: над ним,  низко,  -  казалось,  рукой  достать,  -  нависал
тяжелый, фиолетовый свод, испещренный мириадами ярких и тусклых  огоньков;
свод был  многослойным,  вязким,  прозрачным,  слои  волновались,  дышали,
смещались, а огоньки, пронизывая, разрывая и прожигая  свод,  трепетали  и
пульсировали - там,  наверху,  шла  грандиозная,  непостижимая  работа.  У
Визина было  такое  ощущение,  словно  ему  _показывают_  все  это,  и  он
съежился, сжался, туже запахнул халат  и  еще  неслышнее,  чем  шел  сюда,
шагнул назад, в комнату, плотно притворив балконную  дверь  и  наглухо  ее
зашторив...
   ...А потом сидел разбито в  темноте  на  стуле  и  слушал,  как  гремит
сердце.  "На  меня  навалилось,  -   методически   отрабатывал   мозг,   -
наваливается, одно за другим, одно за другим..."
   Он был напуган, обескуражен, удивлен.  "Неужели  ты  никогда  не  видел
ночного неба?  Неужели  не  задумывался  обо  всех  этих  необъятностях  и
бесконечностях?" Но вопросы звучали пусто, бессмысленно, они разбивались о
только что виденное, как дождевые капли об асфальт.
   Тамара проснулась. Она, Кажется, решила, что он  не  спит  потому,  что
переваривает вчерашний их разговор: перед сном речь зашла об одном  из  ее
молодых поклонников, и Тамаре пришло в голову, что муж ревнует  ее.  Визин
понял,  что  это  доставляет  ей  удовольствие,  хотя  она  и   изображала
недоумение,  возмущение  и  даже  обиду,  а  потом  с  притворным  ленивым
равнодушием растолковывала ему, что когда такая разница в возрасте - целых
девять лет! - то  ничего  серьезного  быть  попросту  не  может.  И  Визин
вынужден был отвечать, что и не предполагал серьезное, а она не верила,  и
пришлось ее  убеждать,  и  почти  дошли  до  крика...  Сейчас  она  что-то
пробормотала полусонным, низким своим и теплым голосом, потом спросила:
   - Ну, в чем дело-то?
   - Ерунда, - сказал он. - Рядовая бессонница.
   - Если это все из-за того же...
   - Нет, - перебил он. -  Случайно,  не  можешь  припомнить  среди  своих
знакомых особу, которая вся в зеленом, крупная и волосы темно-рыжие?
   - Да вроде нет таких, - подумав, ответила она. - А что?
   - Интересовалась сегодня мной у нашего вахтера.
   -  Ничего  особенного.  Сравнительно   молодой,   талантливый   ученый,
химик-газолог, симпатичный, куча научных  работ,  монографии...  Она  тебе
приснилась?
   Визин не ответил: на голову, на плечи,  на  горло  давил  колыхающийся,
фиолетовый, многоглазый свод...
   Утром"  он  позвонил  бывшему  своему  школьному   приятелю,   а   ныне
авторитетному врачу, и попросился к нему в клинику на общее  обследование.
Там его продержали две недели и пришли  к  заключению,  что  он  абсолютно
здоров, что лишь несколько утомлен и перевозбужден и  что  ничего  ему  не
нужно, кроме обыкновенного очередного отпуска.
   -  Кидай  свою  лабораторию  и  -  на  юг!  -  весело   сказал   бывший
одноклассник. - Воздух, солнце и вода! А если к тому же небольшой,  легкий
романчик с какой-нибудь юной  русалкой,  то  не  только  воспрянешь,  а  и
помолодеешь. Именно в таких русалках и искали наши предки  эликсир  вечной
молодости. - Он явно не был сторонником тезиса "здоровье - воздержание".
   Клиника ничего не дала Визину, не изменила его состояния; он ведь и  не
сомневался в своем здоровье, ему хотелось  лишь  подтвердить  безвредность
полученного им препарата, который до того он выпил в лаборатории. И еще он
надеялся, что у него будет время подумать и разобраться во всем, что с ним
в последнее время произошло, и он думал  и  разбирался,  однако  напрасно:
желанной  уверенности  в  себе  и  равновесия   не   наступало.   Бушевали
по-прежнему визиноиды; неотступно преследовал  Мэтр.  Особенно  теперь  не
давала покоя фраза "меня укусил некий микроб", произнесенная им задолго до
его  болезни,  совершенно  Визиным  позабытая,  и  тут   вдруг   почему-то
вынырнувшая из пучин памяти. И  вспомнилось,  что  тогда  он  самоуверенно
решил, что уж он-то знает, что тут за микроб и какой имеется в виду  укус.
