Вольдемар Бааль.
    Источник забвения

   -----------------------------------------------------------------------
   Рига, "Лиесма", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------


СПУТНИКИ


1

   Жан видел сладкий сон.
   Как будто он идет по степи и поет.  А  навстречу  движется  крепость  -
огромная,  красивая,  с  золотыми  и  лазуритовыми  купонами  минаретов  и
фиолетово-мрачными дырами бойниц. Вначале Жан думал, что это  мираж;  вот,
думал он, я буду идти, идти, петь, петь, а  крепость  все  будет  и  будет
маячить впереди, и никогда я до нее не дойду. Но когда оказалось, что  она
сама движется навстречу, Жан понял,  что  на  сей  раз  произойдет  что-то
особенное - может быть, даже чудо. И оттого сон был сладок. Он часто видел
во сне миражи, уже, можно сказать, привык их видеть, знал, был уверен, что
это там - мираж, хотя все-таки продолжал идти, как будто  была  игра  "кто
дольше вытерпит" - мираж или он. И всегда Жан выигрывал:  мираж,  в  конце
концов, исчезал, сон заканчивался. Но теперь  все  было  иначе:  мираж  не
только не отдаляется, а наоборот - сам идет навстречу, и  значит,  это  не
мираж, а что-то иное. Жан  увидел,  как  за  движущейся  крепостью  встает
облако пыли, встает и растекается, и оседает на желтые горбы барханов.
   Стена словно  выросла  перед  ним,  выросла  и  остановилась.  Он  тоже
остановился и потрогал стену рукой, отчего вдруг  образовались  ворота,  и
Жан вошел  в  них.  За  воротами  была  площадь,  по  которой  разбегались
маленькие узкие улочки. На одной из них Жан увидел древнего  старика:  тот
сидел на земле, прислонившись к дувалу, и -  похоже  было  -  дремал.  Жан
хотел пройти мимо, но вдруг отчетливо вспомнил, что именно этот старик ему
нужен,  именно  его  он  искал,  и  тогда  он  приблизился  и  почтительно
поздоровался с сидящим. И тут сон перестал быть сладким.
   Старик поднял голову, белая борода его воинственно выставилась  вперед,
а в поблекших глазах засветилась боль. Челюсти его разжались и задвигались
- он что-то говорил, но голоса не было.
   - Я ничего не слышу, ата, - сказал Жан, и сердце его сковало  жалостью.
- Или я глухой, или вы безголосый. Но еще несколько минут назад я  слышал,
как свистит ветер, а в песке шевелятся ящерицы. И еще я слышал собственный
голос: я пел. И теперь я слышу себя.  Значит,  я  не  глухой.  Значит,  вы
безголосый. Что я могу для вас сделать?
   Старик достал из-за пазухи калам и принялся что-то  чертить  на  песке.
Жан разобрал слова: "Верни мне мой голос".
   - Но я не брал вашего голоса! У меня всегда был свой! - воскликнул Жан.
И тут ему показалось, что  он  сказал  неправду,  что  голос,  которым  он
обладает, он действительно у кого-то взял или занял и  позабыл  отдать,  и
вот наступила расплата.
   Жан гнал от себя эту жестокую правду, продолжая  уверять  старика,  что
всегда имел собственный голос, что как раз благодаря голосу так  счастливо
повернулась  его  судьба  и  исполнилась  заветная  мечта:  он  принят   в
консерваторию. Да, ему очень жаль почтенного ату, но свой голос отдать ему
он никак не может: голос для него - все, если он утратит голос, он утратит
смысл жизни.
   "Ты будешь пользоваться чужим, - написал старик, - а все будут  думать,
что это - твое, и ты сможешь быть счастливым?"
   И Жан понял, - да! - он никогда не сможет быть счастливым,  потому  что
голос не его -  это  святая  правда.  И  тогда  он  опустился  на  колени,
