уг про друга знали, и к
ним уже  подсели,  и  Коля  всем  представил  Германа  Петровича,  видного
ученого-газолога, и снова  поднимались  тосты  -  за  здоровье  каждого  в
отдельности и всех вместе, за Долгий Лог. И Визин,  войдя  в  раж,  кричал
что-то про искривление мира, про ночное небо и мелодию  из-за  стены,  про
царя-путника, доярок и волюнтаристов, а также про то, что наука  ни  черта
не понимает, и меньше всего понимают разные писаки, потому что когда наука
бессильна, они ей поют гимны, а когда действительно на взлете  -  разводят
галиматью про кризис, отрыв от реальности, и так далее и так далее.  Визин
кричал, а Коля аплодировал. А кто-то лохматый и симпатичный все  повторял,
подмигивая, что ты,  дескать,  Петрович,  не  теряйся,  баба  она  добрая,
одинокая, и официантка меланхолически улыбалась и почему-то  не  разгоняла
компанию, хотя ресторан был пуст и время работы вышло.
   Вообще-то,  он  не  был  пуст:  со  стен  также  меланхолично,  как   и
официантка, улыбались русалки и пели про два крыла... Потом  Визин  сделал
им ручкой - им и официантке, а с Колей, уже в вестибюле, прощался за руку,
потом еще раз прощался, а с его приятелями, кажется обнимался.  Потом  шел
по коридору гостиницы, насвистывая "мы ей подарим  два  крыла",  с  кем-то
шутил, острил, блистал...



3

   Он проснулся в пятом часу. Сквозь щель между шторами пробивалось  яркое
утро. Было абсолютно тихо.  И  Визин  ощутил  нечто  такое,  что,  видимо,
ощущают, скользя по наклонной плоскости - и не за что  уцепиться,  и  край
плоскости неотвратимо приближается, а за ним  -  пустота  и  высота...  "Я
пропадаю, - подумал он. - И  это  в  самом  начале,  стоило  только-только
оторваться   от   привычной   почвы,   вдохнуть   другой   воздух.   Какая
неприспособленная, бесхребетная тварь..."
   Голова гудела; в ней методично и злобно  пульсировал  тошнотворный  ком
боли и ком отрывочных мыслей о том, что "пропал", "погиб",  что  почему-то
сразу разучился управлять  собой.  И  теперь  весь  Долгий  Лог,  конечно,
узнает, что к ним  прикатил  за  фрукт,  с  чего  начала,  пребывание  тут
восходящая   звезда   науки...   Сомнительная   компания,   хмельной   ор,
кривляние...
   Состояние было ужасным. Визин опять закрыл глаза - сил не было никаких,
хотелось от всего отключиться, провалиться в преисподнюю, уснуть  надолго.
Но тут он почувствовал, что не один в комнате. Он с трудом повернул голову
и увидел прямо сидящего в кресле  за  столиком  человека;  он  увидел  его
профиль: рыжие волосы, розовую  щеку,  безукоризненные  линии  носа,  губ,
подбородка - вылитый юный Герцен  из  первого  тома  "Былого  и  дум".  На
человеке был светло-коричневый пиджак, над воротником  которого  виднелась
полоска белой льняной рубашки  и  уголок  золотистого  галстука;  рядом  с
креслом стоял пузатый черный портфель.
   "Господи! - подумал Визин. - Да это же тот самый, вчерашний! Да это  же
этот Коля! Сам Андромедов!" И ком боли  в  голове  запульсировал  сильнее.