Это было сродни тому, что чувствовал и сам Визин, когда видел,  что  наука
его кому-то недоступна и  чужда;  да  и  вообще  Мэтр  любил  иносказания,
парафразы, парадоксы - ему нравилось озадачивать. Но теперь Визину уже  не
казалось, что микроб Мэтра объясняется так просто - то определенно была не
ужимка, не каприз острослова, не желание сверкнуть перед любимым  учеником
или предостеречь его от чего-то. Вспомнилась "главная книга жизни" Мэтра -
до сих пор Визин не касался  ее;  он  попросил  Тамару  принести  папку  в
больницу.
   На  титульной  странице  значилось  -  "Медиаторы  торможения",   и   -
подзаголовок: "О механизме памяти и его регуляциях". Это было  неожиданно:
химик - и вдруг память. Может быть  -  нейрохимия?..  У  Мэтра  была  своя
лаборатория, и официально она занималась плазмой.
   Визин стал читать.



2

   Когда он снова появился в лаборатории, обрадованная Алевтина Викторовна
все же заметила, что если он выглядит и лучше,  то,  не  настолько,  чтобы
"подтвердилась репутация знаменитой  клиники.  "Бог  знает,  чем  они  там
занимаются", - со вздохом  сказала  она  и  засыпала  стол  своего  кумира
почтой.
   - То, что пришло. По-моему - все не срочно. Не спешите.
   Визин сел.
   У него были корреспонденты. Они писали ему разное: о профессиональном и
любительском,  об  интересных  опытах,   наблюдениях,   о   явлениях,   не
объясненных научно, - явнонах, и явлениях, объясненных неубедительно;  они
просили советов, сами советовали, навязывали  споры.  Большинство  из  них
были давнишними и  хорошо  знакомыми,  появившимися  в  самом  начале  его
научной и преподавательской деятельности, как только он пошел в  гору;  их
было десятка полтора, обуянных почитанием и ревностью дерзателей. Но вдруг
их число стремительно возросло.
   Это  случилось  после  нескольких,   устных   и   печатных,   визинских
выступлений по  поводу  НЛО,  уфологов  и  пресловутых  инов,  то  есть  -
инопланетян, когда он хладнокровно и пренебрежительно, а иногда чуть ли не
с брезгливостью, давал отповеди всевозможным "прожектерам" и "фантазерам",
помешанным  на  "братьях  по  разуму",  пеняя  мимоходом  "иным  серьезным
ученым",   с   откровенным   стыдом   за   них,   на   их   легкомысленное
гипотезирование, "неглижирование  научной  объективностью,  очевидностью".
Как  химик-газолог,  он  сравнивал  их  потуги  с  потугами  ветхозаветных
искателей  "философского  камня".  Выступления  эти  были  замечены  самим
академиком К. и названы "честным и трезвым взглядом  на  вещи".  Однако  и
инолюбы не остались в долгу - бог весть  откуда  они  объявились  внезапно
целой  армией,  и  Визина  буквально  засыпали  письмами,  возмущенными  и
устыжающими, язвительными и призывными.
   "Вы утверждаете, что мы - единичны в Космосе. Следовательно, нетипичны,
исключительны. А исключительное - почти  случайное.  Понятно,  куда  ведет
такая точка зрения?.."
   "Ваше кредо  -  кредо  чеховского  отставного  урядника  Семи-Булатова:
"этого не может быть, потому что этого не может быть никогда..."
   "Вы  смеетесь  над  нами.  Вспомните,  над  кем  смеялись,  ржали:  над
Лобачевским, над Вудом, над Линнеем, над Ломоносовым, над Циолковским, над
Коперником... А Дж.Бруно сожгли. А Лавуазье  отрубили  голову.  А  Кеплер,
Ампер, Эйлер, Лебедев умерли в нищете..."
   "Читаешь Ваши опусы, и все  время  такое  впечатление,  что  Вы  хотите
кому-то понравиться..."
   "Ваша наставница не природа, а кабинет..."
   "Вы - представитель клана. А где клан,  там  -  высокомерие,  чванство,
снобизм, клановые  суеверия,  клановые  соблазны.  Все,  что  противоречит
доктрине клана, - анафема и химеры..."
   "Сказано: судить человека надо по мечтам, и больше всего на нас  похожи
наши фантазии. Каковы, интересно, Ваши мечты и фантазии?.."
