принимаем положение "все  гениальное  -
просто". Послушай, достаточно! Мы еще наговоримся. Принеси-ка лучше,  если
осталось в твоем неисчерпаемом источнике, кофе и немного коньяку.
   Андромедов  немедленно  скрылся,  и  Визин  снова   поднес   к   глазам
оставленный им листок.



3

   Вера сидела на лужайке за домами, слушала тихое мяуканье транзистора  и
смотрела на закат. Вообще говоря, она слушала не слыша и смотрела не видя,
потому что ей было все равно, что там  поют  и  в  какой  стороне  заходит
солнце, а может быть,  всходит  -  все  равно.  Вера  думала.  Она  думала
вскользь о больной матери, которая теперь вдвоем  с  тетей,  о  поезде,  в
котором один старикашка  показывал  карточные  фокусы,  об  автобусе,  где
говорили про ураган, затем о ночной дороге, которая, казалось, никогда  не
кончится, и - наконец - об этой странной женщине, навязавшейся в попутчицы
и много и бессвязно говорившей. Потом Вера, также вскользь,  подумала  про
этого рыжего типа, что сидел сейчас на другом  краю  полянки  и  пожевывал
травинку, и смотрел на ее выпятившиеся из-под платья колени, так  как  она
сидела, подогнув ноги. Она подумала "пусть" и не стала менять позы, потому
что ей было все равно. И еще она подумала, "если он подойдет, я  убью  его
транзистором". Она вспомнила, что он тоже ехал  в  автобусе  до  Рощей,  и
рядом с ним сидел бородатый, и они о чем-то шептались.
   Неподалеку паслась лошадь; она была  стреножена  и  неуклюже  и  тяжело
передвигалась,  отталкиваясь  неспутанными  задними  ногами;  она   громко
фыркала.
   Но все это было  вскользь,  исключительно  вскользь.  Потому  что  Вере
мучительно хотелось редиски. Конечно, мама послала тетю и та пошла и опять
купила и тщательно помыла, и они там  сидят  теперь  и  уплетают  вкусную,
сочную, тщательно помытую редиску, о которой в Рощах,  а  тут  и  подавно,
понятия не имеют. Да и не до редиски им тут, и  парников  нет.  Но  скоро,
наверно, огурцы поспеют, и все-таки огурцы - не то, не тот хруст и смак...
Однако, Все это - дело десятое, Вера-то знает, чего истинно, по-настоящему
хочет, и очень  несправедливо,  очень  жестоко,  что  она  пока  вынуждена
отказаться от единственного своего серьезного желания, а  сердцу  слышится
прощай...
   Рыжий тип сидел и, прищурясь, глядел на ее колени, до него было  метров
пятьдесят-шестьдесят.  А  она  глядела  на  закат  и  думала,  "убью",   и
транзистор запел что-то бравурное... А впрочем, он, может быть, вовсе и не
на колени смотрит, а просто - на нее всю, не  сосредоточиваясь  на  чем-то
особо. И про него она так подумала,  что  он  смотрит  именно  на  колени,
потому что они всегда на это смотрят: на колени,  на  плечи,  на  грудь  -
потому что они скоты.
   Потом он подошел и назвался, и она постаралась не услышать его имя,  не
увидеть лица, а намотала ремешок транзистора на руку и стала ждать,  когда
он приблизится настолько, что можно будет достать.
   - Было бы хорошо, если бы вы запретили себе сейчас идти на Сонную Марь,
- сказал он, и голос его был очень спокойным  и  доброжелательным.  -  Вы,
конечно, можете ответить, что вам лучше  знать,  что  вам  можно,  а  чего
нельзя. Но все-таки я вам советую: пока не думайте об этом. Вы не  готовы.
А стоит ли идти, чтобы только помучить себя и ничего не достичь?  Вы  ведь
не за тем приехали, вы ведь за пользой приехали, верно? Но вы не готовы  -
на расстоянии видно, какие у вас холодные руки.
