вою железную руку  стало.  Вот  вы  его  и
топчете...
   Олег поджег очередную папиросу.
   - Я не топчу, - тихо ответил Миша и остановился перед Олегом.  -  Мне
от этого дела тошно, а как поступить - не знаю.
   - Чего тут знать. Пошли свою начальницу и живи  как  человек.  Вот  у
меня сменщика нет. Иди ко мне в смену. Сутки уголек покидаешь,  два  дня
пиши свои эссе. И деньги будут, и совесть сохранишь.
   - А сколько денег? - неуверенно спросил Павшин.
   - Двести пятьдесят. Побольше, чем в твоей  конюшне.  Водка  дармовая.
Мужики из магазина принесут. И времени свободного полно...
   - Я не пью, - заявил Миша  и  покраснел,  вспомнив,  с  каким  трудом
спустился по ступенькам котельной. Но Олег не обратил внимания.
   - Сам не пьешь, друзей угостишь, девушку...
   У тебя девушка есть?
   Павшин задумался. Девушка, с которой он проводил много времени, была.
Звали ее Ксенией. Ксения заканчивала Институт культуры. Но с ней  Павшин
не спал. Они часами говорили на разные темы,  с  ней  было  легко  и  не
скучно, но любовного томления Миша к Ксении не испытывал.
   - Есть, мы дружим, и все...
   - Тогда это не девушка, а приятель. О приятелях я тебя не  спрашиваю.
Они у каждого есть.
   Олег вынул из кармана портмоне, извлек из него  карточку  и  протянул
Павшину:
   - Кирка, зазноба моя. Видимся редко.
   - Почему?  -  не  понял  Миша,  разглядывая  озорное  конопатое  лицо
приятельницы Олега.
   - Она в Ленинграде, я в Москве. Как три дня выпадает, я к ней. Потому
в котельной.
   - А я думал, ты в котельной стихи пишешь... Мужики доложили,  что  ты
поэт, - сказал Павшин, возвращая снимок.
   - Стихи - это мое... Мое несчастие. Стихами я злость к жизни выражаю.
   - Печатать пробовал? - поинтересовался Павшин.
   - Я в психушку не хочу... У меня для них стишки зловредные.
   - Прочти, - попросил Павшин.
   Олег подошел к  стене,  отложил  два  кирпича  и  извлек  из  тайника
ученическую тетрадку. Полистал, вытянулся во весь свой  долговязый  рост
и, остановив взгляд, громко объявил:
   - "Номенклатуре".
   Затем отодвинул тетрадь на расстояние  вытянутой  руки  и  монотонно,
поставленным голосом начал:

   Оставьте блуд, вранье и умиленье,
   Рожденные в грехе, забывшие завет,
   Вы за собой несете запах тленья,
   Запомните, для вас прощенья нет!

   Павшин еще не понял, а только  почувствовал,  что  перед  ним  сейчас
происходит что-то страшно крамольное и опасное. Он втянул голову в плечи
и зажался, как перед ударом. Олег ничего не видел. Он был весь  в  своем
стихе и в грязной котельной, в драной, черной от угольной пыли  спецовке
обличал режим:

   Ханжи, в броне фальшивых идеалов,
   В загоне для скота растите вы детей,
   Надеетесь себе вы вырастить вассалов,
   Но знайте, вырастите палачей.

   Страх Миши уступил место любопытству. В кругу Павшина крамольные речи
случались нередко. Но это были обычные разговоры интеллигентов,  которые
подсмеивались над системой, сносно с ней уживаясь.  А  Олег  призывал  к
борьбе. Он обличал, пугал носителей власти;

   Они придут, циничные и злые,
   Сметая рухлядь ваших алтарей,
   Как саранча, как полчища Батыя,
   Без веры в Бога, черта и царей.

   Голос истопника окреп и звенел, отражаясь низкими сводами  котельной,
он отбросил тетрадку и продолжал по памяти:

   И с плеч покатят ваши головенки,
   Обрызгав кровью сапоги сынов,
   За проституток, джинсы и дубленки
   Они со смехом продадут отцов.