приблизил свои губы к морщинистым губам  старика  и  крикнул.  Глаза  того
закрылись, морщины стали разглаживаться, лицо озарилось блаженством.
   - Спасибо, бала, спасибо, сынок, - прошептал он,  словно  пробуя  вновь
обретенный голос. - Я был муэдзином, хвала аллаху, нормой голос похитили и
меня прогнали из мечети. И долгие годы я сидел здесь, поджидая  похитителя
- так повелел мне аллах, да не померкнет вовеки справедливость его. И  вот
ты пришел и был честен. Оставайся здесь же  и  жди  того,  кто  пользуется
твоим  голосом,  -  аллах,  неизмерима  милость  его,  пришлет  и   твоего
похитителя, как прислал мне моего.
   - Я останусь и буду ждать, - ответил Жан а не услышал  себя.  Душа  его
заныла.
   Старик исчез, и Жан занял его место.  Отныне,  понял  он,  ему  суждены
неисчислимые страдания, никто никогда не услышит ни песни его, ни  жалобы;
с мечтой  надо  распрощаться;  друзья  его  забудут,  забудет  и  учитель,
прочивший ему славное будущее, потому что теперь у него нет будущего...
   И в этот момент Жан увидел иной свет и проснулся. Над ним  стояла  мать
и, дотрагиваясь до его лба, тихо говорила:
   - Проснись, Жанша! Что тебе такое снится, сынок, что ты так  беспокоен?
И опять ты плакал?..  -  Она  села  рядом.  -  Ну  кто  виноват,  что  так
случилось? Надо успокоиться. - Она  стала  осушать  платком  его  лицо.  -
Мальчик мой, все еще может поправиться.
   - Нет, - сказал он. - Нет, мама. Ты  же  слышала,  что  они  сказали...
Такие болезни неизлечимы.
   - Твой дедушка говорил, что  неизлечимых  болезней  не  бывает.  Как  и
неисправимых недостатков. Все зависит от того, кто лечит  или  исправляет.
Понимаешь, Жанша?
   - Дедушка не знал про современные болезни.
   - Он много знал...  Пусть  даже  кому-то  кажется  современная  болезнь
неизлечимой сейчас, зато потом...
   - Потом будет уже поздно, - перебил он и отвернулся.
   - На следующий год ты можешь поступить в какой-нибудь институт,  Жанша.
Я была бы рада, если бы ты стал учителем. Учителем  литературы,  например.
Ты любишь и знаешь литературу.
   - Конечно, - с горечью произнес он. - Родителям всегда  хочется,  чтобы
дети пошли по их стопам.
   - Не всегда. Но если они и хотят, то я в этом не  вижу  ничего  дурного
или обидного  для  детей.  Когда,  конечно,  не  откровенно  эгоистическое
хотение. Я думаю, ты был бы неплохим учителем. Ты хорошо успевал в  школе.
Мне всегда казалось, что  у  тебя  педагогические  наклонности...  Ты  так
красиво   читал   Хафиза,   "Меджнуна",   наизусть   знал   всего   нашего
"Кубланды-батыра" - помнишь, как ты  не  мог  удержаться  от  слез,  когда
доходил до прощальных слов сестры батыра?
   - Ты преувеличиваешь...
   - Нет. Я давно и много думала о твоем возможном учительстве. Когда  еще
о консерватории и речи не было. Хорошо, выбери себе другой институт, какой
по душе.
   - Ты знаешь, что мне по душе.
   - Станешь учиться, сынок, и забудутся твои печали.
   - Это не забудется, мама.
   - Ты молод, у тебя впереди вся жизнь. А пока идет жизнь, Жанша,  поверь
мне, многое забывается. И даже очень горькое. О том, что  тяжело  сегодня,
люди, спустя годы, вспоминают спокойно, нередко и с улыбкой. Или совсем не
вспоминают - так прочно забывается.
   - Это не забудется, - повторил Жан.
   - Ты должен постараться, сынок, - тихо проговорила она и стала  ласково
поглаживать его по голове, и он услышал речитатив:

   Вода в Ак-Жайыке мутна.
   Лицом я бледней полотна.
   Совсем я ослепла от слез,
   Так скорбью вся угнетена.
   Зачем ты меня разлучил
   С моим Тулегеном, аллах!
   А если лишь снился мне он,
   Зачем, всемогущий, явил
   Ты мне столь несбыточный сон?
   Уж лучше бы даже во сне
   Ты не обещал его мне!..
   [фрагмент из казахской народной
   лирико-эпической поэмы "Кыз-Жибек"]

   Это был плач Жибек; так мать убаюкивала его когда-то в детстве.



2

   В девятом часу вечера он осмелился  высунуться  из  подвала;  строители
давно ушли, дом убого зиял пустыми мертвыми окнами, Мимо ног его  шмыгнула
крыса, и он, сморщившись, проговорил:
   - Добро пожаловать, новоселы...
   Он внимательно огляделся - было пусто,  серые  беззвучные  первосумерки
заполняли окрестность; он достал мятую "приму" и закурил. Напротив, по  ту
сторону автострады, в таком же мрачном, но уже  заселенном  доме  зажглось
несколько квартир; на один из балконов вышла женщина и  стала  развешивать
на перилах белье, смеясь и что-то  крича  в  комнату;  откуда-то  грохнула
музыка.
   Выйти из подвала мешала бадья с краской; он  отодвинул  ее,  посмотрел,
подумал, обмакнул пальцы и вытер их о рукава и полы пиджака; затем еще раз
обмакнул и запачкал лицо и кепку;  краска  была  зеленой  и  вонючей.  Под
ногами валялась лопата; он поднял ее,  кинул  на  плечо,  прихватил  также
заляпанное мелом ведро и согбенно и  устало  двинулся  с  полузастроенного
пустыря к многоэтажной, сверкающей окраине, откуда до центра  города  было
около трех километров.
   Он не пошел прямо, а стал петлять по улицам, стараясь по одной и той же
не пройти дважды. Несколько раз  он  отдыхал  в  тени  подворотен  или  на
скамейках  остановок  городского  транспорта,  посасывая  "приму".  Кто-то
сказал, что в грязной рабочей одежде пользоваться общественным транспортом
запрещается; он огрызнулся:
   - Знаем! Не хуже вашего. -  И  бормотливо  добавил:  -  Скоро  рабочему
человеку и дышать общественным воздухом запретят.
   Ни в какой транспорт он так и не сел, а по-прежнему зигзагами продолжал
двигаться в  глубь  города,  который  вовсю  уже  расцвел  своей  неоновой
ослепительностью - чем ближе к центру, тем ослепительнее и роскошнее.
   Около полуночи он остановился неподалеку  от  кинотеатра  и  огляделся;
улица исходила электричеством; кончился последний  сеанс,  и  публика  шла
лавиной.
   Он посторонился, затем отступил в какой-то подъезд и там поставил ведро
и  прислонил  лопату.  Он  подождал,  пока  на  улице  поредело,  и   стал
присматриваться к проходящим. Наконец его внимание привлек сутулый человек
в шляпе и плаще-болонье, двигавшийся неторопливо и как бы с трудом.  И  он
вышел из подъезда и пошел за этим человеком.
   Путь сутулого проходил вначале по главной улице, потом  -  минут  через
десять - он свернул в переулок, и скоро еще раз свернул -  здесь  уже  был
полумрак, лампочки горели на довольно большом расстоянии друг от друга.  И
было глухо.
   Он побежал за сутулым, вделал вид, что запыхался, сдернул кепку,  начал
лихорадочно вытирать сухое лицо.
   - Гражданин! Товарищ!
   Сутулый остановился, обернулся, еще больше ссутулился.
   - У вас не будет двух копеек? Тут,  в  кочегарке,  напарника  балкой...
Надо срочно "скорую"... - Голос его прерывался,  дыхание  было  шумным.  -
Может, позвоните, а?
   - Что там? - неуверенно спросил сутулый.  -  "Скорую"  ведь  можно  без
монеты...
   - Правда... Позабыл совсем... Вы позвоните, а я пока, может... А может,
мы вдвоем, а?.. Балку поднимем, а?.. Одному никак... Помогите, товарищ,  а
потом уж "скорую"... - И не дожидаясь ответа, побежал обратно, повторяя: -
Вот тут... Близко... Скорей, товарищ...
   Сутулый семенил за ним.
   Они оказались в темном дворе-колодце. Сутулый вдруг увидел перед  лицом
блестящий ствол пистолета, привалился к стене и обмер.
   - Стоп! Приканали, мастер. Распрягайся. В темпе, в темпе! И не  вздумай
хипешить!
   Он  спокойно  смотрел,  как  перепуганный  человек  дрожащими  пальцами
расстегивал пуговицы, и вполголоса,  почти  дружелюбно  поторапливал  его.
Потом пошло все без слов. Оставшись в трусах и  майке,  сутулый  бессильно
уронил руки и шепотом спросил:
   - И часы?
   - Ты юморист, мастер. Еще будут вопросы?
   Он надел часы, сгреб одежду, обшарил карманы, нашел какие-то  книжечки,
пустой кошелек, бросил их под ноги владельцу.
