тихо лежала, тока пить и курить просила. А етот - ну
дергаться,  ну  колотиться,  че-то  бормочить,  гундить.  Чтой,  приперло,
спрашиваю. Нуль униманья. Бьется, рвется, прям из сибе увесь.  Ну,  думаю,
щас успокою, ссы-сри под сибе, хрен с тобой. Беру  бич  -  раз  по  горбу,
другой! Притих, змей, сопли  распустил.  Ты,  говорю,  змей,  не  жди,  не
пожалею, я те, гад, так отделаю, век будешь помнить.
   - Превышение, - заметил Митя-милиционер.
   - Какое превышенье? Иде оно, превышенье, а? Ен, змей, девку  ни  за  че
убиваеть, еще, можеть, не одного угробил, а я его жалеть?
   - Определять степень вины -  функция  суда,  -  подал,  наконец,  голос
следователь Федорович.
   - А... - Константин Иванович махнул рукой. - Разведете  тама  канителю,
знаю я. Судья, прокурор, адвокат, хрено-мое. А  то  раньше  еще  присяжные
были. А какой в етом толк? Вот скажи честно, Хведорович,  а?  Ить  комедия
одна. Один набавляить, другой сбавляить, а судья, вишь, середку выбираить.
Ето чтоб, значить, по справедливости выходило.  Прям  игра,  бирюльки.  Ты
извини, конечно, я ить не в обиду. Я - так, рассуждаю просто. Када восьмой
десяток, много че за плечами, хошь-нехошь на  рассужденье  потянеть.  Как,
Петрович, а?
   - Юристам виднее, - сказал Визин.
   - Видней, конечно, я не спорю.  Дык  ить  усе  зря.  Суд  етот,  троица
уважаемая. Ну покумекай! - Константин Иванович обращался теперь к  Визину.
- Че их судють-то? Для справленья? Дык как ты  его  справишь?  К  примеру,
Хвилатовна моя лук не любить - ну, не перевариваить. Как ты  ие  справишь?
Силком заставишь? А ие наружу вывернить. У Рощах - давно было - один такой
малай был, усе тянул, че иде увидить, плохо лежить - цоп сабе и мотать. Не
мог, понимаешь, мимо пройтить. И - сызмальства. И ловили его, и лупили,  и
уговаривали, и плакал ен рыдал - больше не буду. И - до другого разу.  Ну,
пока малай был, отдереть отец ремнем и усе. А подрос - у колонию. Посидел,
выпустили - сызнова за свое. Посадили. И пошло. Посидить - выпустють.  Раз
за разом. Потому мозги у его такыи, не можеть пройтить, када че  на  глаза
попадется.  Бывало,  наворуить-наворуить,   а   посля   говорить:   идите,
забирайте, у  кого  че  пропало.  И  ходили,  и  забирали  -  усе  было  у
цельности-сохранности. И, знаешь, привыкли. Пропадеть, бывало, че -  сразу
к ему: ты узял? Я, говорить. Отдай. На, бери. Ну? Ты  его  лагерем-тюрьмой
справишь? Када у человека такыи мозги, када родился такой.
   -  Клептомания,  -  веско   проговорил   следователь.   -   Психическое
заболевание.
   - Ниче у него не заболеванье  -  нормальный  парень  был.  Ну,  а  есля
заболеванье, тада, скажу я вам, не судью, а  врача  надо.  Чтоб  у  мозгах
евоных поковырялся, пересортировал тама че  следуить.  Ай  пилюльки  какыи
придумать. А так - не, не справишь.
   -  Выходит,  -  снисходительно  улыбаясь,  сказал  следователь,   -   в
следствии, в следственном разбирательстве и наказании нет никакого смысла?
   - Ну, а какой смысел, Хведорович?
   - Огурчики - вещь, - опять сказал милиционер Визину.
   - Давай, ребяты! - отвлекся Константин Иванович от занимавшей его темы.
- За усе хорошее.
   - Давай! - Следователь поднял свою рюмку.