   Олег подошел вплотную к Павшину и последнее четверостишие  выкрикнул,
глядя искусствоведу в глаза, как будто  он,  Павшин,  и  был  тем  самым
ненавистным  представителем  номенклатуры,  обличенной  и   раздавленной
подпольным поэтом:

   И будете вы в панике звериной
   Беззубой пастью слезно вопрошать,
   Как дети стали бешеной скотиной,
   Но будет поздно слезы проливать...

   Закончив свое пламенное чтение, Олег без всякого  перехода,  обыденно
взял совковую лопату и кинул в топку новую порцию угля. Затем подобрал с
полу тетрадку и аккуратно убрал ее в тайник, заложив его кирпичом.
   - А ты спрашиваешь, печатаюсь ли я? Меня напечатают, когда коммунизма
уже не будет. И, скорее всего, меня тоже...
   - Не боишься? - тихо спросил Павшин.
   - Их? - в свою очередь спросил Олег. И, не  дожидаясь  реакции  Миши,
ответил сам:
   - Эту мразь не боюсь. В психушках сейчас лучшие люди. Хотя  на  воле,
чего говорить, куда лучше.
   - Когда на работу выходить? - спросил Павшин.
   - На какую работу? - не понял Олег.
   - К тебе в сменщики, - улыбнулся Павшин.
   - К восьми. Послезавтра. Да одежонку захвати подходящую.  У  меня  на
тебя спецовки нет. Выпишу, а дадут через месяц, когда сезон начнется...
   - А сейчас что?
   - Сейчас - пробная топка, но без работы не  останешься.  Будем  уголь
разгружать, котел чистить.
   Миша полез в карман за записной книжкой, чтобы записать в  нее  время
новой службы, и наткнулся на мятый конверт с письмом министерства.
   - Вот это письмо. Хочешь, прочту?
   - Зачем пачкаться? - фыркнул Олег и открыл печь. - Предай его огню.
   Миша на минуту задумался,  потом  решительно  подошел  к  огнепышущей
дверце и, обжигаясь жаром, отправил пасквиль в гудящее пламя.
   - Господи, как хорошо стало, - удивился новому чувству искусствовед и
крепко пожал руку своего нового друга. - Как я рад, что тебя встретил.
   - Хороших людей в нашей стране по подвалам искать надо, - ухмыльнулся
Олег. Пошарил в карманах и протянул Павшину листок. - Почитай на досуге.
Это про нас, про истопников...
   Миша вышел на улицу. Серый пасмурный день  показался  ему  солнечным.
Увидев отходящий трамвай, он догнал его и на ходу вскочил  на  подножку.
Трамвай шел мимо Нижней Масловки. Миша поднялся в мастерскую  Темлюкова.
Дверь оказалась заперта.
   Павшин написал Константину Ивановичу записку и  прикрепил  на  дверь.
Затем уселся на ступеньку  перед  мастерской  и  прочитал  стихотворение
Олега, что тот сунул ему на прощание.  На  ученическом  листке  твердыми
печатными буквами подпольный поэт вывел:

   Я истопник и туши ваши грею,
   Чтоб вы заснули в чистеньком тепле,
   От сажи и от копоти зверея,
   Поддерживаю я огонь в котле.

   В подполье мне приходится стараться,
   Кидая в топку черный уголек,
   Вам черти по ночам с моим лицом не снятся,
   Они придут и спросят свой оброк.

   За то, что вам мила полусвобода,
   За то, что стережете свой обман,
   За то, что нету Бога у народа,
   За то, что к миру перекрыли кран.

   Павшин дочитал и вприпрыжку понесся вниз по  лестнице,  повторяя  про
себя: "Я истопник и туши ваши грею..."