Да-да, сидящий в кресле Коля не мог  не  быть  Андромедовым,  и  хотя  его
фамилия при застольном знакомстве,  насколько  помнил  Визин,  названа  не
была, да и о службе его ничего конкретного не говорилось, а  только  "наша
контора", "задержался в конторе", Визину сразу  следовало  бы  догадаться,
кто перед ним и почему: приходил же Николай Юрьевич, интересовался, обещал
еще  зайти...  Эта  нелепая,  -  для  огнедышащего  июля,  -  затянутость,
подтянутость, этот дурацкий галстук и еще более дурацкий  портфель  вполне
соответствуют дурацкой писанине о Сонной Мари... Этот тип,  скорее  всего,
целую ночь  просидел  -  и  никаких  следов  после  вчерашнего:  свежесть,
безмятежность, краснощекость... И плевать ему на  всякие  там  запреты  не
пускать никого, на приказания и просьбы,  как,  вероятно,  и  на  запертые
двери  (тут  в  сознании  Визина  мелькнуло  лицо  очкастого  студента   в
самолете), на этики и деликатности, хотя он вчера  и  распинался  в  своей
любви к науке и ее сиятельному представителю.
   Человек, у которого, без сомнения, была фамилия Андромедов, повернулся,
посмотрел преданно и преданно спросил:
   - Кофе хотите?
   У Визина не хватило сил даже  на  то,  чтобы  всерьез  возмутиться.  Он
представил чашку с горячим, парящим, пахучим напитком,  и  губы  его  сами
собой зашевелились; захотелось сглотнуть, но глотать было нечего - рот был
сух, как пустыня. Но откуда тут, в этой дыре, в такую рань  может  взяться
кофе? Вон даже в ресторанном меню не было.
   - Вас что, приставили шпионить за мной? - еле ворочая языком,  с  мукой
спросил Визин.
   Гость вскочил и обескураженно засуетился, забормотал:
   - Герман Петрович! Да неужели я дал понять! Да если бы я... да я  бы...
я никогда, ни под каким предлогом... Я понимаю, что, может  быть,  не  так
вел себя, вы не так поняли...
   Рыжий начал возню с портфелем,  что-то  щелкнуло,  звякнуло,  на  столе
появились стаканы, термос, тарелочка с бутербродами, потом  забулькало,  и
комната наполнилась жизнеобещающим, божественным ароматом. Это  был  кофе.
Это был, кажется, какой-то необыкновенный, редчайший, мастерски  сваренный
кофе, которого Визин, может быть, никогда и не пил; во  всяком  случае,  в
данную минуту он не мог припомнить, чтобы так  пахнул  питый-перепитый  им
кофе, чтобы так жгуче  его  желалось.  И,  словно  по  команде,  он  начал
высвобождать голые ноги из-под простыни, - пружины нудно заскрипели,  -  и
сел, и не смущаясь присутствия постороннего, поплелся, подтягивая трусы, в
туалет.
   Холодная вода освежила. Визин вытерся, посмотрел в зеркало,  сморщился,
пригладил бороду, вздохнул - ничего утешительного, обнадеживающего в  том,
что  отразилось  в  стекле,  он  не  обнаружил  и  отвернулся,  чтобы   не
расстраиваться окончательно, и  стал  одеваться.  "А  вчера  ты,  скотина,
изображал гусара..."
   Боль в голове не отступала, отдавалось каждое резкое движение. Но запах
проникал и сюда, в ванную, и манил беспощадно и властно.
   На столе рядом с термосом  пристроилась,  медово  поблескивая,  початая
бутылка коньяка. Андромедов стоял и сиял.
   - Кажется, вы полагаете, что я сюда бражничать приехал? - сурово сказал
Визин, но получилось неубедительно.
   - Что вы, Герман Петрович! Да если бы я хоть одной мыслью,  хоть  тенью
мысли... А то, что вчера, если вы думаете, что-то  не  так,  так  нет  же,
Герман Петрович, все было очень нормально, а что ребята подсели, тай  это,
честное слово, от чистого сердца, с доверием, с почтением...