   - Смысел, - выпив, задумчиво проговорил хозяин. - Был ба смысел, ен  ба
у другой раз не полез. А то отсидить, выйдеть и - сызнова.
   - Бывает и завязывают, - сказал милиционер.
   - Можеть, бываить. Ды редко. - Константин Иванович  долгим,  осоловелым
взглядом посмотрел на следователя. - Вот теперича вы его накажете, так? За
че накажете? За проступок, за преступленье, так?  А  почему  ен  пошел  на
такое? А потому - ен такой, не можеть не  пойтить.  Такой  ен  есть,  мать
такым родила, ен сам сабе мозги не выбирал. И за ета судить?.. Ну конечно,
случайно, бываить, человек попал - ета другое дело. А у большинстве-то  не
случайно ить. Ен, можеть, и не хотел делать проступок етот, а его  тянеть.
Ен уже попереживал: и на следствии,  и  у  капэзэ,  и  на  суде  -  успел,
раскаился, можеть. А ему  -  срок.  Думаешь,  ен  тама  больше  переживать
станеть? Хрена с два. Про волю ен думать станеть, чтоб скорей  выйтить,  а
не переживать и казниться. Дурак был, скажеть, что попался. У  другой  раз
не попадуся. И выходить, Хведорович, суд ваш увесь, бирюльки еты  -  месть
одна.
   - Ну, - улыбнулся опять следователь, - неужели ты  думаешь,  Константин
Иванович, что государство унизится настолько,  что  станет  мстить  своему
гражданину, преступившему закон?
   - А че! Ить мстить, мстить!
   - Уголовный кодекс говорит, что наказание, конечно, кара за совершенное
преступление. Но не только кара, а предусматривает также и  воспитательный
момент.
   - Ага, момент. Ен те перевоспитается у той колонии и под конвоиром.
   - А что бы вы предложили, Константин Иванович? - спросил Андромедов.  -
Для борьбы с преступностью.
   - Ага! Я тае скажу, а ты - на карандаш. И пойдеть -  мненья  гражданина
Дорохвеева про суд и справленье бандюг.
   Все засмеялись.
   - Честное журналистское - не буду обнародовать.
   -  Дык  вот,  Миколай.  -  Хозяин  поднял   размягченное,   задумчивое,
коричневое лицо. - Я ба к хирургу его, под ножик.  Пилюльками  ба  его.  И
хлопот усем было ба меньше.
   - Во загнул дед! - засмеялся милиционер.
   - Покой был ба б, Мить, покой.  Работы  ба  тае  с  Хведоровичем  стало
мене... А на перьвай ба раз вывел на народ, снял штаны и - плетью, плетью.
Чтоб усе видали. Вот и было ба перевоспитанье. И подумал ба б, сукин  сын,
Саня, к примеру, тот жа, что не усе можно, что жить нада, как усе  люди...
Ты ешь-пей, Петрович. Не смотри, что я тута тары-бары развел - ета я  так.
А ты ешь и пей. И ты, Миколай. Налей, Митькя. Медовуха, она... Вы ж  седня
у тайгу не пойдете?..
   Разговор грозил принять другое направление - в глазах  Мити-милиционера
и  следователя,  обращенных  на  Визина,  заискрилось   этакое   ожидание,
предвкушение, хозяин со своей доморощенной юриспруденцией явно им  надоел.
И Визин встал.
   - Спасибо,  Константин  Иванович.  И  сыт,  и  пьян.  Мне  надо  письма
написать. Вас не затруднит опустить их в Рощах в почтовый ящик?
   - Могу и в Долгом Логу опустить, - сказал  следователь.  -  Пожалуйста,
это же пустяк.
   - Конечно, - сказал милиционер.
   - А ты  посиди,  Коля,  если  хочешь,  -  обратился  он  к  вскочившему
Андромедову. - Тебе ведь, кажется, не надо писать писем?
   - Не надо. -  Тот  сел,  ему,  без  сомнения,  было  интересно  в  этой
компании.
