илась гробовая тишина. Первым опомнился Темлюков:
   - Соломон, ты сошел с ума. Такой работы, как в России, в Москве,  там
у тебя никогда не будет. Большой театр в мире  один.  Израиль  покажется
маленьким кусочком земли. Да и живешь ты здесь прекрасно.
   - Я не за хорошей жизнью собрался. Меня зовут на историческую  родину
возглавить театральную школу. Это мой долг.
   Шура хотела закричать Темлюкову: "Молчи!
   Пусть едет. Это будет наша квартира! Недоумок, об этом  можно  только
мечтать..."
   Но Шура сдержалась.
   - Почему наша красавица молчит? Ей, по-моему, квартирка приглянулась?
- обратился Соломон Яковлевич к Шуре.
   - Я о таком и думать боялась! - выпалила она и покраснела.
   - Вот и прекрасно. Когда я подам документы, вам позвоню, и вы бегом с
заявлением в жилищную комиссию. Темлюкову не откажут.
   - Ничего не получится. - Константин Иванович допил свое вино.
   - Почему? - удивился Бренталь.
   - У тебя все получится, - убежденно сказала Шура.
   - Не получится. В министерстве меня ненавидят.
   Они сделают все, чтобы меня прокатить,  -  признался  Темлюков.  -  И
потом, у меня нет таких денег.
   - Как? Нет денег? - изумилась Шура. - Ты что, все пятнадцать тысяч за
два дня пропил? Ты же много не пьешь!
   - Я тебе дома объясню, - ответил Темлюков.
   - Какие деньги? - не понял Соломон Яковлевич. - Три твоих картинки на
закупочную комиссию - и вот деньги. Ты своей цены не знаешь.
   - Придется идти к Терентьевой. А она мой самый заклятый враг, -  тихо
сказал Темлюков. - Унижаться перед ней? Такой ценой я не хочу ничего.
   - Дома с невестой "посоветуешься, и решите. А  у  меня  к  тебе  есть
мужская просьба. Можно, мы  на  пять  минут  вас  оставим?  -  обратился
Соломон Яковлевич к Шуре и, когда та кивнула, нежно поцеловал ей руку.
   Мужчины ушли в кабинет. Шура, не отрываясь, смотрела  в  одну  точку.
Глаза ее сузились и выдавали злость и ненависть.
   Домой ехали молча. Шура смотрела в окно такси.
   Темлюков попытался найти ее руку, но Шура руку отдернула.
   - Чего злишься? - спросил Темлюков, но ответа не получил.
   Они молча вышли из машины, молча поднялись в свою мансарду.  Темлюков
снял куртку и уселся к фреске.  Утром  он  набросал  краски  на  квадрат
загрунтованной доски и теперь  снимал  лишние  мазки,  протирал  светлые
места махровой тряпочкой.
   Шура удалилась в ванную. Полчаса прошли в полном  молчании.  Темлюков
снова почувствовал легкое сердечное беспокойство, как в тот день,  когда
позвонил дочери.
   Шура стояла в ванной, смотрела на себя в зеркало и наливалась злобой.
"Сколько можно дипломатничать с этим старым кобелем? У него принципы!  А
у меня жизнь! Сейчас выйду и скажу ему все, что  накипело  на  сердце...
Ублажала, целовала его во все  места,  как  последняя...  А  ему  трудно
побороть свои принципы! Сволочь". Она уже приготовилась распахнуть ногой
дверь и выскочить в мастерскую с воплем и руганью.
   Темлюков помассировал ладонью сердце и  открыл  окно.  Сзади  на  его
плечо легла рука. Константин  Иванович  оглянулся  и  увидел  обнаженную
Шуру. Она положила на  его  плечо  вторую  руку,  затем  медленно  стала
опускаться на колени.
   - Девочка  моя,  что  с  тобой?  -  взволнованно  спросил  Константин
Иванович. Шура не ответила, а, опустившись на колени, поцеловала тапочку
на ноге  Темлюкова.  Константин  Иванович  наклонился,  пытаясь  поднять
девушку с пола.
   - Я молю тебя, моя любовь, - прошептала Шура. -  Если  ты  меня  хоть
немного любишь, сделай это ради меня.
   - Что сделать? - не понял Темлюков.
   - Сделай все, чтобы мы жили  как  люди  в  квартире  этого  еврея.  Я
молодая, красивая, я буду ласкать и любить тебя. Я буду исполнять  любое
твое желание.
   Я стану твоей рабой. Но мне тут плохо. На меня смотрят как на  шлюху.
