных  доярок.  Чего  не  хватало?!"
Краснухин еще немного постоял, затем открыл  шифоньер,  достал  зачем-то
свой выходной костюм, надел его, сунул ноги  в  драных  носках  в  новые
штиблеты и вышел из дома.
   Паша Скотников жил через две улицы, но из-за моста, который  связывал
части города, к  нему  приходилось  добираться  через  центр.  Краснухин
постоял на остановке, рядом с молодухой, которая ловко лузгала  семечки,
затем, увидев зеленый глазок такси, шагнул на проезжую часть.
   Паша, как и он сам, маялся после вчерашних возлиянии  и  на  друга  в
парадном костюме уставился как на привидение:
   - Ты, Федь, чего?
   - Что чего? - не понял Краснухин.
   - Вырядился чего? Хоронишь кого, что ли?
   Скотников был абсолютно уверен, что костюм надевают самостоятельно  в
трех случаях: первый - на собрание в обкоме партии, второй - на свадьбу,
третий - на  похороны  знакомых.  Четвертый,  на  собственные  похороны,
надевают уже помимо твоей воли.
   О свадьбах в семьях обоих  друзей  знали  заранее,  а  вот  внезапная
смерть  дальнего  родственника  могла  случиться.  Поэтому  Скотников  и
предположил похороны.
   - Разговор есть,  -  сообщил  Краснухин,  шагнув  в  пенал  панельной
квартирки друга.
   Скотников  свою  однокомнатную  секцию,  как  называли   квартиры   в
Воронеже, держал под ателье и для отдыха в тех случаях, когда организм в
отдыхе нуждался. В семье знали, что отец рисует картину и ходить к  нему
нельзя.  За  картины  Скотникову  иногда  платили,   поэтому   семья   к
творческому процессу имела уважительное  отношение.  Комната  Скотникова
меблировалась простым диванным матрасом  на  коротких  ножках,  креслом,
затянутым потертым кожзаменителем, двумя мольбертами и навалом холстов в
подрамниках.
   Писал  Павел  поля  с  подсолнухами,  просто  подсолнухи,  молодиц  и
подсолнухи и еще автопортреты, где подсолнух тоже  присутствовал,  но  в
качестве далекого фона. От живописи желтых семенных голов в комнату  шел
веселый свет, и квартира-мастерская казалась улыбчивой  и  наивной.  Сам
Скотников - белесый, конопатый  и  квадратно  бесформенный  -  органично
вливался в свои произведения и словно растворялся в мастерской.
   Пригласив Федю на кухню. Скотников открыл холодильник и гордо  извлек
две бутылки "Жигулевского". Реакции  Краснухина  не  последовало.  Гость
машинально взял бутылку, машинально отколупнул металл крышки  и,  сделав
большой глоток, уселся на табурет. Скотников  садиться  не  стал.  И  не
потому, что табурет был один, возле стола он приспособил под сиденья еще
два ящика от стеклотары. Просто поведение друга так озадачило живописца,
что он с неоткупоренной бутылкой застыл у двери, прислонив свой  белесый
облик к дверному косяку.
   - Дела, Паша, дрянь, - начал Краснухин. И  не  очень  членораздельно,
повторяясь и забегая вперед, поведал другу о столичном звонке. Скотников
потер пятерней белобрысый затылок, открыл пиво, долгими глотками вытянул
все из бутылки и сказал:
   - Помозговать надо.
   - Затем и пришел, - согласился Краснухин и тоже опустошил бутылку.
   - Раз в обкоме знают, от выездного  совета  не  уйти.  Тебе  очень  в
Польшу охота? - как бы между делом спросил Паша.
   - Хрен с пей, с Польшей! - Краснухин даже обиделся на  вопрос.  -  Ты
пойми, тут не Польшей пахнет.
   Если я откажусь, могут не только из председателей, из Союза попереть.
А это сам знаешь: заказы, деньги.
   А у меня семья. Наташка и двое. Мать в деревне двадцать  пять  рублей
пенсию получает.
   Ничего,  она  с  этой  пенсии  еще  и   вас   сметанкой   и   яичками
подкармливает.
   Ты погоди, - остановил друга Краснухин, - совет собирать придется. Но
надо туда ребят подобрать. Давай думать - кого.
   А чего думать. Лотовского Генку,  Константинова,  Ефремова.  Косякова
нельзя. Подхалим и гнида. ею жизнь Ленина  на  броневике  осваивает,  да
никак с Ушами не может справиться, вечно наперекосяк уши.
   Составив список выездного совета, друзья вышли на улицу и, выпив  еще
по кружке бочкового на углу, распрощались.