   "Сейчас они будут его пытать, - подумал Визин. - Что за экспедиция, что
собираются найти... Но может быть,  они  его  уже  пытали?  Время  было...
Конечно, им занятнее послушать ученого...  Вот  так,  милейший!  Ты  хотел
незаметно и тихо, а весь  район  с  самого  начала  гудит.  А  что  дальше
будет..."



15

   Едва  Визин  вошел  в  горницу,  как  почувствовал,  что  не  один.  Он
осмотрелся, даже заглянул под кровать - никого. И когда  он  уже  собрался
сесть за стол, досадуя на свою мнительность, из-за шкафа  появилась  Лиза.
Она вся сжалась, лицо ее было обреченным - она, по всей вероятности,  была
готова  к  тому,  что  ее  сейчас  вышвырнут  отсюда,  прямиком   в   лапы
подвыпившего  тятечки,  и   тот   не   замедлит   применить   свой   метод
суда-следствия.
   - Ты что тут делаешь? - шепотом спросил Визин.
   - Я... - Она облизала губы. - Я не успела выйтить,  када  оны  за  стол
пошли. Не успела - и тута схоронилася... - Голос ее срывался, вся она была
сейчас уродливым, отчаянным воплощением страха. - Я хотела у окно, а оно -
на улицу, увидють.
   - А второе окно? Вот это, в огород.
   - Оно не открывается.
   Визин подошел к окну, потрогал,  потолкал  -  безуспешно:  по-видимому,
было снаружи приколочено гвоздями.
   - Дела...
   - Ладно, я пойду, - проговорила она безнадежно.
   - Погоди... Что-нибудь придумаем. Посиди пока. Они, может  быть,  скоро
закончат. Сядь вон там, чтобы буфет заслонял, если кто войдет.
   Она проворно юркнула за угол буфета, устроилась на табуретке и замерла,
не сводя с Визина взгляда.
   - Вот так, - сказал он, сел за стол  и  придвинул  блокнот.  -  Я  буду
письма писать. Не обращай внимания.
   - Ага, - кивнула она.
   Голос Константина Ивановича проникал сюда умеренно, неназойливо; хозяин
уже опять  смеялся  -  видимо,  разговор  все-таки  пошел  о  новом:  тема
"преступленье-наказанье", судя по всему, исчерпала себя, а тему "несколько
олухов и поход в тайгу за бабушкиными сказками" не  стали  поднимать,  так
как отсутствовал главный олух.
   - Ты зачем записки мои взяла?
   Она   сильно   вздрогнула,   посмотрела    на    него    со    страхом,
глуповато-уличенно спросила:
   - Че?
   - Нехорошо, - наставительно сказал он. - Но - бог с  ним.  На  сей  раз
твой проступок спас меня от ненужных объяснений. Дай-ка их сюда.
   Она покраснела, стала рыться  за  пазухой,  извлекла  смятые  листочки,
подошла и положила на стол, затем вернулась за буфет.
   - Зачем они тебе были нужны?
   - Вы ж усе равно уйтить собралися.
   - Ты сказала об этом кому-нибудь?
   - Не-а.
   - Молодец, правильно. Я в самом деле хотел уйти, но потом передумал.
   - Ага...
   "Здравствуй, Тоня! - вывел он аккуратно.  -  У  нас  все  пока  хорошо,
продвигаемся к цели. Когда я вернусь..."
   Он остановился, перечитал написанное, подумал, вырвал лист,  скомкал  и
сунул в карман.
   "Здравствуй, Тамара!" - появилось на следующем листе и немедленно  было
зачеркнуто, а лист - выдран.
   "Милая моя", - написал Визин. Затем -  "Глубокоуважаемая  жена  моя..."
Затем - "Тамара!" Затем - вовсе без обращения: "Говоря  откровенно,  я  не
собирался писать тебе, пока я..." И еще: "Когда ты прочтешь это письмо,  я
буду уже..." И он вспомнил, что так же начиналось его письмо к дочери.
   И - снова: "Здравствуй, Тоня..."  "Добрая  и  прекрасная  моя  Тоня..."