Я для них твоя подстилка, и все.
   А мне хочется быть человеком.
   Темлюков поднял Шуру на руки и отнес в постель.
   Она продолжала целовать его брюки, хватала за руки и шептала;
   - У меня никого нет, кроме тебя. Ты один, мой сокол. Ты  лучше  всех.
Мы всегда будем вместе. Если ты умрешь, я умру на  другой  день.  Возьми
меня. Я твоя.
   Я всегда твоя. Я вся твоя. И моя высокая грудь, и губы,  и  бедра,  и
внутри все твое... Бери меня как хочешь...
   Прошла неделя. Днем  они  почти  не  разговаривали.  Шура  безропотно
позировала, а к ночи начиналось все снова. Шура шептала сладкие слова на
ухо Темлюкова, возбуждая его, и тихо, нежно отдавалась  ему.  Константин
Иванович похудел, скулы на его лице выступали резче. Он жил  в  каком-то
полусне, боялся и ждал ночи. Шура стала для него как наркоз.
   Генрих  Дорн  не  приехал.  По  радио  объявили,   что   ограниченный
контингент советских войск  вошел  в  Афганистан  для  защиты  интересов
Родины. Тысячи зарубежных деятелей культуры в знак  протеста  отказались
от контактов с "империей зла". В их числе оказался и знаменитый немецкий
писатель.
   До  Темлюкова  все  эти  новости  доходили,  словно  "через   толстое
свинцовое стекло. Он писал с Шуры  весь  зимний  световой  день,  иногда
прерываясь, чтобы немного поесть. Шура безропотно позировала и ничего не
говорила, а только смотрела на художника умоляющими глазами.
   Бренталь позвонил через две недели. Он подал документы и сообщил, что
очень надеется - квартира его достанется  Темлюкову.  Неудача  с  Дорном
Соломона Яковлевича не огорчила.  Из  Израиля  ему  прислали  адрес,  по
которому он может сдать деньги в любой валюте. Там они  вернутся  ему  в
шекелях.
   Утром Темлюков надел костюм и галстук. И хоть для живописца это  было
весьма странно, Шура ни о чем  не  спрашивала.  Шура  ждала.  Константин
Иванович перекрестился и вышел из мастерской.
   День  в  Министерстве  культуры  только  начинался.  Когда   Зинаиде;
Сергеевне доложили, что Темлюков в приемной и ждет, начальница покрылась
лиловым румянцем. Она вскочила с кресла, несколько раз  нервно  прошлась
по кабинету, потом достала свою женскую сумочку,  извлекла  косметику  и
напудрила нос и щеки. После этого уселась  обратно  в  кресло  и  велела
секретарю звать Темлюкова.
   Константин Иванович вошел и неловко остановился возле двери.
   - Проходите, Константин  Иванович,  очень  рада  вас  видеть  в  этом
кабинете, - пригласила Терентьева и сама вышла навстречу.
   Она в одну секунду поняла: Темлюков пришел просить прощения. Он тогда
в своей ковбойке и сандалетах выглядел победителем, а теперь в костюме и
галстуке он был смехотворно жалок. Но радости по этому поводу начальница
не выдала. Наоборот, она постаралась взять тон чуткий и доверительный.
   - Чем могу, Константин Иванович?
   -  Я  женюсь,  Зинаида  Сергеевна.  Хотел  бы  получить   возможность
предложить закупочной комиссии  несколько  своих  работ,  -  пересиливая
отвращение к себе, выговорил Темлюков.
   - Никаких проблем. Вы большой мастер, и Министерство культуры обязано
это сделать. Вы сами изолировали себя от коллектива. Я очень рада вашему
возвращению. И поверьте, с каким душевным напряжением я боролась за вас.
   - Я знаю, - буркнул Темлюков. - И еще одно.
   Бренталь уезжает, квартира в  ЖСК  "Живописец"  освобождается.  Я  бы
хотел ее занять. Прошу вашего содействия, -  Бренталь  -  предатель!  Мы
готовим письмо, осуждающее его подлый  поступок.  Я  надеюсь,  что  ваша
подпись там тоже будет? - тихо спросила Зинаида Сергеевна.
   - Я должен подумать, - ответил Константин  Иванович  и  почувствовал,
что еще минута, и он пошлет эту мымру ко всем чертям.
   - Но это вовсе не  обязательно.  Я  понимаю,  что  если  вас  с  этим
отступником связывали человеческие отношения вам подпись ставить трудно.