   А случалось и вовсе оскорбительное.
   "Здравствуйте, Визин-Торквемада..."  [Томас  Торквемада  (1420-1498)  -
глава   испанской    инквизиции,    Великий    Инквизитор,    отличавшийся
исключительной жестокостью, санкционировавший более 10000 аутодафе]
   "Идиот убежден, что все, кроме него, идиоты..."
   "Ваша однобокая наука канонизировала стандарт, клише, трафарет..."
   "Если Вы стали доктором наук в тридцать четыре года, это еще не значит,
что Вы отмечены свыше, - Ландау, между прочим, стал  доктором  в  двадцать
шесть. Притом диплом, в том числе и докторский,  еще  не  пропуск  в  храм
истины. Не боги горшки обжигают..."
   "Знаете ли Вы притчу о  том,  что  небезызвестный  Пифагор,  когда  его
осенило относительно известной теоремы, на радостях принес богам в  жертву
сто быков? Присмотревшись к истории, один поэт позднейших времен, пришел в
связи с этим к такому выводу:

   ...с тех пор быки отчаянно ревут:
   Навеки всполошило бычье племя
   Событие, помянутое тут,
   Им кажется: вот-вот настанет время,
   И сызнова их в жертву принесут
   Какой-нибудь великой теореме..."
   [Адельберт Шамиссо (1781-1838) - выдающийся немецкий поэт,
   писатель; приведенные строки - из стихотворения "Теорема Пифагора"]

   Оппоненты прямо или  косвенно  утверждали,  что  темная  повязка  не  у
"фантазеров" и "прожектеров", а у самого уважаемого доктора и его именитых
покровителей. И Визин, отбивавшийся вначале легко, бойко, азартно, не  без
показной невозмутимости, а то и с ехидством и зубоскальством, почувствовал
со временем, как в нем что-то дрогнуло. Он, разумеется, не предвидел такой
реакции, такого бума и шума, но гораздо  больше  его  озадачила  яростная,
страстная, а порой и злобная убежденность инолюбов; они бились,  казалось,
за самое жизнь. Мэтр сказал тогда: "Вот какой  они  преподают  тебе  урок.
Жаркий урок. А если же душа холодна и  сердце  стучит  ровно,  то  Великой
Печати не ищи - тут ее нет, тут не бог, а формула, не истина,  а  расчет".
Какой он имел в виду расчет? Может быть, он думал, что любимый ученик  для
того только и старался, чтобы  заслужить  похвалу  всемогущего  К.?  Тогда
Визин допускал еще, что Мэтр в состоянии так подумать...
   Скоро вся эта свара показалась ему чем-то вроде игры, и он вышел из нее
и стал остывать. И вместо задуманного обстоятельного письма  академику  К.
он ограничился  формальной  благодарностью,  добавив,  что  сожалеет,  что
вмешался в  области,  далекие  от  его  истинных  интересов.  И  сразу  же
присмирели инолюбы, эпистолярный шквал иссяк...  А  потом  -  предсмертные
откровения Мэтра, его "наследство"... А потом - "великое открытие",  и  он
выглянул ночью на балкон, и ему показали бездну... И далее  -  больница  и
черная папка Мэтра, в которой было, - Визин теперь уже знал,  -  то,  чего
можно испугаться... Любимый учитель испугался и отрекся...
   Все это теперь позади...
   Внешне он был спокоен. Почта была обычной; инолюбы больше не досаждали,
да и ветераны-корреспонденты поутихли - так,  впрочем,  случалось  всегда,
когда подступало лето, но  вполне  вероятно,  что  они  поутихли  и  из-за
недавней войны с "фантастами" и "прожектерами", озадачившей и  отшатнувшей
многих. Следовательно, и здесь Визин потерял.
   Подходили  сотрудники,  большей  частью  по  пустякам,   интересовались
здоровьем, говорили о предстоящих отпусках, делами  не  очень  донимали  -
пусть, дескать,  шеф  после  больницы  отойдет,  тем  более  что  вряд  ли
кто-нибудь мог припомнить, чтобы он болел; да и Алевтина  Викторовна  была
на страже.
   Звонил телефон. Напомнил о себе приятель-шахматист, проявил  осторожное
внимание новый директор,  побеспокоилась  Тамара,  позвонили  из  общества
"Знание", вежливо напомнили о предстоящей, давно запланированной лекции. И
-  опять  директор;  видимо  все  еще  не  мог  успокоиться,  не  верил  в
искренность визинского отказа от "кресла", предполагал какой-то подвох.