5

   Шура впервые проснулась  не  от  криков  матюхинских  петухов,  а  от
дребезжания московского трамвая.
   Солнце вовсю лупило в  потолочное  окно,  заливая  мастерскую  лучами
непривычного верхнего света. Темлюков постель покинул.  Шура  обнаружила
его в ванной, когда пошла умываться. Константин Иванович мочил под душем
бумагу, натянутую на подрамник.
   - Чего это ты бумагу купаешь? - удивилась девушка.
   - Ватман мочу. Акварель с тебя решил написать,  -  ответил  Темлюков,
трогая влажную бумагу ладонью.
   - Опять сидеть? Нет уж, дудки. Я первый день в Москве, и  ты  меня  в
город поведешь. Хочу на Кремль смотреть, по Красной площади протопать. А
вечером хочу в театр. В Большой хочу. Я в Большом в жизни не была.  А  с
меня еще нарисуешься, время будет.
   Темлюков  вздохнул  и,  поставив  подрамник  с  бумагой  на  стеллаж,
позвонил Соломону Берталю. Тот оформил несколько  постановок  в  Большом
театре и имел возможность помочь с билетами. В Большом давали  Сусанина,
а на сцене Дворца съездов гастролировал зарубежный  балетный  коллектив.
Берталь посоветовал балет.
   - Договорился. Вечером поведу  тебя  на  балет  аж  в  самый  Кремль,
поэтому днем мы туда не пойдем.
   А Москву я тебе покажу. Мою Москву, которую, люблю и знаю.
   - А в чем же мне в театр идти? У меня ни платья, ни туфель таких нет.
Позориться неохота, - пожаловалась Шура.
   - Пока гулять будем, все и купим, - ответил Темлюков и полез  в  свой
рюкзак, где в банковских упаковках валялись тысячные  пачки  клыковского
гонорара. Девушка побежала доумываться, и  через  полчаса  они,  миновав
гостиницу "Советскую" и перейдя мост у Белорусского  вокзала,  очутились
на улице Горького. Шура крепко держала Темлюкова под  руку  и,  стараясь
ступать красиво, разглядывала все вокруг.  Более  всего  ее  притягивали
витрины, что тянулись бесконечными стеклами вдоль  тротуара.  Но,  зайдя
внутрь, она терялась и не знала, что выбрать.
   Платьев висело много, но когда продавщица  снимала  их  с  вешалки  и
протягивала Шуре, та примерять их отказывалась. На  советский  ширпотреб
она насмотрелась в Воскресенском.
   - Кость, помоги выбрать, - попросила девушка.
   Темлюков терпеть не мог магазины, и  разборчивость  Шуры  его  начала
раздражать.
   - Знаешь, я тут тебе не советчик. За дамской модой не слежу.
   Потом, что-то сообразив, взял  Шуру  за  руку  и  быстро  вытащил  из
магазина:
   - Сейчас нам помогут.
   В Доме моделей возле Пушкинской площади работала  знакомая  Темлюкова
Вера Седлецкая. Прекрасный  художник-модельер  с  большим  вкусом.  Вера
оказалась на месте. Оглядев Шуру с ног до головы, как  цыган  оглядывает
лошадь, Вера пригласила их на второй этаж.
   - Деньги-то у тебя есть? - спросила она Темлюкова.
   - Сегодня я богат, как персидский шах, - ответил Константин Иванович.
   Подмигнув Темлюкову, Вера  куда-то  скрылась  и  минут  через  десять
вернулась с кипой разноцветных платьев.
   - Раздевайся, - приказала она Шуре.
   - Прямо здесь? - не поняла девушка.
   - Прямо здесь. Да побыстрее. Я спешу. - Вера вынула из  кипы  легкое,
бежевого шелка индийское платье, приложила к Шуре:
   - Ничего. Примеряй.
   - Ой, а как? - смутилась Шура, вертя платье в Руках  и  не  соображая
его конструкции.
   - Ты что, ее прямо из леса приволок? - спросила Вера.