   Да, конечно, это был он, Андромедов - он и вчера весь вечер стрекотал в
том же духе. Этот Коля, пропади; он пропадом, эта краснощекая рыжая бестия
в золотистом галстуке, этот сдвинутый на любви к науке  щебетун  со  своим
кретинским портфелем... Выследил, сукин сын. Теперь  уже  абсолютно  ясно,
кто прислал вырезку из "Зари", кто вычислил его, Визина, и побеспокоился о
брони... Боже мой, так дать втянуть себя,  так  потеряться?  Да  ни  один,
мало-мальски знающий его, Германа Петровича Визина, человек ни за  что  не
поверит, что его можно так заарканить. Но вот, поди ты... "Какое  счастье,
что вы к нам приехали, Герман Петрович! Как все рады! Я тоже верю в явноны
и инов..." Нахватался, пижон, писака затрапезный...
   Визин сознавал, что несправедлив к Андромедову, что тот, в сущности, ни
при чем; но так  велико  было  недовольство  собой,  такое  было  скверное
состояние, что волей-неволей подмывало занудствовать, вымещать  на  ком-то
упавший дух. И Коля был рядом.
   - Коньяк, черт побери... - Визин сел и пододвинул стакан с  кофе.  Было
горячо, но Визин  заставил  себя  сделать  несколько  глоточков,  и  сразу
полегчало. - Вы сам бражник?
   - Ну,  Герман  Петрович!  Конечно,  после  вчерашнего  можно  и  не  то
подумать. Но ведь это - потому что вы, потому что такой день, так все...
   - Значит, я виноват? Соблазнил вас...
   - Ничего подобного, Герман Петрович, я не мальчик...
   - А как вы попали сюда, в номер?
   - Так ведь мы же вместе, прямо из ресторана...
   - Прямо, - морщась повторил Видин, ужасаясь, что  не  помнит,  как  они
сюда шли вчера, почему шли вместе, если распрощались, как, может быть, его
водило от стены к стене, а потом он  не  мог  попасть  ключом  в  замочную
скважину.
   - Если вы насчет того, как мы сюда шли, - с  обезоруживающей  верностью
сказал Андромедов, - то, поверьте,  Герман  Петрович,  совершенно  обычно,
нормально, не стал бы я...
   - И, значит, этот коньяк с собой прихватили?
   - Да. Но мы здесь - самую малость. Вы же видите. И это, между прочим, с
учетом того, что и Тоня немного пригубила.
   - Тоня?! - Визин чуть не подавился очередным глотком. - Какая Тоня? - И
тут же вспомнил какая. - Ах,  Тоня.  Значит,  еще  и  Тоня.  Ее,  конечно,
послала, как тут водится, Светлана Степановна.
   - Нет, Герман  Петрович,  вы  ее  сами  пригласили,  -  незамедлительно
пояснил Андромедов. - Правда,  смена  у  нее  давно  закончилась,  но  она
почему-то осталась. Она пробыла тут буквально несколько минут.
   - Так, - сказал Визин. - Ну, выкладывайте, что я еще натворил.
   - Вы  ничего  не  натворили!  Вы  просто,  наверно,  заспали  некоторые
моменты. Так бывает, я знаю. Тем более, что  устали,  с  дороги,  перемена
климата, широт...
   - Да-да, перемена широт. Я сознаю, вел себя отвратительно, и прошу меня
извинить. Передайте мои извинения и товарищам своим.
   - Да ничего же такого не было!  -  чуть  ли  не  с  мольбой  проговорил
Андромедов. - Честное слово! Просто - веселье, шутки, юмор.  Вы  даже  про
мою писанину, - ну, про Сонную Марь, - не стали  говорить,  потому  что  -
компания.
   - Откуда вам известно, что я знаю про вашу писанину?
   - Так ведь вчера же...
   - Вчера, мне помнится, ни о вашей статье, ни о цели  моего  приезда  не
было сказано ни слова.
   - Не было! Но мы говорили обиняками, и вы сразу обо всем догадались,  я
же сразу заметил.
   Визин вздохнул, добавил себе из термоса кофе.