   - Как вы считаете, Герман Петрович, если  обсуждение  Д.  перенести  на
следующую среду...
   - По-моему, вполне резонно, - солидно отвечал Визин, а мысли  его  были
далеко отсюда - возможно, где-то  там,  в  толщах  размеренно  дышащего  и
мерцающего свода, или, может быть, среди страниц черной папки Мэтра.
   Во второй половине дня была учебная лекция  на  химическом  факультете.
Студенты встретили его доброжелательным гулом - естественно,  они  были  в
курсе  недугов  молодого  профессора;  он  им  всегда  нравился,  он   был
"молоток-мужик",  не  зануда,  интересно   читал;   по   мнению   Алевтины
Викторовны, они слушали его "открыв рты",  и  особенно,  конечно,  женская
половина аудитории, о чем Алевтине Викторовне было что сказать особо, хотя
чаще всего она ограничивалась презрительным поджатием губ.
   Закончив лекцию, Визин пошагал на  кафедру;  он  старался  шагать,  как
всегда, размашисто и  вольно,  всем  своим  видом  являя  безмятежность  и
уверенность, потому что не хотел, чтобы в  нем  заподозрили  перемену.  Он
шагал, и ему казалось, что все получается убедительно. И вот,  в  какой-то
момент он вдруг почувствовал взгляд. Он обернулся; крупная  каштановолосая
девушка в ярко-зеленом платье смотрела на него  решительно  и  открыто.  В
лекционном зале ее не было, он вообще никогда  раньше  не  видел  ее.  Она
раскрыла сумочку, достала сложенный листок бумаги, подошла  и,  не  отводя
широких зеленых глаз, молча протянула Визину, и отступила.  Он  машинально
взял листок, - он тотчас подумал, что, наверно, не следовало так вот сразу
брать, надо было хотя бы спросить "что такое?" или "в чем дело?" - словом,
как-то находчиво, солидно прореагировать, а не хватать автоматически,  как
застигнутый врасплох шкодник, - но  он  уже  взял  и  немедленно,  так  же
автоматически, развернул; иначе он не  мог,  потому  что  перед  ним,  без
сомнения, была та, что спрашивала о нем у вахтера НИИ. Визин прочитал:
   "285-771. Лина."
   Когда он поднял  голову,  девушки  не  было.  Он  прошел  по  коридору,
выглянул на лестницу, спустился в вестибюль - она испарилась.
   Это, в общем-то, было знакомо; студентки влюблялись в него не  однажды,
и писали записки, и  давали  телефон,  и  даже  назначали  место  и  время
встречи. В  последний  раз,  около  года  назад,  он  получил  пространное
послание с пылким,  отчаянным,  немного  сумасшедшим  объяснением  -  было
видно, что влюбленная долго боролась с собой, но искус и воображение взяли
верх, и Визин тогда ответил ей, - тоже письменно, - что  благодарит  ее  и
настоятельно рекомендует прочесть "Евгения Онегина",  глава  четвертая,  с
XII по XVI вкл., опустив XIII, ибо ему уже "приятный жребий повелел",  так
сказать, "быть отцом и супругом", на чем, слава богу,  все  и  закончилось
благополучно - студентка  та  скоро  вышла  замуж  и  взяла  академический
отпуск.
   И все же сейчас было нечто иное.  Во-первых,  так  кратко  ему  еще  не
писали, а краткость, как он верил, есть признак силы. Во-вторых, эта  Лина
так смотрела на него, так к нему подошла, как вряд  ли  смогла  бы  обычно
увлекшаяся девчонка, - ни тени смущения или робости не было в ней,  но  не
было и  циничности,  наглости  -  все  выглядело  удивительно  достойно  и
естественно. И в-третьих, она почему-то вначале искала его в  лаборатории,
намекала на "открытие", а отдав записку, так странно исчезла. Подумав,  он
пришел к выводу, что она либо в самом деле одна из случайных  слушательниц
его "знаньевских" чтений, либо - с другого факультета; но так ли, нет  ли,
а  определенно  хлопочет  не   о   себе.   И   ничего   загадочного,   что
отрекомендовалась дяде Саше "инопланетянкой"  -  это,  конечно,  отголоски
прошедшей схватки с уфологами. "Не звонить", решил Визин и порвал записку.
А телефон запечатлелся в мозгу: сразу бросилось  в  глаза,  что  первые  и
вторые три цифры дают одинаковую сумму -  пятнадцать;  запомнились  и  две
соседствующие семерки, и единица в конце.