   - Отнятое дешевле купленного - так  говорят  умные  люди.  Вот  тебе  и
философия, если потом решишь осмысливать. А теперь  засеки  в  уме  десять
минут, считай до шестисот. Петришь? И - ни с места. Потом можешь двигать в
хитрый домик, ну, к ментам, значит, и подымать хай. Врубился?
   - Да, - все так же шепотом ответил сутулый и закивал.
   - Молоток, мастер, - сказал он. - Аут. Привет красноперым. - И выскочил
со двора...
   Через полчаса он был у реки, под мостом. Сорвав свою одежду,  он  долго
плескался, старался стереть песком краску с  лица.  Затем  натянул  одежду
сутулого - она была узковата в  плечах,  но  рост  подходил  вполне.  Свои
запачканные краской пиджак, рубашку и брюки он скатал в  узел,  впихнул  в
середину камень, стянул все ремнем и швырнул в воду.
   Потом он перешел мост и сел в такси. Шофер,  видно,  любил  поговорить,
был добродушен.
   - У вас, извините, лицо запачкано.
   - А... - Он досадливо махнул рукой. - Домашняя оперетта. Сильно?
   - Не очень. Краска?
   - Ну да! Кистью прошлась  благоверная,  Не  курите?  Позабыл  впопыхах.
"Беломор"? Годится. Спасибо. Вот тут тормозните, я сейчас. В восемнадцатую
квартиру. На минутку.
   Он вышел, юркнул в подъезд, пробрался,  лавируя  между  мусорниками,  в
соседний двор, перемахнул через каменную стену и через  десять  минут  шел
уже назад к центру города по другому мосту,  оставив  добродушного  шофера
сигналить до тех пор, пока кто-то из разбуженных  жильцов  не  растолковал
ему, что в этом подъезде восемнадцатой квартиры нет,  что  надо  протереть
глаза и так далее.
   В два часа ночи он постучался в полуподвальное окно  в  старом  городе.
Прошло время, и занавеска колыхнулась; мрачный, сонный голос спросил:
   - Чего?
   - Привет, мастер, - весело отозвался постучавший. - Запалился  малость.
Ну, срисовал?..
   Потом они сидели вдвоем в грязной, захламленной каморке, и их  освещала
пятнадцативаттная лампочка.
   - Что, брызнул? - спросил хозяин.
   - В командировку отпустили!
   - Кому заливаешь?
   - Короче - так! - сказал гость. - Ксиву и восемь  бумаг.  И  мы  квиты,
мастер. Наших больше нет. Ты и так фазана потянул.
   Бородатая физиономия изобразила страдание.
   - Или гони все - две косых. Договор помнишь?
   - Помню...
   - Вот и порядок. Договор помнишь, меня знаешь. - Он налил  себе  водки,
захрустел маринованным огурцом. - Одно из двух.
   Хозяин подумал, затем тяжело поднялся с табуретки.
   - Лады. - Присмотревшись, он добавил: - Тебе бы к цирюльнику сперва,  а
не ко мне. - И показал на подоконник: там лежала электробритва.
   Гость побрился, умылся. Хозяин принес фотоаппарат, кинул на стол  ворох
волос. Гость выбрал темно-русый парик, натянул - получилась челка.
   - Путем?
   - Ажур.
   Вспышка ослепила; хозяин приказал не дергаться и ослепил еще два раза.
   - Имя оставить?
   - Оставь.
   Хозяин покинул его; он выпил еще водки и вытянулся на грязной  кушетке.
Голове было неудобно и жарко, парик давил, из-под него сочился пот.  "Надо
привыкать", - сказал он себе и закрыл глаза.
   Перед рассветом его толкнули в плечо  -  он  вскочил.  На  столе  лежал
поношенный паспорт; он был раскрыт, с фотографии глядело плоское скуластое
лицо с темной челкой по самые брови.
   - Законно.
   - Родная матуха не узнает.
   - Родной матухи нет.
   Он перевернул страницу: Боков Александр Павлович, 1946 года рождения  и
т.д. Из-под обложки торчали сотенные купюры.
   - Так, - сказал Боков задумчиво. - Тики-так.
   - Советую смотаться. А то ноги замочишь.
   - Тики-так, - не ооращая внимания, повторил  Боков.  -  А  я  дрыхал  и
одного институтского преподавателя, профессора видел. Химию у  нас  читал.
Будто я на деле прижал его в подворотне, а он меня узнал  и  говорит:  ты,
говорит, Саня, прирожденный химик. Чудеса! Ведь он, бывало,  и  наяву  так
говорил. За фраера меня держал. Но мужик  был  ничего...  Это  ж  подумать
только - в институте успел поучиться...
   - Мы квиты? - спросил хозяин.
   - Квиты.
   - Ну и хана. Теперь двигай. Пока трамваи не ходят. И этот адрес забудь.
И поимей в виду: треплешься ты во сне много - вся анкета наружу.
   Боков нахмурился.
   - Ладно... - Потом встряхнулся, посмотрел на часы,  засмеялся.  -  Все!
Договор дороже денег. Плесни-ка на дорожку, мастер. И подари мне  вон  тот
твой кемель. А я тебе свою шляпу подарю. Заметано? Ха-ха-ха...