   Она покосилась на него, смерила взглядом; ни лицо ее, ни поза  -  ничто
не изменилось, только мысли о редиске стали затягиваться туманом.
   - Воспряньте, воспряньте! - как заклинание, проговорил он. - Воспряньте
и отогрейтесь! - И затем плечи его опустились, как  будто  он  только  что
закончил тяжелую работу, и проведя ладонью по взмокшему лбу,  он  прежним,
спокойным, голосом добавил: - Недели две, как  минимум,  вам  надо  побыть
здесь, на пчеловодческих  целебностях  Константина  Ивановича.  Хотите,  я
поговорю с ним?.. А через две недели все прояснится.
   Он был невысок, худощав, лицо утонченное, открытое, подлинное, взгляд -
прямой, чистый; она подумала, что не станет убивать его. Более  того:  она
почувствовала некоторое стеснение в груди, потом вдруг боль,  и  сразу  за
ней - опустошительное облегчение; как будто запало  дыхание,  замерло  все
внутри, и она уже считала -  все,  конец,  и  тут  так  сильно  и  глубоко
вздохнулось.
   -  Воспряньте!  -  повторил  он.  -  А  то  вы  совсем  застыли.  И  не
задерживайтесь здесь - скоро будет дождь, потом гроза. Так что укрывайтесь
в своем "женском" доме. Маргарита Андреевна заждалась вас.
   - Иди ты к черту, - беззлобно проговорила она и перестала  смотреть  на
него.
   После первых же его слов ей стало легче, а теперь,  когда  отшила,  еще
больше полегчало. В душе поднималось что-то вроде ликования,  гордости  за
себя; они, эти чувства, пробивались сквозь пласт боли, сквозь ту  страшную
тираду, которую ей довелось выслушать три месяца назад ("ты думаешь, такую
тебя можно любить"), сквозь этот липучий, терзающий мотив  и  ненормальные
слова ("и он  ответил  "до  свиданья",  а  сердцу  слышится  "прощай"...),
которые с палаческой сосредоточенностью и  бесстрастностью  распевали  все
предметы, одушевленные и  неодушевленные,  все  кости  и  суставы,  каждая
клеточка ее существа. И сейчас сквозь  все  это  пробивались  ликование  и
гордость. Она была горда, что хоть он и помог ей как-то, но  она  все-таки
отшила его.
   Он, кажется, понял ее, улыбнулся и сказал:
   - Я поговорю с Константином Ивановичем. - И ушел.
   Лошадь подняла голову и, не переставая жевать,  проводила  его  долгим,
заинтересованным взглядом.
   Редиски больше не хотелось. Хотелось поговорить с кем-нибудь. Но  не  с
Марго - с этой болтливой,  захлебывающейся,  беспокойной  теткой,  которую
хотя и жалко, но с которой просто не о чем говорить. Вера перебрала  всех;
выходило так, что поговорить она хотела бы сейчас только  с  рыжим,  и  ей
стало немного досадно, что она так быстро его  оттолкнула.  Что-то  в  нем
было особенное, если уж она после первых же его  слов  расхотела  убивать;
что-то он наверняка знал, чего не знала она. Но о чем она стала бы  с  ним
говорить? Неизвестно. Скорее всего, она бы  сама  ничего  не  говорила,  а
говорил бы он, а ей как раз и надо было, чтобы он говорил: он говорил  бы,
а она бы вычисляла, что он такое особенное  знает,  и  ей  становилось  бы
легче,  потому  что  разрушался  бы  тот  кошмарный   пласт.   Слова   его
непостижимым образом вынудили ее сосредоточиться, и она как будто  впервые
ясно осознала, кто она и по какой причине находится здесь, на лужайке,  за
домами неведомой деревушки Макарове; ее словно снабдили новым зрением.  Ей
захотелось  довериться  этому  человеку,  она  ничего  не  боялась  и   не
стыдилась. "Воспряньте, воспряньте, а то вы совсем  застыли..."  И  откуда
ему известно, что будет гроза?