Мне достаточно вашего устного осуждения.
   - Лично я из России никогда бы уехать не смог, -  ответил  Константин
Иванович.
   - Я ценю вашу патриотическую позицию.  У  каждого  человека  в  жизни
бывают  заблуждения.  И  только  героические  натуры  способны  в  своих
заблуждениях признаваться.
   На лестнице Министерства Константин Иванович почувствовал, что ему не
хватает воздуха. Он сел на мраморную ступеньку и забылся. Открыв  глаза,
он увидел несколько человек,  внимательно  разглядывающих  его.  Дыхание
наладилось, художник поднялся и медленно спустился вниз.
   Через  две  недели  Шура  стала   Темлюковой.   Закупочная   комиссия
Министерства культуры приобрела пять  картин  Константина  Ивановича  на
общую сумму  восемнадцать  тысяч  рублей.  Взнос  за  квартиру  Бренталя
составлял семь тысяч.
   Шуру в мастерской на Масловке теперь было  не  застать.  Она  с  утра
носилась по мебельным магазинам, посещала  ателье  и  парикмахерские.  А
Константин Иванович из мастерской почти не выходил. Он  лежал  на  своей
тахте и смотрел в потолочное окно на бегущие  облака.  Кисть  он  больше
недели в руки не брал.
   Друзья заходили, но Темлюков общался  нехотя.  Заходить  стали  реже.
Один раз Шура  почти  насильно  заставила  мужа  подняться.  Юридический
вопрос прописки в новой квартире требовал присутствия. Возле  мастерской
их ждал зеленый "жигуленок", за рулем сидел молодой человек в офицерской
форме.
   - Знакомьтесь. Это Сережа. Он поможет нам с переездом, -  представила
Шура молодого офицера.
   Темлюков, не глядя, протянул руку и  уселся  на  заднее  сиденье.  На
переднем Шура  с  водителем  оживленно  обсуждали  моду  на  современную
мебель.
   Вечером Константину Ивановичу стало плохо.
   Шура наводила порядок в новой квартире, и он лежал один. Почувствовав
резкую боль в сердце и внезапную тошноту, Константин Иванович  с  трудом
дополз до телефона и вызвал себе "скорую".
   Весть о том, что художник Темлюков  с  диагнозом  "инфаркт"  лежит  в
городской больнице, разнеслась быстро. Посетителей к нему не пускали,  и
они толпились под окнами палаты. Константин Иванович лежал в двухместной
келье старой больницы и очень  хотел  курить.  Днем  Шура  принесла  ему
недоваренную курицу, пятнадцать минут посидела: время ее было расписано.
Если бы не помощь Сергея, она не успела  бы  и  эту  курицу  привезти  в
больницу. Когда наступила ночь, Темлюков дождался, пока дежурная  сестра
задремала, медленно встал с постели  и  в  пижаме  вышел  в  коридор.  В
больнице спали. Темлюков, придерживаясь за перила, спустился  на  первый
этаж и через приемную тихо, чтобы не будить сторожа, выбрался на  улицу.
Мороз сменила оттепель.
   На Ленинском проспекте редко  проезжали  машины.  Темлюков  высмотрел
подвыпившего гуляку, выпросил у него папиросу "Беломор" и,  усевшись  на
скамейку,  с  наслаждением  затянулся.  Дым  папиросы  принес  покой   и
уверенность. В глубине больничного сада истошно  орали  коты.  Темлюкову
припомнился  наглый  кот,  с  которым  он   беседовал,   возвращаясь   с
Воскресенского базарчика. Кто-то подсел на скамейку. В облике  подсевшей
Константин Иванович легко признал цыганку с того базара. "Что она делает
в Москве?" - подумал художник. Старуха повернула к нему свое  прекрасное
лицо, рассеченное по темной бронзе кожи глубокими, резкими морщинами,  и
сказала:
   - Помнишь, ты просил, чтобы я тебе погадала?
   - Помню, - ответил Константин Иванович, - ты тогда отказалась.
   - Поэтому пришла сейчас, - ответила старуха.
   - И что же меня ждет? - спросил Темлюков.
   - Любовь, - ответила старая цыганка и пошла из сада.
   Константин Иванович улыбнулся и вспомнил фреску. И тут же  девушки  в
языческих сарафанах окружили его и стали  наперебой  приглашать  в  свой
хоровод.
   - Дайте хоть еще раз затянуться, - попросил Темлюков и стал  медленно
подниматься.