   - Почти, - ответил Темлюков.
   Вера  выхватила  платье  из  рук  Шуры  и,  протянув  через   голову,
моментально надела.
   - Из леса, говоришь, - повторила Вера, разглядывая наряд. -  Колдунью
нашел? Уж не вторая ли это Марина Влади... Сойдет, как думаешь?
   Темлюков поглядел на Шуру и замер. Вместо красивой, но  по-деревенски
простенькой молодицы перед ним стояла красавица с полотен  Гейнсборо.  В
Шуре появилось нечто английское, словно от породистой лошади.  Такой  он
себе Шуру не представлял.
   - Хороша скотинка, - усмехнулась Вера. - Вкус у тебя, Темлюков, есть.
   - Ты сама колдунья, - ответил Темлюков Вере. - Платье  берем.  Только
научи ее это платье надевать.
   А то придется тебе жить с нами.
   - Обучится. Чему-чему, а тряпки носить любая баба  обучится.  А  жить
мне с вами проку нет. Я тебя один раз попробовала. Мужик ты  ничего,  но
нам, двум медведям, в берлоге тесно. Ты свои фрески, я -  тряпки.  Пусть
колдунья тебя терпит...
   - Спасибо тебе. Вера, - понимая, что модельер спешит, стал  прощаться
Темлюков. - Заходи к нам.
   - Чего спасибо? Твою кобылку подковать надо.
   Пошли за мной.
   Темлюков с Шурой, едва поспевая, спустились за Верой на первый  этаж.
Вера снова исчезла и появилась на сей раз не одна, а  с  полной  пожилой
брюнеткой. Та, быстро оглядев Шуру, опять  вышла  и  вернулась  с  тремя
коробками. Шура примерила три пары туфель, и каждая  пара  ей  оказалась
точно по ноге.
   - Откуда вы мой размер знаете? - удивленно спросила она брюнетку.
   - Я твою лапу деревенскую за версту вижу. Какие берешь?
   - Эти, - ответила за Шуру Вера, указав  на  темно-коричневый  лак.  -
Итальянские?
   - Они самые, - ответила брюнетка. - Пятьдесят пять.
   Темлюков отдал деньги и, взяв Шуру под руку, попрощавшись, вышел. Они
брели по Пушкинскому бульвару, и Константин Иванович не мог  отвести  от
Шуры глаз. Даже походка у девушки изменилась.
   "Хороша пара, - подумал Темлюков. - Леди с полотен Гейнсборо и  шпана
в ковбойке. Придется и  себя  в  костюм  одевать,  а  вообще,  так  даже
интереснее".
   -  Чего  пялишься?  Влюбился,  что  ли?  -  спросила  Шура.  -  Давай
где-нибудь пожрем. Жрать охота.
   Есть тут забегаловка какая-нибудь?
   Темлюков выпучил глаза: так не вязалось заявление Шуры с ее  обликом.
Он ухмыльнулся.
   - Ему смешно, а у меня живот с голодухи  сводит.  Сперва  накорми,  а
потом пялься, - обозлилась Шура.
   - В таком наряде в забегаловку не ходят.  Придется  тебя  в  ресторан
вести, - с трудом  справляясь  с  приступом  смеха,  ответил  Константин
Иванович.
   Они вернулись  на  Горького  и,  спустившись  вниз,  оказались  возле
ресторана "Центральный". Швейцар поклонился Шуре и, с недоверием оглядев
Темлюкова, пропустил их в холл.  Молодой  чернявый  официант  указал  на
маленький столик у окна и, оставив им  книжицу  меню,  отошел.  Темлюков
подал меню Шуре, затем спохватился и взял себе.
   - Давай блины с икрой есть, - предложил он.
   - Блины на поминках едят, - удивилась Шура, - а икры  я  отродясь  не
пробовала. Нет, пробовала, но только щучьей.,.
   Девушка в белом фартуке возила между  столиками  тележку  с  цветами,
возле Темлюкова остановилась:
   - Купите букет вашей красавице.
   Темлюков вынул из ведерка букет из пяти коралловых роз.
   - Сколько?