   Вернулся домой Краснухин поздно, заглянув в спальню и заметив гладкую
коленку спящей  жены,  которая,  разомлев  от  тепла,  откинула  во  сне
одеяло", тихо прикрыл дверь и ушел спать на свой  топчан  в  мастерскую.
Утром позвонили из обкома партии.
   - Список выездного совета у вас готов?
   - В общих чертах, - ответил Федор Краснухин.
   - Зачитайте.
   Краснухин залез в карман выходного пиджака, извлек обрывок  газеты  и
зачитал фамилии.
   - Почему Косякова нет? -  спросили  в  трубке.  -  Косякова  включите
обязательно. Человек надежный, партии преданный.
   - Конечно, товарищ Михеев. Уже включил, - ответил  Краснухин  и,  дав
отбой, матерно выругался.

15

   Известие о  том,  что  из  областного  центра  в  Воскресенское  едет
выездной художественный совет с представителями из обкома,  для  Клыкова
не стало неожиданным. С первого раза, когда Николай  Лукьянович  оглядел
работу, еще не высохшую, сквозь доски строительных лесов, он понял,  что
заварухи ему не избежать. В  тот  же  день  председатель  еще  два  раза
наведывался в клуб. Художника и Шуры он  не  застал  и  долго  в  полном
одиночестве разглядывал композицию московского живописца. И теперь, сидя
в кабинете, мучительно думал, что предпринять, чтобы  сохранить  фреску.
Злоба московских чиновников от культуры к персоне Темлюкова  стала  ясна
Клыкову еще в  Москве.  Он  помнил,  какой  ненавистью  сверкнули  глаза
плоской дамы  в  высоком  министерском  кабинете  при  одном  упоминании
фамилии Темлюкова. Но Клыков и сам был непрост. "Поглядим, кто кого",  -
пробурчал он себе под нос и позвонил в Москву в ЦК  партии.  Заместитель
сельскохозяйственного отдела  ЦК  Громовой,  хороший  знакомый  Клыкова,
неглупый мужик с деревенскими корнями, довольно  быстро  понял,  что  от
него хочет Николай Лукьянович.
   - Переговорю с Фоминым, он у нас курирует культуру. Перезвони завтра.
   - Парамоныч, дело спешное. Завтра может быть поздно. Сам знаешь,  как
после драки кулаками махать, - предупредил Клыков.
   Звонок из Москвы последовал через час.
   - Уговорил самого Прыгалина к тебе ехать. Прыгалин - кандидат в ЦК, а
не просто инструктор. Он по культуре для Политбюро все речи готовит.  Но
ты уж,  Лукьяныч,  не  подведи.  Прими  человека  по  его  разряду.  Сам
понимаешь, такие люди свободного времени не имеют. Встречай  его  завтра
утром.
   Клыков потер руки и вызвал в кабинет бухгалтершу Большакову.
   Вот что. Валя, - начал председатель, указав Большаковой на стул возле
себя. - Ты мне художника рассчитай. Ему  надо  уезжать.  Он  тут  лишним
будет. И  еще  договорчик  проверь,  чтобы  без  сучка,  без  задоринки.
Подписи, сроки... Ну что тебе говорить, сама знаешь. Договорчик  не  раз
под проверку может лечь. Вот и гляди...
   Отпустив Большакову, Клыков вызвал снабженца Друнина  и  наказал  ему
ехать в город за деликатесами.
   Бери все самое-самое. Вот тебе записка на базу.
   Балык, осетринку. Стерлядку хорошо бы,  да  раков  не  забудь.  Раков
привези живыми. Чтоб как черти  крутились.  Дохлых  и  вялых  притащишь,
пеняй на себя.
   Водки экспортной ящик. Коньяка не бери. Ты в нем  не  смыслишь,  а  у
меня личный запасец имеется. фруктов разных, само собой. Икру  попробуй.
Так не бери. Слишком соленая мне ни к чему. Паюсную попроси. У них есть,
только жмутся.
   Отправив снабженца, Клыков вызвал шофера Ваську. Васька сидел с  утра
в приемной возле секретарши Клыкова Вари  и  тихим  голосом  говорил  ей
скабрезные  вещи.   Варя   краснела,   чем   доставляла   Васе   видимое
удовольствие. Василий мог проводить время с большей пользой, но служивое
чутье подсказывало, что он сегодня хозяину может  понадобиться  в  любой
момент, и не ошибся.
   - Звали? - спросил Вася, хотя  спрашивать  смысла  не  имело,  раз  в
кабинете, значит, звали.
   - Вот что, - начал Клыков, с ног до головы оглядев своего водителя, -
не знаешь, куда художник запропастился?
   - Откуда мне знать.  Я  при  нем  не  состою.  Вы  велели  помочь  им
обустроиться. Я помог, а дальше он и сам с усам.., - не слишком уверенно
сообщил Василий.