   Девушки подхватили его за руки и вовлекли в  танец.  Вдали  показался
огонек костра. По мере приближения пламя  вырастало.  Вот  отблески  его
озаряют лица и фигуры девушек. Темлюков  любуется  их  лицами,  как  две
капли воды похожими на лицо его Шуры...

***

   Тело Константина Ивановича Темлюкова на скамейке  больничного  сквера
обнаружили около шести утра. Темлюков сидел, откинувшись на  спинку,  и,
как живой, держал в зубах недокуренную папиросу.
   К  одиннадцати  сад  заполнили   друзья   и   поклонники   художника.
Администрация больницы  стала  беспокоиться.  Там  не  подозревали,  что
человек, вызвавший сам себе "скорую",  пользуется  такой  популярностью.
Заместитель главного врача отзвонил в Министерство культуры  и  попросил
помощи. Зинаиду Сергеевну вызвали с совещания. Прибежав в  кабинет,  она
пригласила нового референта, долговязого лысоватого нацмена, и попросила
его подежурить на телефоне, а сама побежала к министру. Шефа на месте не
оказалась,  но  секретарь  его   разрешил   Терентьевой   позвонить   по
спец-телефону. Зинаида Сергеевна набрала номер Прыгалина.
   - Станислав Андреевич в ЦК партии больше не работает,  -  ответили  в
трубке и дали отбой.
   Старая  секретарша  министра  Вероника  Ивановна,   услышав   фамилию
Прыгалина, подошла к Зинаиде Сергеевне и тихо на ухо сообщила:
   - Прыгалин Станислав Андреевич подал  в  отставку.  Он  против  ввода
советских войск в Афганистан и выразил  свой  протест  тем,  что  бросил
работу...
   Зинаида Сергеевна  с  трудом  погасила  улыбку  и  вернулась  в  свой
кабинет.
   - Вот что предстоит нам с тобой, Рудик, сделать... - обратилась она к
референту. Тот приготовил блокнот и изобразил внимание.  -  Свяжитесь  с
нашим месткомом и проследите, чтобы на похоронах венок  от  министерства
выглядел достойно.
   - Чьих похоронах? - не понял Рудик.
   - На похоронах советского художника Константина Ивановича  Темлюкова.
И распорядитесь о подготовке посмертной выставки. Да, и  еще...  Свяжите
меня с вдовой. Я  хочу  выразить  ей  соболезнование.  Она  собственница
наследия. А судьба полотен Темлюкова нам не безразлична. Я тоже, приехав
в столицу, имела мало друзей. Мой долг поддержать  молодую  женщину.  Не
знаю почему, но я заочно испытываю к ней человеческую симпатию.
   На посмертную выставку Константина Ивановича Темлюкова  попасть  было
нелегко. На открытие пускали только по пригласительным билетам.  Плотная
толпа мешала смотреть картины. Многие картины имели  табличку  "Продано"
уже в первые полчаса.
   Николай Лукьянович Клыков выторговал для себя пять вещей.  Его  Центр
искусств в Воскресенском становился маленьким музеем Темлюкова. Выставку
представляли две женщины: вдова Шура  и  дочь  от  первого  брака  Лена.
Художники толпились возле  дочери.  К  Шуре,  одетой  в  черное  длинное
платье, изредка подходили с вопросами. В руках вдова держала  маленького
серого пуделя. Щенок жалобно поскуливал  и  лизал  руки  спутнику  Шуры,
молодому красивому офицеру.
   Выставка закрылась через две недели, и каждый день  последним  из  ее
залов выходил молодой человек с голубыми глазами. Истопник Михаил Павшин
готовил  материалы  для  своей  будущей  монографии  о  большом  русском
художнике Константине Ивановиче Темлюкове. Выходя вечером из залов, Миша
смахивал слезу и, жалея о том, что его разговор с художником  так  и  не
состоялся, брел в свою котельную.


АЛЫЙ ЧИЖ

Андрей АНИСИМОВ






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


     Маленькая розовая птичка с алыми крылышками перескакивала с ветки на ветку... Затем она приосанилась, оттопырила перышки и осторожно, чтобы не запачкать хвостик, выбросила крутую белую каплю.
     Воропаев проследил, как капля завершила траекторию полета посредине большого зеленого лопуха.
     - Алый Чиж! - прошептал ученый и на цыпочках, стараясь не спугнуть пичугу, двинулся к палатке за фотоаппаратом. Сердце Воропаева билось, руки тряслись, когда он водил по веткам трубой объектива.