   И в самом деле что-то стало меняться: начался  прохладный  ветер,  небо
быстро затягивалось тучами.
   Вера поежилась и огляделась. Ей показалось,  что  кто-то  наблюдает  за
ней. Ну конечно: вон она, прячется за кустами,  эта  горбунья;  она  давно
прячется и подглядывает;  и  вот,  увидев,  что  обнаружена,  поднялась  с
корточек и подошла.
   - Что тебе нужно? - мрачно спросила Вера.
   - Я так, - ответила горбунья,  улыбаясь  и  пристраиваясь  рядом.  -  Я
пойду, када ен придеть.
   - Он не придет.
   - Мешать не стану.
   - Чему мешать?
   - Да уж знаем... - У горбуньи сделалось хитрое,  заговорщическое  лицо,
она придвинулась, шепотом спросила: - Ты спытала?
   - Что?
   - Сама знаешь, че. Спытай, спытай, не бойся. Спытай, тада узнаешь.
   Вера смотрела на нее недоуменно и внимательно.
   - А я спытала! - гордо проговорила горбунья. - Спытала  и  знаю.  Ен  у
тайгу пошел и скоро назад придеть.
   - Кто "он"?
   - Знаем кто! - Она засмеялась, еще ближе  придвинулась  и  доверительно
зашептала: - Ты никому не скажешь? Гляди, никому, а то ен  биться  будеть,
тятька. А хоть знать, кто? Саня Боков, вот кто. С им и спытала. Ты  никому
не скажешь, правда? Ты не говори, ты ж не  такая,  чтоб  кому  зря.  А  ен
сидел. Пять лет, говорить, бабу не держал в руках. - Она захихикала.  -  У
их тама строго, знаешь как! Ен пять лет, а я дык... Стиснул, и  опомниться
не успела... Ну и че! Че хочу, то и делаю!  Никто  мне  не  указчик  -  ни
мамка, ни тятька.
   - Они, значит, ничего не знают, - дрожа сказала Вера.
   - Не, мы тайно. Тятька узнал ба - убил.
   - Давно он ушел?
   - Скоро три недели... Ен красивай, здоровай, чуть не такой ростом,  как
ваш ученай. А сильнай!.. - Глаза ее восторженно закатились. - Спытала  так
спытала...
   - А зачем? - спросила Вера.
   - Как зачем? Я ж хотела, давно хотела. Я ж знаю: горбатая,  некрасивая,
кому нужна-то? А ему нужна стала, вот! Ен прям, как зверь, - слова не  дал
сказать. - Она опять захихикала. - А че там говорить?  Че  говорить?  Пять
лет человек маялся...
   - Мерзость, - проговорила Вера.  -  Мерзость  и  гнусь.  -  И  лицо  ее
потемнело.
   - Не-а, - сказала горбунья. - Спытай, тада и скажешь.
   - Я знаю; мерзость и гнусь.
   - А ежли ребеночек?
   - Зачем тебе ребеночек?
   - Ребеночек зачем? - удивленно переспросила та, и  Вера  совсем  близко
увидела ее огромные, горячие глаза, и не нашлась что  ответить,  а  тяжело
задышала, как после бега.
   - Ково ж мне ждать тута? - продолжала горбунья. - Мамка с тятькой скоро
помруть, одна остануся и че? А када с ребеночком, жить можно. Будем удвоем
жить...
   - За что он сидел?
   - Убили тама кого-то. Подралися пьянаи и убили. И дали ему десять  лет,
пять отсидел и убег. И сюда попал.
   - Он что, сам тебе рассказывал?
   - И сам. И  во  сне.  Ен,  када  спить,  сильно  много  разговариваеть,
кричить, матерится. Я ему: че, говорю, кричишь? А ен: а че?  Ну  я  ему  и
говорю. А ен: болесть у меня такая, так и так  со  мной  было,  только  ты
никому не говори, а то придушу, говорить. Я и не говорила, тока тебе вот.
