ерие? Наука - суеверие, мир на земле -
суеверие... Где несуеверие-то?
   - Несуеверие в трезвости. - Визин отодвинул газеты, потому что вода  со
шляпы седоусого уже подбиралась под нижнюю, и край ее посерел. - Не  нужно
ни из чего делать жупела. Когда говорят "наука  всесильна"  -  это  жупел.
Когда утверждают, что она ни черта не может,  -  тоже  жупел.  Перестаньте
лезть в небо, пока на земле чехарда, - опять  жупел.  Таково  мое  мнение.
Ориентировочно. Ну, а мир на земле  -  тут  уж  извините,  тут  я  вам  не
говорил, что это - суеверие. Стоящие вещи можно делать только тогда, когда
нет драки - здесь двух мнений быть не может.
   - Интересная у вас позиция. - Во взгляде старика появилось любопытство.
- Когда ее не было, драки-то?
   - Бывало. Жаль, что редко и непродолжительно. Было бы  чаще  и  дольше,
люди, может быть, и не потянулись бы к какой-то Сонной Мари.
   - Ну, а Марь суеверие или нет?
   - Не знаю. Может быть.
   - Что может быть? Да или нет?
   - Я - не знаю. А может быть  все.  -  Визин  встал,  поклонился.  -  До
свиданья. Если встретите Екатерину Кравцову, скажите ей,  пожалуйста,  что
один человек, специалист по суевериям, увидел ее в галерее лучших людей  и
запомнил. Как запомнил и ваш рассказ о ней и ее специальности.
   Уходя, Визин чувствовал спиной озадаченный, грустный взгляд.



10

   Визин стоял у окна и смотрел на вечереющий ландшафт. Туча давно уплыла,
опять было тихо, озеро было зеркальным; солнце садилось ясно, погоже.
   "Пауки,  -  думал  он.  -  Иван  Андреевич  Лестер.  Дима  Старовойтов.
Волюнтарист. Аэрофотосъемки. Доктор Морозов.  Тысяча  и  одна  ночь.  Пора
оживать. Видно, этот ураган не случайно занес тебя сюда".
   От озера потрусила стайка  ребят;  они  что-то  кричали  и  размахивали
руками; у некоторых были удочки. Потом  они  рассыпались.  Вспомнились  те
двое, что сегодня утром у автостанции пожирали глазами юношу на костылях -
Дима для них был, конечно, героем.
   "А потом они соберутся где-нибудь в скрытом от взрослых  глаз  местечке
и, возбужденные, сжигаемые жаром мечты, станут  фантазировать.  И  полетят
шары, и  повиснут  в  небе  огненные  круги,  и  засеребрятся  тарелки,  и
спустятся к ним с небес ины, и откроется Чудесная Страна...  Да  ведь  про
инов-то, может быть, догадались прежде всего именно они, дети. Догадались,
а потом увидели. А за ними - и взрослые. И все у инов хорошо,  все  мудро,
прекрасно, благородно... Но почему? Неужели потому, что действительно лишь
там хорошо, где нет нас?"
   Солнце уже наполовину ушло за лес; озеро потемнело, отливая  розоватыми
пятнами; во всем была какая-то стройная, уверенная мелодия... Да, не такой
закат изобразила на своей картине  Тамара.  И  дело  не  в  том,  что  она
изобразила не то озеро и не то время года - нет, не в том. Конечно, у  нее
был колорит, была палитра и другие искусные штуки, о  которых  со  знанием
дела говорили ее приятели. Но там не было мелодии, - пусть  не  этой  вот,
теперешней, пусть! - там не было никакой мелодии. Во всяком случае, Визин,
вспоминая  картину  жены,  не  чувствовал  мелодии  и  не  помнил,   чтобы
когда-нибудь чувствовал; картина была безголосой. И ему  стало  жаль,  что
это так, и в оправдание жены он подумал, что все дело в том, что он теперь
здесь, в Долгом Логу, и что с ним происходит то, что происходит, и если бы
подобное происходило раньше, то он бы, возможно, и услышал мелодию  в  той
картине...
   Тоня пришла поздно ночью. Одета она  была  уже  по-новому:  темно-синее
торжественное платье, как будто она собралась на высокий прием; прическа -
а-ля-Матье, делавшая ее старше и строже. Сейчас только несмыкающиеся  губы
и длинные неуверенные глаза напоминали ту, которая  всего  лишь  позавчера
утром появилась в его номере,  потому  что  "Светлана  Степановна  послала
узнать..."
   Опять, конечно, ее никто не видел, пока она к нему пробиралась, и опять
дома было сказано, что она будет ночевать у бабушки.
   Визин начал собирать на стол, и она, помедлив, принялась помогать ему.
   - Завтра я уезжаю, - сказал он.
   - Ага. - Она почему-то старалась не смотреть на него.
   - В Рощи, - сказал он.
   Опять "ага".
   - Потом дальше.