   - Странный вы какой-то... - Он  поднял  еще  не  потерявший  похмельной
тяжести взгляд. -  Вы  что,  собираетесь  быть  моим  гидом?  Наперсником?
Клевретом?..  -  И  словно   устыдившись   бестактности   Визина-сибарита,
Визин-пуританин добавил: - Извините... Это идиотское приключение...  И  не
надо  уверять  меня,  что  все  было  прилично.  Спасибо  за  кофе  -   он
превосходен. - И произнеся это, Визин-самокритик  погрузился  в  свинцовые
раздумья о том, что и как говорил в конце вчерашнего нечаянного  застолья,
как добирался к себе  в  номер,  с  кем  встретился,  почему  понадобилось
заманивать в гости Тоню и что он ей плел, провожая до дверей,  а  затем  и
выйдя следом в  коридор,  -  да,  он  выходил,  он  теперь  это  отчетливо
вспомнил: выходил и уговаривал еще побыть, а она  отнекивалась,  говорила,
что неудобно, что скучно ему не будет, потому что с Николаем Юрьевичем  не
может быть скучно, и  он  никак  не  мог  сообразить,  кто  такой  Николай
Юрьевич...
   -  Выпейте,  легче  станет,  -  сочувственно  произнес  Андромедов.   -
Особенно, если немного коньяка с кофе...
   Визин горестно кивнул, и в ту же секунду перед ним  появилась  рюмка  с
коньяком. Он тут же опрокинул ее в себя,  запил  кофе,  почувствовал,  как
начало подниматься тепло внутри.
   - А вы? - Он покосился на Андромедова.
   - Мне не требуется.
   - Позавидовать можно... Вы так всю ночь и просидели?
   - Да. Я, Герман Петрович, подумал, что вам, может  быть,  плохо  будет,
что-нибудь вдруг понадо...
   - Поразительная всеобщая забота... А когда будете спать?
   - Я спал немного. Много мне и не надо. Часа три...
   - Прямо-таки - Фарадей.
   - Фарадей спал по четыре часа.
   - Ага. Вы, стало быть, его переплюнули.
   - Конечно, я не могу все время по три часа. Ну  -  дней  пять-шесть.  А
потом надо хорошо выспаться. А вам, я понимаю, надо  еще  отдохнуть.  И  я
сейчас уйду, только еще два слова... - И Андромедов  почти  без  перехода,
постоянно шмыгая носом, понес какую-то приветственную ахинею, захлебываясь
от избытка почтительности, словно Визин только что сошел с трапа  самолета
и его встречает делегация, от имени которой Коля выступает. И все  Германа
Петровича ждали, и это большая честь для Долгого Лога, и  все  будут  рады
услышать выступление Германа Петровича, - и в редакции, и в Доме культуры,
- и пусть Герман Петрович ни о чем не беспокоится, ему будут предоставлены
все возможности и условия для работы  -  ведь  он  работать  приехал,  это
каждый понимает. И пусть он простит его, Андромедова, что так  вчера,  ну,
словом,  что  не  сразу  представился,  а  помистифицировал,  и  даже   не
помистифицировал, а просто  неудобно  сразу  было  соваться,  и  пусть  он
простит его, Андромедова, если наболтал лишнего, и он сейчас уйдет, потому
что Герману Петровичу в самом деле необходимо еще отдыхать, но в любой час
дня или ночи он готов...
   Визин слушал и  не  слушал;  его  сейчас  больше  занимало  собственное
состояние: толчки боли стали  затухать  понемногу,  пропадали  бессилие  и
опустошенность.