   - А мне зачем рассказываешь?
   - Надо ж кому-то, некому ж больше. А тебе можно...
   - Почему обязательно надо кому-то рассказать?
   - Спытала б, дак поняла б... Конешно, охота поговорить. А тута у нас  с
кем поговоришь? Тока заикнись...  Молчишь,  молчишь,  как  пень...  Живому
человеку говорить требуется.
   - Так он что, на Сонную Марь пошел?
   - А куда еще?
   - Он знает, где она, как до нее добраться?
   - Ниче ен не знаить. И никто не знаить. Но ен найдеть, ен у меня такой.
   - Ты не куришь? - спросила Вера.
   - Боже избавь, ето у нас не положено. Срам-то! Ето городские -  им  че,
им усе можно, усе нипочем.
   - Жаль.
   - А ты че, курить захотела?
   - Захотела.
   - Противно ж.
   Вера встала.
   - Ты куда? - Горбунья продолжала сидеть.
   - Холодно стало. Не бойся, я никому не расскажу.
   - Ну во...
   Вера сделала несколько шагов, обернулась.
   - Тебя как звать?
   - Лизой.
   - Хорошее имя, - сказала Вера и пошла.



4

   Визин вышел из дому, увидел  возле  палисадника  на  скамейке  хозяина,
подошел. Он двигался  осторожно,  прислушиваясь  к  своему  телу,  бережно
переставляя ноги, старался не сгибать спину, когда садился.
   - Полегчало? - спросил Константин Иванович.
   - Вроде.
   Небо было сплошь в рваных, быстро бегущих тучах; дул прохладный влажный
ветер. Смеркалось.  Вся  живность  с  улицы  исчезла.  Оглядев  поочередно
"женский" и "мужской" дома, Константин Иванович сказал:
   - Че-то ваших девок не видать. Похоронилися.
   - Они не мои, - сказал Визин.
   - А чьи? - Константин Иванович иронично посмотрел на него. -  Как-никак
экспедиция.
   - Экспедиция, - повторил Визин с досадой.  -  Просто  случайно  сошлись
совершенно случайные люди.
   - Интересное дело, - сказал хозяин. - Уже лет с десятка два, как помню,
нет-нет ды заявляются какые-нибудь и про Марь спрашивають. И откудова люди
про наши байки узнають? Придуть, потаскаются по тайге, покормють мошкару и
- назад. А теперича, вишь, и наука заантересовалася. Ну наука -  ладно.  А
простой-то народ? Им какого хрена тама нада, а, Петрович?
   - Любопытство, - ответил Визин. - А может, кто и золото найти надеется.
   - Золото?!. Какое ж тута можеть быть золото?
   - Попробуй, объясни  людям...  А  другой  вполне  серьезно  верит,  что
оставит тут свое горе.
   - Дык ета ж совсем дураком нада быть.
   - В последнее время все особенно заразились доверием ко всяким легендам
и преданиям. А наука и помогла им заразиться.
   - А уласть куда глядить?
   - У власти другие заботы.
   - Оно конешно. - Константин Иванович вздохнул. - Один, помню, пришел  с
горем: корова дохлого отелила. Помаялся, беднай, неделю по тайге  мотался.
И усе, понимаешь, зря.
   - Вот вы бы, Константин Иванович, и объяснили бы им, - Визин кивнул  на
дома напротив. - И им, и всем, кого сюда заносит. Чтоб напрасно в тайгу не
лезли.
   - Думаете, поверють? Не-а... И че объяснять-то? Че  я  знаю,  то  и  вы
знаете, и товарищ ваш молодой. И отец мой больше не знал. И дед. А про баб
и говорить нече: услышуть, помню, про Марь, и сразу креститься.
   - Это бы и объяснили.
   - Без толку.
   - Вы говорите, женщины боялись. А чего они боялись?
   - Ну - бабы! Им как че, так боженьку поминають.