     Пичуги не было. Только на зеленом лопухе застыла светлая капелька - единственный документальный факт присутствия Алого Чижа.
     По заключению Всемирного конгресса орнитологов популяция Алого Чижа прекратила свое существование в семидесятых годах прошлого столетия. Воропаев около десяти лет носился с идеей, что данное заключение неверно. Над ним издевались. Его осмеивали. Попросту закрывали перед носом дверь. Но орнитолог не прекращал своих атак на редакции научных журналов. В одном из них он и познакомился с Леной Гвоздиной. Лена была очкастой и имела недоступный вид. Но, казалось, не существовало такого мужчины, который, попав в поле зрения Гвоздиной, не был бы одарен ее близостью... В этом смысле Лена больше смахивала на ветреного повесу - она не рассчитывала и не желала длительного продолжения знакомства, не жаждала замужества. А что самое удивительное для наших дней - не искала в партнере меркантильного интереса.
     Увидев Воропаева, Лена сразу сделала свою тихую стойку. За стеклами очков что-то на мгновение затуманилось, затем просияло. Лена с восторгом выслушала все доводы Воропаева и тут же понесла статью главному, где защищала Алого Чижа как научную тему всей своей предыдущей жизни. А на другой день она переехала на холостяцкую квартиру ученого возле метро Планерная.
     Алый Чиж как знамя витал над матрасом, кое-как застеленным на скорую руку, то отчетливо давал о себе знать, то, уступая порывам страсти, отлетал в тень.
     Воропаев относился к разряду тех застенчивых наукообразных, которым трудно сделать первый шаг в сторону противоположного пола... Но если этот шаг уже сделан, за честь ученых мужей можно не беспокоиться.
     Ощущение времени для Гвоздиной и Воропаева стало понятием абстрактным.
     Реальность врезалась в мир любви резким телефонным звонком. Воропаев не хотел реагировать на будничное вторжение, но Лена взяла телефон с тумбочки, зажав его обнаженными коленками безупречной формы, и сняла трубку. Звонили ей. Шеф отчитал за недельный прогул и приказал срочно собираться в Северную Гвинею на конгресс по Королевскому варану.
     Одевалась Гвоздина нехотя. Казалось, она хоронит свое созданное для любви тело в саван одежды.
     Застегнув последнюю пуговицу на груди, Лена потянулась за очками, но, не выдержав тоски обряда, смела с себя все мирские преграды для последнего прощания...
     Перед уходом Гвоздина обещала вернуться. Это выходило за пределы ее правил, и потому можно было предположить, что связь с орнитологом стала для нее больше, чем простое увлечение.
     Через десять дней Лена появилась на квартире возле метро Планерная с легким чемоданчиком, на ручке которого болталась экзотическая бирка. В прихожей Гвоздина сняла очки, плащ, легкий белый трикотаж и заявила:
     - Королевский варан - скучная мумия... Алый Чиж - прелесть... - и добавила не без горечи, что после орнитолога она не может ни с кем спать.
     У Лены имелись свои понятия о комфорте. В квартире ученого пол от постели до ванной она застелила полотенцами и всем бельем, что имелось в доме. Завтракали они в ванной кокосами, привезенными Гвоздиной в качестве заокеанских трофеев. Она ловко расчленяла плоды, поливая молочком себя и Воропаева.
     Завтрак давал возможность ученому познать вкус незнакомых плодов в сочетании с новыми любовными вариациями, запас которых у Гвоздиной казался неисчерпаемым.
     Наступало почти семейное счастье. Ученый сильно похудел. Возле его глаз пролегли голубоватые тени. Стало случаться, что в метро к нему подходили томные молодые люди и, делая комплименты, предлагали всевозможные бесстыдства. Проблемы половых меньшинств от Воропаева были далеки, ученый приходил в ужас и оскорблялся.
     Лена Гвоздина жила любовью. Эта форма существования была для нее единственной и полноценной.
     Орнитолог лее подобное состояние переживал впервые. В молодости он имел длинный роман с сокурсницей, который, по всем житейским правилам мог перерасти в скучный пожизненный союз. Но сокурсница предпочла Воропаеву "сынка". Молодым папа устроил долгую командировку на Кубу.
     Воропаев потосковал и ушел в науку. Теперь даже политические события он воспринимал сквозь призму научных интересов. Из телевизионных сообщений о войнах на Кавказе и Памире ученый с раздражением отмечал, что у таких-то и таких пернатых нарушено гнездовье... Другим придется менять маршруты перелетов..