   - Все хорошо, - сказал он, перебив Андромедова. - Все хорошо, и большое
спасибо. Но все-таки, Коля, имейте, пожалуйста, в виду, что я не космонавт
и не модная певица, приехал не на гастроли, а в  самом  деле  отдохнуть  и
поработать. Понимаете? И тот факт, что я вчера напился, как свинья,  вовсе
не повод, чтобы делать какие-то выводы о моих намерениях, планах,  о  моем
характере и прочем таком. Понимаете? И от вас мне ничего такого, чтобы  "в
любой час дня или ночи", не требуется. Ваши несколько строчек  про  Сонную
Марь, про разные там традиции и источники - это всего лишь случайный повод
для моего приезда. И даже не повод, а совпадение. И без вашей Сонной  Мари
я бы поехал - если не  сюда,  так  в  другое  место.  Понимаете?  -  Визин
передохнул. - За угощение большое спасибо... И извините, если был резок.
   "Так! - думал он. - Так! Надо его поставить на место. Надо, чтобы он не
воображал, что я тут без него пропаду..."
   Андромедов встал; ни малейшей растерянности или смущения не было в  его
лице.
   - Герман Петрович, я не думал вас обременять. И это вы  меня  извините,
пожалуйста. Засиделся, заболтался. До свидания!  -  И  прежде,  чем  Визин
успел ответить, исчез.



4

   Визин рухнул в постель, и около  шести  часов  его  влекло  по,  глухим
дебрям сна, влекло спокойно, надежно, как будто он плыл на  прочном  плоту
по мирной глади могучей подземной реки: до невидимых берегов  далеко,  дно
глубоко, ни порогов, ни перекатов, никаких опасностей или кошмаров -  один
мрак. И вынырнул он на свет божий, -  точнее,  выплыл  из  грота,  -  тоже
спокойно: сначала забрезжило впереди, грот стал расширяться,  расширяться,
и вот уже никакого подземелья - светлый день, красные  раскаленные  шторы,
на  часах  11:00.  Вчерашнее  казалось  далеким,  а  утреннее   бдение   с
Андромедовым само собой причислилось ко вчерашнему.
   Визин аккуратно застелил кровать, оделся. На улице, без сомнения,  было
то же пекло, что и вчера, от штор тянуло жаром. Захотелось есть. Ресторан,
конечно, был уже открыт, но Визин застыдился там  показываться.  На  столе
покоились остатки ранней трапезы: бутерброды с чем-то,  кофе  в  стаканах,
половина бутылки коньяка, а в центре - андромедовский термос. Ага,  сказал
себе Визин, специально забыл, чтобы, значит, была  причина  вернуться.  Ах
ты, любитель наук и невтонов, хитрюга рыжая... Он вспомнил про свой  эн-зэ
- несколько банок консервов и галеты, - и вытащил из шкафа рюкзак.
   Он выпил коньяку, сполоснул рот горячим кофе, открыл скумбрию в томате,
пододвинул тарелочку с бутербродами. Все  было  невкусным,  и  приходилось
всякий раз делать усилие, чтобы проглотить очередную  порцию.  А  заказать
завтрак с доставкой в номер тут  вряд  ли  было  возможно:  никаких  таких
кнопок или надписей Визин нигде не обнаружил. Он жевал и подбадривал  себя
все же спуститься в ресторан, - ну, что  там  особенного  могло  произойти
вчера? Ни буяном, ни безобразником он никогда не был;  случалось,  правда,
многословие за рюмкой, а стало быть - пустословие, казавшееся  в  хмельные
минуты мудростью и откровением, а потом было стыдно,  и  лишь  то  немного
утешало, что "все были на одном уровне". Ничего другого и вчера  не  могло
произойти.  Однако  Визин  так  и  не  сдвинулся  с  места   и   продолжал
самоотверженно жевать черствые бутерброды, обмакивая их в томатный соус  и
запивая теплым кофе.
   "Ну что, брат Визин, коллега, - пискнул в нем один голосок.  -  Значит,
все потом само по себе объяснится?"
   "Само, - отозвался другой голосок. - Конечно".
   "Затаиться, значит, и выжидать?"
   "Ничего другого не остается".