   - Но Все же почему поминали, когда про Марь заходило?
   - Дык болтовня ишла разная... Морок, нечистое место.
   - А откуда это было известно?
   - Спокон веку было известно.
   - Значит кто-то первый такие вести принес. Кто-то, значит, там побывал,
что-то такое узнал, если такие слухи пошли.
   - Ето, Петрович, никому не известно. Никто не помнить.
   - А Варвара Алексеевна Лапчатова?
   - Ну - Варвара! Варвара - особ статья, как говорится. Ведьма она  была,
скажу я вам.
   - Лечила, говорят.
   - Лечила, правильно. И роды принимала. И усе такое женское.  Как  че  -
бабы к ей. Бегать бегали, а за глаза - ведьма. Мою вон спросите. "Ведьма",
скажете. А тоже бегала. Ды зря бегала, - закончил  старик;  горечь  в  его
тоне была привычной.
   - Понимаю, - сказал Визин.
   В окне "женского" дома появилась темноволосая голова; она устроилась  в
профиль, но то и дело поворачивалась  и  смотрела  на  Визина.  Ему  стало
неприятно, он сел так, чтобы не встречаться с ней глазами.
   - Маргарита Андреевна, значить, - сказал пасечник,  довольный,  видимо,
что  запомнил  мудреное  имя  женщины.  -  Усе  седня  про  здоровье  ваше
спрашивала. Заботилася.
   - Очень ей признателен... А мазь ваша и в самом  деле  знатная.  Думал,
что уж залягу, так залягу. А вот!.. Надо бы  рецепт  записать,  Константин
Иванович. Если не секрет.
   - Ды че тама... Перга ды вощина. Ды маточное молочко. Старуха  моя  вам
расскажеть.
   Из-за угла вышла горбунья, потопталась, потом сделала вид, будто что-то
высматривает на земле.
   - Пошла у хату! - негромко, но жестко произнес Константин  Иванович,  и
дочь как ветром сдуло.
   -  Интересно,  -  сказал  Визин,  -  где  этот  человек,  который  туда
направился? - И кивнул в сторону леса.
   - Шатается иде-нибудь.
   - Надо бы ему, кажется, и возвращаться. Вроде, пора, а?
   - Вроде б...
   - Зачем он пошел? - спросил Визин, обращаясь как будто к самому себе. -
Что его вынудило? Может быть, тоже корова дохлого отелила? И что он знал?
   - У такых, Петрович, коров не буваить. Усе, че есть,  на  ем  и  у  ем.
Бродяга, черти его задери, сразу видно.
   - И один...
   - А то как! Бродяга усегда один.
   - И все-таки куда он направился?
   - Туда. - Константин Иванович махнул рукой в сторону заката. -  Куда  ж
еще...
   - Значит, наобум?
   - Значить, так.
   Прошла  Вера;   она   спешила,   лицо   ее   было   сосредоточенным   и
целеустремленным. Не замедляя шага и не глядя, она бросила:
   - Скоро будет гроза.
   "А какого дьявола ей там надо? - чуть ли не со злостью подумал Визин. -
Что она-то там потеряла? В автобусе была, как вареная, а тут -  прямо-таки
марширует, и тон пехотного старшины. А может быть, - тут же подумал он,  -
предгрозовая обстановка  и  вызвала  такое  перерождение?  Они  ведь,  эти
истерические  натуры,  особенно  чувствительны  к  атмосферным   разрядам,
особенно тонко на них реагируют. Вот так - все  тут  с  особенностями,  ни
одного среднестатистического человека. Да и зачем бы  среднестатистический
стал искать Марь?.."
   - Куда-то мой Коля запропастился...
   - На пасеке. С дедом вашим ды с етым, узбеком.
   - Мой - только Коля, -  упрямо  уточнил  Визин.  -  Остальные  не  мои.
Остальные - туристы. Коллективный поход за забвением.
   - Как? - не понял Константин Иванович.