"Тонечка, хорошая моя..." Карман разбухал от скомканных листов.
   Он не мог сосредоточиться, все  слова  казались  вымученными,  пошлыми.
Мешало все: и нервозное состояние, и шумок в голове от выпитого, и  голоса
за стеной, и окно, которое  невозможно  выставить,  и  неподвижный  взгляд
Лизы.
   Визин отодвинул блокнот, положил авторучку.
   - Ты ведь не просто сюда попала, - сказал он. - Ну, не  только  потому,
что спряталась от отца. Ты ведь хотела еще о чем-то спросить меня, а?
   - Не просто попала, - отозвалась она чуть слышно. - И спросить  хотела.
Не теперича, када хоронилася. Учера еще.
   - И о чем ты хотела спросить?
   - Про Саню. - Она ответила  мгновенно,  словно  только  и  ждала  этого
вопроса.
   - Про Саню, - повторил он. - Про Саню ты все сама знаешь. Он  направлен
в больницу, его будут лечить. - Визин повернулся к ней. - Что он тебя  так
интересует?
   - Я у положении.
   Визин  опешил.  В  ее  голосе  прозвучали  торжество  и  вызов;   глаза
заблестели; голова гордо поднялась, открыв худую шею с синеватыми  венами.
Он  забормотал  смущенно,  что  это,  скорее  всего,  фантазии,  она   его
разыгрывает, что невозможно так скоро это знать, но она оборвала  его  тем
же торжественным голосом:
   - Я знаю. Ето точно.
   Он отвернулся, достал платок, вытер вспотевшие ладони.
   - Что ты теперь будешь делать?
   - Известно че. - Она фыркнула. - Родить буду.
   - Известно... - "Безумие! - подумал он. - Весь мир с ума сошел. На  что
она рассчитывает? Что это будет за потомство? Что с ней сделает отец?.."
   - Его долго будуть лечить? - спросила она.
   - Это знают только врачи.
   - А иде?
   - Что где?
   - Лечить будуть.
   - В психиатрической больнице. А где эта больница, я не знаю.
   - Надо  узнать,  -  деловито  сказала  она.  -  А  посля  больницы  его
выпустють?
   - Нет. Он ведь сбежал из лагеря. Значит, его вернут туда.
   - А за Веру ему ниче не будеть?
   - Думаю, ничего. Он ведь действовал в состоянии невменяемости.
   - За наган, наверно, припаяють, - сказала она глубокомысленно.
   - Возможно. Лучше тебе о нем забыть.
   - А как? Када не забывается...
   "А как? - подумал он. - А как? Сонная Марь рядом, дура. Тебе такое хоть
приходило в голову?! Ты же привыкла к тайге, она тебе не  страшна.  Иди  и
исцеляйся!"
   - Он, Лиза, конченый человек. Придется тебе своего  малыша  воспитывать
самой.
   - Ето само собой... Лександрович, -  улыбаясь  проговорила  она.  -  Ай
Лександровна...
   Будущее ее не страшило - оно виделось ей наполненным смыслом,  радужным
светом; ее страшил лишь отец, но она уже подготовила себя к его гневу - ее
уже ничто не  могло  сломать.  И  Визин  ощутил  что-то  вроде  зависти  и
восхищения; да, он завидовал горбунье, ее решительности,  непоколебимости,
ее  такому  простому,  здоровому  и  реальному  счастью;  и   одновременно
восхищался ее  душевной  слаженностью,  покоем,  равновесием,  созвучности
всего и вся в этом уродливом произведении природы. Она никогда  не  станет
искать Сонную Марь, - он уже  знал  определенно,  -  ей  не  нужно  ничего
забывать, она готова ничего не забывать.
   И он вдруг, совершенно безотчетно, без всякой оглядки, ничего не  боясь
и пренебрегая возможными последствиями, сказал:
   - Между прочим, Лиза, я  изобрел  молоко.  Понимаешь?  Самое  настоящее
молоко.  Случайно  открыл  в  своей  лаборатории.  Искусственное   молоко,
дешевое, как вода.