   Он еще что-то говорил: об обстоятельствах, которые сложились  так,  что
мешкать ему нельзя, что невозможно сказать  ничего  определенного  о  том,
сколько продлится его поездка, что задачи, стоящие перед ним, осложнились,
- говорил коротко, телеграфно, репликами, следя за тем,  чтобы  получалось
все спокойно и деловито, и она все так же односложно отвечала, либо кивала
или вздыхала сдержанно.
   Так продолжалось долго, они уже сидели за столом, и он ухаживал за  ней
чуть-чуть небрежно, как будто они хорошо и давно знали друг друга, и ему и
ей было все исключительно ясно, детали не имели значения. И он думал,  что
это правильно, не должно быть никаких эксцессов,  сцен,  никакой,  словом,
театральности, потому что и в самом деле все ясно, ничего  не  убавить,  а
также не прибавить к тому, что было и есть между ними, а разметка будущего
- это стало бы напускным ребяческим щебетом, в  лучшем  случае,  а  скорее
всего - пошлым притворством.
   - Ты кассиршу с автостанции, Полину, знаешь?
   - Знаю.
   - Что она за человек?
   - Человек как человек.
   - Замужем?
   - Нет пока.
   - Пока?
   - Вроде, переписывается с кем-то. Ждет. Давно.
   - Сколько ей лет?
   - Постарше меня... - Тонин мимолетный, но выразительный  взгляд  сказал
ему, что расспросы эти не худо бы объяснить.
   - Понимаешь, мне показалось, что я  ее  встречал.  Там,  дома  у  себя.
Дважды.
   - Мало ли одинаковых лиц, - со вздохом проговорила Тоня.
   - Да, конечно...
   Атмосфера их встречи стала угнетать его. Даже разговор о Полине, - хотя
в глазах Тони и отразилась тень ревности, - казался уверткой, сознательным
уходом от главного. Во всем была натянутость, даже в  новом  наряде  Тони;
все было похоже на молчаливый сговор двух игроков;  вся  эта  спокойность,
невозмутимость, внешняя  деловитость  обнаруживали  позу  -  то  есть  без
театральности все-таки не обходилось. Безропотность и покорность Тони,  ее
кивки, вздохи, взгляды, даже ревность к Полине казались ненатуральными - в
них угадывался упрек ему, и он  понимал  его  обоснованность,  и  это  его
тяготило.
   - А Лестера Ивана Андреевича ты тоже знаешь?
   - Его все знают.
   - Он правда по паукам погоду предсказывает?
   - Ага.
   Он наконец, не выдержал, взял ее за руки, повернул к себе.
   - Ты понимаешь, что происходит?
   - Ага, - ответила она еле слышно.
   - Происходит, что я оставляю тебя! - Он проговорил это нервно, резко  и
достаточно громко.
   Она  испуганно  сжалась,  быстро  посмотрела   на   дверь,   попыталась
освободиться из его рук.
   - Не надо...
   - Я же оставляю! Оставляю!
   - Я понимаю...
   - Ты считаешь, что все в порядке вещей?
   - Не знаю... - Она всхлипнула, отвернулась.
   Это было совсем неожиданно. Он обнял ее; она уткнулась в его плечо.
   - Прости меня... Сам не знаю, почему... Я объясню...
   Она кивала, всхлипывая. Потом она  пошла  в  ванную  приводить  себя  в
порядок. "Идиот", - сказал он себе.
   ...Потом он убедительно и разгоряченно  толковал  ей,  что  если  очень
хорошо пораскинуть мозгами, то никакой поездки ему ни черта не нужно,  все
- блажь, вывих, и по-настоящему только ее одну, милую и добрую Тоню,  ему,
может быть, и нужно - с чистым сердцем он может заявить,  что  таких,  как
она, не встречал... А спустя несколько минут, уже доказывал,  что  и  это,
скорее всего, блажь, потому что разве он нужен ей, разве может быть нужен,
ведь она о нем не имеет никакого представления, не знает, что он за птица,
какая каша у него в голове...
   Он устал, выдохся,  измаялся,  видя,  что  так  ничего  и  не  смог  ей
объяснить; но молчание было еще мучительнее, и он  вдруг  заявил,  что  не
удивится, если после всего, что он тут наплел, она встанет и уйдет, -  это
было бы закономерным, справедливым, поистине "зачем зря  пустоголубить"...
И почти без перехода он стал уверять ее,  что  ему  все-таки  не  хочется,
чтобы она уходила, хоть он и наплел и хоть ехать надо так или иначе. И еще
он уверял ее, что после поездки вернется и, может быть, вообще  больше  не
уедет из Долгого Лога.
   Мало-помалу оба успокоились.