   - Ты, того.., не крути. Уж ты, черт, в Воскресенском обо всем знаешь.
Чего темнишь? - Клыков нарочно пытал Ваську.  Ему  давно  доложили,  что
москвич со вчерашнего дня гостит в Матюхине у Шуры.
   И что роман художника и штукатурщицы  теперь  главная  новость  всего
Воскресенского, Клыков тоже хорошо знал.
   Такая девка в деревне не засидится. Девка хороша. Темлюков не  дурак.
Штукатурщицу, конечно, жаль, да Клыков и не такие потери переживал.  Все
эти соображения быстро промелькнули в голова, пока  Васька  нерешительно
переминался с ноги на ногу и думал, как подать информацию. Сразу или еще
набить себе цену.
   - Ладно, ты того, езжай в Матюхино и привези мне художника. Шурку  не
вези. Я с ним должен по-мужски поговорить. Скажи,  дело  срочное.  Давай
гони... - Клыков махнул рукой, отпуская Ваську и не желая больше от того
никаких слов.
   В кабинете сделалось тихо, и стало слышно, как большая  зеленая  муха
долбится  о  стекло  окна,  пытаясь  обрести  свободу.  Клыков  медленно
поднялся,  взял  с  окна  партийный  циркуляр  о  необходимости  посадки
моркови,  подошел  к  окну  и  ловким  ударом  прекратил   существование
насекомой  жизни.  Отряхнув  циркуляр  от  остатков  мушиной  плоти,  он
прошелся по кабинету, остановился возле книжного шкафа. Постоял немного,
затем вынул несколько свежих томов Карла Маркса, извлек припрятанный  за
ними  справочник  ЦК  партии,  печатанный  только   для   узкого   круга
пользователей, и  уселся  с  ним  за  стол.  В  скромной  серой  книжице
значились фамилии  и  телефоны  работников  ЦК.  К  фамилии  прилагалось
несколько строк с краткой характеристикой  каждого;  Николай  Лукьянович
отыскал отдел "Идеология и культура".
   Провел пальцем по списку до фамилии Прыгалин и надел очки.
   "Прыгалин Станислав Андреевич  род.  1929.  Старший  референт  ЦК  по
вопросам культуры. Закончил филфак МГУ и Высшую партийную школу. Защитил
Докторскую  по  теме  "Социалистический  реализм  в  обществе  развитого
социализма".   Автор    книг:    "Буржуазный    модернизм",    "Классики
социалистического  реализма",  "Советский   человек   в   литературе   и
живописи". Кандидат в ЦК, кандидат АН СССР. Член КПСС с 1954 года".
   - Сойдет, - удовлетворенно отметил Клыков и, на всякий случай выписав
служебный телефон Прыгалина, запрятал справочник на прежнее место.

16

   Шура носилась по двору, забегала в дом, снова выскакивала. Ей надоели
шлепанцы, что, слетая  с  ног,  мешали  движению,  и  она,  сбросив  их,
продолжала беготню  босиком.  Гришка  и  Лариса  стояли  во  дворе  и  с
некоторой растерянностью наблюдали  за  происходящим.  В  очередной  раз
сбегая с крыльца, Шура метнула сестре свою кофту:
   - Держи, теперь твоя. В ней в Москву приедешь.
   Я тебя скоро вызову. Со своим кобелем разберусь и вызову. Гляди  мне!
Ухажеров гони палкой. Я тебя в" столице замуж выдам. А ты, папаня,  чего
уставился?
   Иди воду грей, мне  в  дорогу  помыться  надо,  а  то  я  при  сборах
взопрела, как кобыла на пашне.
   Гриша пошел исполнять наказ, Лариса примеряла кофту. Шура  собиралась
в Москву. Вещей она много с собой решила не брать. Хорошего выходного  у
нее было одно платье, а барахло незачем тащить. Потом подумала и  платье
оставила сестре, как и кофту.
   Уложив в горнице небольшой чемоданчик, Шура  плюхнулась  на  кровать.
Пружины, покачав ее, со звоном затихли. Шура припомнила, какую  на  этой
родительской кровати устроила  Темлюкову  ночь,  и  засмеялась.  "Теперь
будет от меня снова ждать. Да не скоро дождется. Сперва пускай приоденет
по-городскому, в театры сводит, друзьям представит..."
   Девушка оглядела родительскую горницу с  чувством,  что  видит  ее  в
последний раз. Без нужды возвращаться в Матюхино Шура  не  собиралась  -
если только папаню схоронить. Мысль  о  смерти  отца  сердце  дочери  не
растревожила. Гришку она не любила, приписывая ему вину за гибель матери
и свое с сестрой неухож