   - Снятое? - по-хозяйски осведомилась она.
   - Нет, цельное. Через несколько часов образуется слой сметаны.
   - Забавно как. - Она усмехнулась. - Коров, значить, не надо?
   - Значит - так. Слушай! - Он  начинал  горячиться,  ему  уже  было  все
равно, поймет она его или нет. - Конечно, я ничего не изобрел и не  открыл
- такой цели не ставилось. Все произошло исключительно случайно, во  время
опыта, который проводился с совершенно другими целями. И вдруг  -  молоко!
Тут, конечно, было от чего  обалдеть.  Я  сделал  анализы,  самые  тонкие,
строжайшие. Потом других попросил сделать  те  же  самые  анализы.  И  мне
сказали, что подсунуть молоко - не лучшая из моих шуток. Никто  ничего  не
узнал.  Осталось  шуточкой.  Так  что,  Лиза,  мы  с  дояркой   Екатериной
Кравцовой,  чей  портрет  на  Доске  Почета  в  Долгом  Логу,  оказываемся
коллегами. Ты, кстати, была в Долгом Логу?
   - Была.
   - Ну тогда, может быть, видела. Она давно на Доске Почета.
   - И вас повесють теперича на доску?
   - Обязательно! Ведь безумная дешевизна! Как газета! Как  водка!  Не  на
прилавке, разумеется... Вот такие  дела...  Доярки  мучаются,  недосыпают,
простуживаются, а у меня -  элементарно:  ни  аппаратов,  ни  бидонов,  ни
кормов, ни подстилки, ни ферм, ни даже самих коров, как ты верно заметила!
Весь механизм получения - тьфу, дважды два. Рай!
   - Во как здорово!
   - Еще бы! Решение таких проблем, таких проблем... Только,  Лиза,  я  ни
черта не знаю, что у меня получилось. Не знаю.
   - Вы ж сказали - молоко!
   - Да, молоко.  И  анализы  подтвердили.  Все  верно.  Но  какой  анализ
просветит тебя относительно последствий? И  вообще:  что  это  получается,
куда мы идем? - Он  негромко  и  ядовито  засмеялся,  его  передернуло.  -
Возьмите, граждане, пестициды. Возьмите дуст. А что вы скажете про панацею
ПП? Я уже  молчу  про  бедного  Роберта  Оппенгеймера...  А  Е.Кравцова  с
коллегами встает в четыре утра...
   Визин умолк, взглянул на Лизу - та смотрела на него, как на привидение.
За  стеной  все  так  же  шумели,  смеялись,  и  громче  всех   теперь   -
Митя-милиционер. Потом в окно стало видно, как Настасья Филатовна  выносит
какие-то кульки и банки и укладывает в коляску мотоцикла.
   - Я вылил все к чертовой матери, Лиза... Не очень приятная  перспектива
- отравить человечество.
   - Жалко, - несмело произнесла она.
   - Человечество жалко?
   - Что вылили.
   - Не стоит жалеть.
   - А вы сами хоть покушали?
   - Покушал. Нормально. Видишь - жив-здоров.
   - Че ж тада...
   - Чтобы, Лиза, сделать искусственное молоко, надо сделать искусственное
вымя. А чтобы  сделать  искусственное  вымя,  надо  сделать  искусственную
корову. Которая бы ела искусственную траву, превращая ее  в  искусственную
жвачку. Затем эта искусственная жвачка попадает в  искусственный  желудок,
вызывает искусственные соки и - дальше... А следующий этап - искусственное
мясо. Потом  -  искусственные  мозги...  И  не  будет  преступников.  И  -
естественно - милиционеров и следователей. Твой отец в своих  рассуждениях
- на верном пути.
   Лиза засмеялась, но тут же спохватилась, притихла; подумав, спросила:
   - Можеть, вы знаете, у Долгом Логу шерстяные кохты есть?
   Он уставился на нее, потом провел рукой по липу, словно отгоняя сон.
   - Не интересовался. Хочешь купить шерстяную кофту?