   Вечером он сидел дома  один:  Тамара,  как  повелось,  задерживалась  в
мастерской - там у них сложилась своя,  художническая,  компания;  Людмила
пропадала неизвестно где.  Отношения  его  с  дочерью  в  последнее  время
разладились, то есть попросту  не  стало  никаких  отношений.  Закончив  в
прошлом году десятилетку, она попыталась поступить во ВГИК, но  ничего  не
вышло; устроилась на работу в киностудию - каким-то реквизитором, что  ли,
но скоро бросила: не понравилось. И зажила какой-то  своей,  непонятной  и
недоступной Визину, жизнью, которую он называл праздным  бездельничеством,
а она - поисками себя.
   Он сидел и перебирал в памяти последние недели. Они  протекли  странно,
сумбурно,  как  будто  в  его  жизнь   вмешались   какие-то   посторонние,
таинственные  обстоятельства  и  силы,  которые  невозможно  пока  что  ни
обнаружить, ни назвать. Явственно было лишь, что он не мог уже  ни  думать
по-прежнему, ни поступать, ни ощущать себя, а главное - не мог  относиться
к своей работе, как раньше: его детище, его газовая лаборатория вызывала в
нем досаду, доходившую порой до отвращения.
   Зазвонил  телефон.  Аноним  женского  рода  посоветовал  ему  заострить
внимание отнюдь не на научной, а на сугубо художественной материи, в  коей
действующими  компонентами  являются  его  собственная  жена  и   подающий
несметные надежды молодой живописец.
   - Лина? - спросил он.
   - Что?! - удивились на том конце, и Визин понял, что это не Лина, да он
и с самого начала знал, что не Лина, так как голос, хотя его  и  старались
усердно изменить, был знакомым, так как звонили уже не первый раз; Лина не
могла поступить подобным образом - в этом он  был  безотчетно,  неколебимо
убежден, как будто бог знает с каких пор знаком с этой загадочной  особой,
и их связывают старые тайны, "И ни за кого она не  хлопочет,  -  почему-то
подумал он. - И у дяди Саши расспрашивала совсем  не  оттого,  что  хотела
меня видеть, а оттого, что хотела... хотела заявить  о  себе..."  Это  был
необычный, диковинный вывод - Визин сам себе удивился. Анонимщица  уже  не
интересовала.
   Визин представил  разговор  с  Тамарой.  Он  так  или  иначе  получался
унизительным для обоих. И поэтому, когда она, наконец, пришла  и  сказала,
что собирается на юг, в горы, писать ледники и скалы,  -  она  поклонялась
Рериху, - он ответил "да, само собой, тебе это, по-видимому, нужно".
   - А ты? - спросила она.
   - Еще не решил, - ответил он и добавил: - Придумаю...
   Так прошел  его  первый  послебольничный  день.  Потом  прошли  второй,
третий, четвертый... Время тянулось нудно и тускло.  Визин  подолгу  сидел
над почтой, копался в старых бумагах, но больше  для  вида  или  чисто  по
инерции, - делать ему ничего не хотелось,  мысли  роились  беспорядочно  и
лениво, как бы ненароком касаясь последних событий:  то  это  была  черная
папка Мэтра, то Алевтина Викторовна со своим дневником, то "открытие",  то
полуфантастическая Лина... Наконец, пришел срок, когда ему надо было пойти
в лекторий и прочитать запланированную лекцию  о  достижениях  современной
химии. Он читал, а глаза его обшаривали зал: он надеялся  увидеть  зеленое
платье. Но старания его не увенчались успехом. Лекция прочиталась вяло; да
и народа собралось немного; если бы _она_ тут была, он бы ее не пропустил.
   Визин через силу выдавливал какие-то общие фразы, пафоса не получалось;
он оборвал себя чуть ли не на полуслове и отказался отвечать  на  вопросы,
которые в виде записок стал собирать по рядам устроитель мероприятия.
   Очередная подначка не заставила  себя  ждать;  уже  на  следующее  утро
пришло письмо от давнишнего и несгибаемого аккуратного  корреспондента,  в
котором тот сосредоточил внимание на цитате из одной грибной книги.
   "Появление грибов, - гласила цитата, - объясняли всякими небылицами: то
им  приписывали  божественное   происхождение,   то,   наоборот,   считали
порождением дьявола. Так, французский ботаник Вайан, выступая на  собрании
ученых, сказал о грибах, что это "проклятое  племя,  изобретение  дьявола,
придуманное им  для  того,  чтобы  нарушать  гар