   - С ума они все подходили, вот что. И тот, который где-то там бродит  в
лесу, он - тоже, явно помешанный.
   - Ен злой мужик, ушлай. Такой есля че задумаить...
   - Упрямей сумасшедшего трудно найти.
   - Конешно, - сказал Константин Иванович и стал неторопливо  подниматься
со скамейки. - Девка верно сказала: будеть гроза.
   - Еще зарядит, не выберемся...
   - Не, ета скоро.  Пронесеть  у  два  счета.  Ды  вы  и  не  торопитеся,
Петрович, вам отлежаться надо, силов набрать.
   - Если так пойдет, как сегодня... Уповаю на вашу мазь.
   - Пойдеть! И собраться вам надо. К примеру, харчей заготовить, одежу...
   - Коля сказал, что будет с вами говорить об этом.
   - Могу предложить сала, яиц. Старуха моя отварить. Ну  и,  само  собой,
медку...
   - Да-да, - сказал Визин, - это  все  сгодится.  И  еще  такая  просьба,
Константин Иванович. Будет кто вдруг интересоваться нами,  скажите:  были,
ушли, а куда - не известно. Мне, мол, не  докладывали.  Так  и  отвечайте.
Хватит  с  нас  любопытных.  И  без  того  вокруг  этой,  так   называемой
экспедиции, нездоровый  ажиотаж.  Еще  следом  кинутся.  Тут  всего  можно
ожидать.
   - Понятно, -  с  притворной  серьезностью  кивнул  старик.  -  Значить,
скажем, Петрович, деньков через десять ждать назад?
   - Примерно так...
   Константин Иванович пошел во двор, аккуратно прикрыл за собой  калитку.
Потом послышался шлепок и напряженный от сдерживаемой ярости голос: "И усе
подглядываить,  подслушивать...  Скоко   тебе   можно   говорить,   стерва
подзаборная..." Потом в доме загромыхала посуда...



5

   В "мужском" жилище было тихо. Молча пожевали, молча разошлись по углам,
завалились одетыми. Филипп почмокал трубкой, покряхтев  устроился  и  стал
неслышен; Жан редко и  глубоко  вздыхал,  как  будто  тренировал  дыхание;
Андромедов шмыгал носом. Никому  не  хотелось  спать.  Молчание  удручало.
Наконец, Филипп спросил:
   - Можа, свет запалить? - И поскольку ему не ответили,  добавил:  -  Как
знаете... Мне бяз свету лягоше.
   - Что? - не понял Жан.
   - Легче Филиппу Осиповичу без света, - пояснил Андромедов. - Так?
   - Так, так...
   И разговор начал завязываться. Сперва про предстоящую грозу, потом  про
Макарове, здешних людей, про пасеку, про тайгу, про то, что вот живут люди
в такой глухомани и довольны - можно, оказывается, жить, хотя с непривычки
и жутковато. И Филипп повторил свою вечную фразу  о  том,  что  тому,  кто
видел войну, по-настоящему жутко уже нигде быть не может, потому что жутче
войны ничего нет, перед  ней  самый  кошмарный  кошмар  -  пустяк.  И  так
понемногу пошло про кошмары, затем - про кошмарные сны, а там  -  про  сны
вообще, и вышло, что это любимая Филиппова тема.
   В молодости, рассказывал он, часто ему виделись сны с  полетами.  Летал
он и  под  облаками,  и  невысоко  над  землей,  лавируя  между  домами  и
деревьями, летал и в избе. И все было предельно просто: стоило захотеть  и
слегка оттолкнуться - и ты уже взмыл, и совсем не обязательно по-лягушачьи
дрыгать  ногами,  а  надо  всего-навсего  не  переставать  хотеть.  Можно,
конечно, полегоньку руками пошевеливать, но руки тут скорее служат  рулем,
чем крыльями, хотя можно и не пошевеливать: крыльями и рулем  служит  одно
хотение.
   После войны, когда он перестал спать, эти  сны  частеньк