   - Не поеду ж я так-та!
   - Куда?
   - Как куда? К ему.
   - А-а, - понял Визин. - Такая жара, а ты в шерстяной кофте...
   - Можеть, потома не будеть жары.
   - Правильно. Ты, Лиза, никому не рассказывай, что я тут тебе нагородил.
Это я пошутил.
   - Ладно. И вы не рассказывайте.
   - Можешь быть спокойна. Ну, а теперь мы тебя будем  выпускать  -  самое
время: Настасья Филатовна  на  улице...  -  Он  встал,  подошел  к  двери,
приоткрыл чуть-чуть и позвал: - Коля! Будь добр, на минутку.
   Лиза, побледнев, исчезла за буфетом, вжалась в стену. Андромедов вошел,
сразу увидел ее, вытаращился.
   - Моя гостья, - сказал Визин. - Надо, Коля, тихо ее  отсюда  выпустить.
Чтобы никто не заметил. И в  первую  очередь,  как  понимаешь,  Константин
Иванович. Иди-ка, проберись осторожненько в огород и отогни гвозди,  чтобы
окно выставить.
   - Да. Хорошо, Герман Петрович.
   - Только без шума.
   - Не волнуйтесь.
   Андромедов вышел, и вскоре его физиономия появилась в окне. В два счета
он отогнул гвозди, Визин нажал на раму,  она  подалась  и  легла  на  руки
Андромедова.
   - Ну? Иди, подсажу.
   - Я сама. - Она ловко вскарабкалась на  подоконник,  перебросила  ноги;
Визин поддержал ее, рука его скользнула по горбу - он тут же отдернул  ее.
Андромедов помог ей спрыгнуть; она исчезла.
   - Давай - статус кво. И зайди.
   Окно стало на место.



16

   Визин сел на диван, расслабившись и раскинув руки; Андромедов - на стул
у окна.
   - Долго еще они там?
   - Закругляются, Герман Петрович. А вообще, знаете, что-то в этом  есть,
ну - в рассуждениях Константина Ивановича. И в самом деле  существующая  с
неведомых времен судебная троица...
   - Я не буду писать писем, Коля.
   - Конвертов нет? - наивно спросил Андромедов. - Так я мигом!  Наверняка
у Константина Ивановича найдется. А уж у Филиппа Осиповича - без сомнений:
он же специально накупил кучу,  чтобы  жене  с  дороги  письма  писать.  Я
сейчас!
   - Нет, Коля, дело не в конвертах, которых  у  меня  действительно  нет.
Просто я уже не умею писать  писем.  Разучился.  Позабыл.  Понимаешь?  Уже
позабыл. Еще одно  доказательство  существования  Сонной  Мари  -  уже  на
подходе действует.
   - Герман Петрович...
   - Я начинал несколько раз - жене тоже. Бесполезно. - Визин посмотрел на
него воинственно откровенно. - Можешь думать обо мне что угодно.
   - Как "что угодно", почему? - Андромедов насторожился.
   - С Тоней у нас был роман.
   - Я догадался.
   - Ну вот. Можешь думать что угодно.
   Андромедов понимающе закивал.
   - С какой стати я должен что-то думать? Тоня - неплохая девушка, вы  ей
тоже понравились... А, вот, видимо, в чем  дело!  Опасения  всякие  и  так
далее. Следователь, конечно, знает Тоню Дроздову  и  может,  конечно...  А
огласка сейчас ни к чему, я понимаю.  Вот  что!  Спокойно  пишите,  вложим
конверт в конверт и отправим на имя одного  человека,  которого  я  хорошо
знаю. Очень хорошо, Герман Петрович! Честный и порядочный человек. Он  все
аккуратно передаст, и никто не узнает.
   - Стоп! Спасибо за заботу. Я не буду, не могу ничего писать.  Я  решил.
Когда созрею, тогда напишу. Вопрос снят с повестки дня. Точка.
   - Дело ваше, - почему-то погрустнев, сказал Андромедов. - Тоня была  бы
рада...