3

   Вера была глуха и слепа. Продавщица три раза спросила, есть ли сумка, а
Вера тупо смотрела ей в рот и не могла сообразить, чего от нее хотят.
   - Вам завернуть?
   Вера кивнула. Продавщица  подала  сверток,  назвала  сумму,  машинально
взяла трешку, отсчитала сдачу, и все это  -  подозрительно  поглядывая  на
Веру.
   - Вам плохо, что ли?
   - Да, - проговорила Вера и  пошла  от  лотка.  "Чокнутая,  наверно",  -
донеслось ей в спину; кто-то льстиво хихикнул.
   "Зачем мне была нужна редиска?" -  попыталась  вспомнить  Вера,  но  не
вспомнила. Возле трамвайной остановки кто-то  поздоровался  с  ней  -  она
сообразила это не сразу, и отвечать уже было поздно.
   В трамвае оказалось свободное  место,  и  она  села.  Скоро  возле  нее
пристроилась пожилая женщина с девочкой.
   - Я хочу сесть! - заканючила девочка.
   - Не видишь, некуда? - громко ответила женщина. - Поважнее нас с  тобой
стоят.
   - Я хочу се-е-есть!
   - Все инвалидами да престарелыми занято, потерпи.
   - Се-е-есть...
   - Вот когда тебе будет восемнадцать - двадцать,  тогда  и  будешь  сидя
ездить.
   - А тебе больше?
   - Больше. Только когда и тебе станет больше, опять будешь стоять.
   - Молодым везде у  нас  почет,  -  поддержал  ее  сухонький  начинающий
старичок.
   - Когда вы, почтенные, прете без очереди, расталкивая всех локтями,  вы
забываете о приличиях и возрастах, - заметил откуда-то  сзади  язвительный
баритон.
   Обычный трамвайный треп...
   Вера развернула кулек, достала редиску, откусила не глядя.
   - Хочу редиски! - требовательно зашептала девочка.
   Вера протянула кулек; девочка проворно схватила самую крупную, зажала в
кулачке. Женщина взорвалась.
   - Не тронь всякую немытую гадость!
   Кулачок  разжался,  редиска  покатилась  по  вагону.  Вера  невозмутимо
жевала. "Зачем мне редиска... Зачем мне редиска..."
   И тут она вспомнила: это мать просила  купить  редиски  -  "чего-нибудь
свеженького, сочненького, редисочки бы хоть какой-нибудь", -  предупредив,
что станет есть только "тщательно сто раз помытое"... Вера прикрыла  кулек
рукой.
   ...Он сказал что было то прошло и не хрен разыгрывать  трагедию  потеря
невинности не причина для мировой скорби подумаешь ценность в конце концов
рано или поздно все ее лишаются это не потеря  суверенитета  независимости
черт побери не могу терпеть когда с ней носятся как со знаменем  и  оставь
пожалуйста при  чем  тут  достоинство  честь  какое  перечеркивание  какое
растаптывание никто тебя не перечеркивал и не растаптывал театр это все да
и театр-то давно минувших дней и я ее потерял в свое время почти мальчиком
и проделала сие со мной опытная бабенка раза в два старше ей было  здорово
интересно как это получится какое произведет впечатление и никогда  ей  не
пришло в голову что она какой-то там грех на  душу  взяла  а  я  ревел  от
чего-то сам не знаю от чего а она хохотала и как видишь все обошлось цел и
невредим так что можешь успокоиться в конце концов все произошло по  любви
ты мне понравилась я мужчина ты женщина и  я  хотел  тебя  потому  что  ты
женщина а я мужчина и ты мне понравилась а я тебе тебя никто не  насиловал
никакого скотства это естественно черт побери так сделала природа так было
всегда и так будет и встряхнись подумай здраво трагедия  это  когда  жрать
нечего и дети голодные ноют ну напейся что ли черт побери ты думаешь такую
тебя можно любить... Ты что руки распускаешь идиотка ну и катись...

   И он ответил - "до свиданья",
   А сердцу слышится - "прощай"...

   И на самом  деле  трамвай  запел  -  большой,  железный,  тарахтящий  -
загнусавил, заныл - над полным стаканом стеклянно-прозрачной жидкости -  с
сопутствующим хвостом чего-то  сельдеобразного  вперемежку  с  редиской...
запела на самом деле пожилая немытая баба и  ее  дочка-внучка-штучка...  и
баритон... и юный старик...
   - Сле-ду-ю-ща-я ос-та-нов-ка - вагон-ный парк!
   Хочу редиски, хочу редиски, господи, оказывается, до  чего  же  я  хочу
редиски, а сердцу слышится прощай... Хором пели  кресла,  пели  пассажиры,
пели двери - хлоп: настежь. Вера - вон, обхватила столб, у всех  на  виду,
улица поет, окна,