   "Но вчера-то ты не очень таился".
   "Вчера был досадный срыв. Больше не повторится".
   "Ну, а зачем же сегодня с Андромедовым груб был?"
   "Пускай не надоедает".
   "Он  к  тебе  с  добром,  а  ты...  Ты  ведь   никогда   не   отличался
бестактностью. Что с тобой? Или это тоже влияние новых широт?"
   "Ничего. Он не из тех, кого вдруг сконфузишь.  Зря  он,  что  ли,  свой
термос забыл?"
   "А может, потому забыл, что опять же о  тебе  позаботился.  Что  бы  ты
сейчас пил, а?"
   "Да что они все в няньки лезут? Я кого-нибудь просил?"
   Тут-то и постучали, и Визин совершенно машинально  отозвался,  и  вошла
Тоня. Он настолько удивился, что даже не встал и продолжал жевать, и  так,
наверно, с полминуты. А потом, давясь, проглотил, вскочил, заизвинялся.
   Тоня была сейчас не горничной - она была гостьей; на ней был не лиловый
мешковатый рабочий халат, а  легкое  цветастое  платье,  делавшее  ее  еще
привлекательнее; она была молода, пышна, русоволоса,  с  челкой  по  самые
брови, с  алыми  щеками  и  приоткрытым  белозубым  ртом;  она  тоже  была
взволнована и растеряна.
   После всяких там "здравствуйте" и "проходите", и "как неожиданно", "как
обещала", и "вот вы какая", и "так у меня ж выходной", и так  далее,  -  в
общем, уже после того, как она села,  и  он  сбегал  в  ванную  сполоснуть
стаканы, и налил ей кофе, а потом и коньяку, к которому она ни за  что  не
хотела притрагиваться, она заявила, что ее  бабушка  согласна  сдать  ему,
Герману Петровичу, комнату. И тут Визину пришлось отвернуться,  чтобы  она
не видела, как у него  вытаращились  глаза,  как  он  ничего  не  понял  и
испугался, и только тогда  опять  смог  посмотреть  на  нее,  когда  после
отчаянной  мозговой  работы  вспомнил,   что   вчера   толковал   ей   про
невозможность плодотворной работы и отдыха в гостиничных условиях, про то,
что не прочь снять комнатенку, а она обещала разузнать, и  он  сказал  ей,
что ждет ее завтра к полудню. И вот - Тоня здесь.
   - Оперативно вы, - промямлил он.
   - А что тянуть? Дом большой, две комнаты. Что  ей?  Она  и  согласилась
сразу.
   - Да, - сказал Визин. - Очень обязан. Я обдумаю. Признаться,  как  снег
на голову. Не успел подготовиться. Не думал, что вы - так скоро.
   - Бабушка хорошая, спокойная, - любовно проговорила Тоня. - Вы ее и  не
услышите.
   - Отлично...
   Голос ее, движения рук, мимика  -  все  сегодня  было  иным;  она  была
раскованнее, свободнее, и все ее маленькие  отнекивания,  стеснительности,
нерешительности, когда, например, он усаживал ее и наливал кофе,  были  не
то чтобы наигранными, ломанием каким-то, а скорее, данью этикету - так, по
крайней мере, виделось Визину. И он подумал  не  без  самодовольства,  что
вряд ли бы она так старалась, вряд ли так запросто пришла бы, если  бы  он
был ей неприятен.
   - В общем, когда решите - скажете.
   - Да! - Он бодро поднял рюмку. - Надо восстанавливаться. Чтобы  быстрей
решать. Мы ведь вчера с вашим Николаем Юрьевичем...  Ну,  вы  видели  нас,
сердечных.
   - Вчера вы все время смешили. - Она засмеялась негромко.
   - Это со мной бывает! - скривившись сказал он. - Давайте!
   - Я не привыкла.
   - И не надо. Просто  -  за  компанию.  Ну  как  одному,