   - Всего десять рублей... - ответила цветочница.
   - Сколько, сколько? - переспросила Шура.
   - Червонец, - пояснил Темлюков, доставая деньги.
   - Что? Десятку за пять цветочков?! Да она спятила. Засунь ей эти розы
в жопу... - Шура от негодования вскочила с места.
   - Такая красивая  барышня,  а  так  лаются,  -  испуганно  пробурчала
цветочница и, схватив деньги, быстро укатила свою тележку.
   - Да знаешь, сколько мне за червонец надо стены раствором  закидать?!
- не унималась Шура.
   - Успокойся. Сегодня мы с  тобой  гуляем.  Это  твой  первый  день  в
Москве. Пусть он тебе запомнится и этими розами.
   - Спасибо, Костя. Мне никогда никто роз не дарил.  Да  больно  дорого
просят. Вот я и не сдержалась.
   Дура деревенская. - Шура взяла букет. - Мне цветы к лицу?
   - Тебе все к лицу. Ты у меня сегодня самая красивая девушка в Москве.
Я тебя люблю.
   - И я тебя люблю. Сегодня самый счастливый день в моей жизни.
   Вечером на балете в кресле Дворца съездов Темлюков заснул. Бинокль из
его рук вывалился и по уступам партера поскакал вниз. Шуре тоже хотелось
спать, но она глядела на сцену, где в полумраке  белые  нимфы  принимали
всевозможные позы, и думала о платье, что выбрала для нее модельер Вера.
Почему она напялила на нее эту жухлую тряпицу? В кипе, что Вера принесла
для примерки, было очень красивое платье с блестками. Оно так и  било  в
глаза золотыми и серебряными искрами. Шура, конечно, выбрала бы  его.  А
они  радуются  на  эту  линялую  дрянь.  Видно,  непросто  будет  ей   с
москвичами.
   Нимфы вышли на поклон, в зале дали  свет.  Громкие  овации  разбудили
Темлюкова. Он для порядка тоже немного похлопал, после чего они с  Шурой
пристроились в поток зрителей, тянущихся к выходу.
   Возвращались на метро.
   - Во красотища, - сказала  Шура  Темлюкову,  проходя  мимо  бронзовых
фигур Площади революции.
   - Помпезное  убожество  и  безвкусица,  -  ответил  Темлюков,  угрюмо
оглядывая бронзового матроса с гранатой.
   - Ой, тебе не нравится?
   - А что здесь может нравиться? - насупился Темлюков.
   - Ну и набалованные вы, москвичи! У них и автобусы, и троллейбусы,  и
метро, словно дворец, а им все не так. Вот из Матюхино  в  Воскресенское
не то что троллейбуса или метро, телеги не дождешься. Все пехом.
   - У вас такая благодать, что грех в транспорт лезть.  Ходи,  дыши  да
любуйся, - ответил Темлюков, подводя Шуру к эскалатору.
   - Боюсь. Ой, боюсь, не войду, - забеспокоилась Шура,  упираясь  возле
самодвижущейся лестницы.
   Темлюков улыбнулся, взял Шуру  на  руки  и,  как  ребенка,  занес  на
эскалатор.
   - Ты чего? Люди же смотрят, - смутилась Шура.
   - Пусть смотрят, - ответил Темлюков,  ставя  девушку  на  ступени.  -
Держись за меня.
   Шура уцепилась за рукав Константина  Ивановича  и  замерла.  В  конце
лестницы Темлюков снова поднял Шуру и вынес в  холл  станции.  Выйдя  на
Ленинградский проспект, Темлюков огляделся. Все киоски давно  закрылись.
Сигарет оставалось несколько штук,  но  теперь  уже  не  купишь.  Еды  в
мастерской - только пирожки Нади Клыковой. В  продовольственный  магазин
они так и не зашли. Весь день было не до того, а сейчас все закрыто.
   -  Придется  чай  с  пирожками  пить,  -  грустно  заметил  Темлюков,
мечтавший о куске хорошего мяса.
   - А я бы выпила. Надо первый день отметить. Но у вас все  закрыто,  -
пожалела Шура.
   - Водки сейчас добудем, - ответил Темлюков  и  направился  к  стоянке
такси.
   - Зачем на такси деньги тратить? Мы  же  почти  дома!  -  воскликнула
Шура. Она помнила, что до метро Динамо они шли минут пять.  Темлюков  не
ответил. Подойдя к машине, он о чем-то поговорил с водителем. Тот вышел,
опасливо огляделся по сторонам, после  чего  открыл  багажник  и  быстро
сунул в руку Темлюкову бутылку "Столичной".
   - Ты о чем с ним говорил? - полюбопытствовала Шура.
   - Водки взял.
   Темлюков показал Шуре торчащую из кармана бутылку...
   - С вами, москвичами, не соскучишься, - засмеялась Шура.
   Отмыкая ключом дверь мастерской, Темлюков, заметил приколотую кнопкой
бумажку. Развернув, прочел: "Константин Иванович, позвоните мне в  любое
время". Дальше шли цифры телефона и подпись:
   "Михаил Павшин".  Темлюков,  размышляя,  что  бы  могла  значить  эта
просьба, решил зажечь свет, но передумал. Сегодня гостей  он  не  хотел,
поэтому вместо света зажег свечку.
   - Электричества нет? - удивилась Шура.
   - Электричество есть. Давай вдвоем посидим.
   А на свет сбегутся.
   - Художники твои?
   Шура села в кресло и скинула туфли: новая обувь за день  утомила,  да
ей и не приходилось  раньше  так  долго  ходить  на  каблуках.  Темлюков
смотрел на Шуру при свете свечи и вспомнил их первый вечер в  клыковском
клубе.
   - Надень мой языческий костюм. Помнишь,  как  ты  его  в  первый  раз
примеряла?
   Шура помнила. Ей вовсе не хотелось  снова  раздеваться-одеваться,  но
она  сдержалась  и,  сняв  новое  бежевое  платье  и   уверенно   открыв
темлюковский сундук, отыскала языческий сарафан.
   - Может, и волосы так же распустить?
   - Умница. Все понимаешь, - одобрил Константин Иванович.
   О своей фреске Темлюков с того самого момента, когда ее закончил,  ни
с кем не заговаривал. На вопросы пожимал плечами:
   - Надо смотреть. Как можно рассказать живопись?
   Но фреска жила в нем. Он помнил о ней каждую минуту. Даже когда думал
о другом, где-то в подсознании стучали  маленькие  звонкие  и  радостные
молоточки. Они отбивали: "Сделал, сделал,  сделал".  И  от  этих  ударов
Темлюкову становилось хорошо и спокойно. Он может заниматься чем угодно,
а там на стене ведут свой танец его богини. Он умрет, а они будут так же
кружить свой бесконечный хоровод, и отблески невидимого  костра  так  же
будут озарять их лица и тела. И одна из этих богинь теперь с ним. Живая,
немного испуганная огромным городом, но сказочно красивая.
   Темлюков чувствовал, что с каждым часом все больше влюбляется в Шуру.
Ему нравится смотреть на нее. Сегодня день потерян, но завтра он  начнет
серию картин. Он будет писать ее обнаженной и одетой в разные ткани.  Он
будет писать ее в полный рост и портреты. Руки чешутся работать. Ему еще
никогда так не было жалко потраченной минуты. "Господи!
   Почему в сутках только двадцать четыре часа? Господи, почему половина
из них без солнца?!"
   Шура, как  и  тогда  в  клубе,  расстелила  на  столе  свою  косынку,
поставила тарелку с пирожками и, поняв, что  Темлюков  думает  о  чем-то
своем, сама откупорила бутылку и разлила по стаканам.
   - Полетал сокол мой под небесами, теперь лети ко мне.
   Темлюков подошел к Шуре, взял из ее рук стакан, выпил, глядя  девушке
в глаза