   Он сказал, что вчерашнее  платье  шло  ей  больше  -  в  нем  она  была
непосредственнее. Она не согласилась; "Ну да, как деревенская дурочка".  И
он увидел, что это - просто отговорка, и когда стал искать, зачем ей такая
отговорка, догадался, что она сегодня не хотела перед  ним  молодиться,  а
стремилась выглядеть старше, чтобы больше подходить ему, то есть чтобы  не
бросалась в глаза, не смущала его  разница  в  их  возрасте.  Когда  такая
догадка осенила его, он уставился на нее, как будто увидел в первый раз, и
подумал, что, может быть, ему и в самом деле не следует никуда ехать,  что
на его месте уехал бы разве круглый болван. "Чего ты ищешь, чего тебе  еще
искать?!"
   Она дотронулась до его бороды.
   - Не могу привыкнуть... Так щекотит... - И то ли  опять  всхлип  у  нее
вырвался, то ли это был смешок.
   - Привыкнешь, - сказал он.
   - Не обещайте ничего, - прошептала она. - Хорошо?
   - Хорошо. - Надо было менять направление разговора, и  он  спросил  про
доктора Морозова - это было запланировано.
   - Слышала, - ответила она.
   - Что ты слышала?
   - Что был такой. Давно. Пропал в  тайге.  Бабушка  рассказывала.  Очень
хороший, говорит, был врач.
   - А что бабушка еще рассказывала?
   - Да ничего, вроде... Ей самой рассказывали.
   - А что он на Сонную Марь ходил, ты слышала?
   - Нет.
   - Так, - сказал он. - Ехать надо во что бы то ни стало.
   - Как вам надо, так и делайте, - сказала она.
   Он подумал, что Тамара никогда бы так не ответила. И никогда бы она  не
стала приспосабливать свой наряд к наряду или состоянию мужа. И никогда  в
ней  не  было  ни  тени  кротости  или  безропотности,  она  всегда   была
"творческой личностью", и это было для нее главным. "Знаешь, Герман, можно
или  сполна  любить,  или  сполна  творить..."  Как  будто  ученый  -  "не
творческая личность"... Да, она всегда была слишком занята собой...
   - Она вам понравилась?
   - Кто?
   - Полина.
   - "Понравилась" -  не  то  слово.  -  Он  чувствовал,  что  может  быть
совершенно откровенным. - Она меня заинтриговала. Давно. С первой встречи.
Еще там, дома.
   Тоня тихо засмеялась.
   - Так это ж была не она.
   - Может быть и не она, не знаю. То, что с ней связано, не  укладывается
в нормальные рамки.
   - По-моему, она  колдунья.  У  нее  такой  взгляд.  -  Тоня  продолжала
смеяться. - Не зря про нее говорят,  что  она  взглядом  может  остановить
автобус.
   - Кажется, скоро я в это безоговорочно поверю.  Ты  говорила,  что  она
переписывается  с  кем-то.  Что  тут  особенного?  Мало  ли  кто   с   кем
переписывается.
   -  Ну  да,  ничего  вообще-то  особенного  нет.  Но  у  нее  получается
особенное. У нее все  особенное.  Переписывается-переписывается,  потом  -
раз! - и поехала куда-то. Вот нет ее, нет несколько месяцев, а  то  год  и
больше, потом - опять появляется, и опять - письма. Странная она...
   "Много странного, - подумал он, - слишком много странного  в  последнее
время. А Долгий Лог - прямо-таки средоточие  странностей.  Тут  Андромедов
прав, хотя он говорил про "интересных людей", - что для него  "интересно",
то для обычного человека не может не быть "странно". Ну разве не  странно,
что я сейчас обнимаю Тоню? Кто  она,  откуда,  как,  почему  -  невозможно
ответить.  Еще  неделю  назад  я  в  себе  и  предположить  не  мог   этих
готовностей... Может быть, я сам  стал  _не  таким_,  странным,  оттого  и
видится все, как в кривом  зеркале...  Но  я  ведь  в  своем  уме!  Просто
поменялся  угол  зрения.  А  отчего  он  поменялся?..  Ах,  оставим...   С
Андромедовым надо  бы  все-таки  как-то  урегулировать  отношения...  И  с
Тоней... Как же быть с Тоней..."
   - Я чувствую себя первоклашкой... Решаю уравнение с одним  неизвестным;
и ничего не выходит... Или я сам не знаю, что решаю?
   - У меня по арифметике было пять.
   - А у меня три... А по грамматике два... А еще у нас было чистописание,
так тут - тушите свет...
   - А у меня по истории тоже было пять... Вот только по физкультуре...
   - Прыгать-скакать не умела?
   - Умела. Но стеснялась... Он  всегда  так  смотрел  на  девчонок...  Ну
знаете, как смотрят иногда...
   - Кто?
   - Да физкультурник...
   - Морду б ему набить...
   - А ему в прошлом году и набили. Уволился.
   - Кто же это такие молодцы?
   - Да Николай Юрьевич! В газете пропесочил так, что...
   - И тут успел... Откуда он здесь взялся-то?
   - Приехал года три назад. После института. Говорит, понравилось, вот  и
остался... Господи, как время летит...
   - Уж не была ли ты в него влюблена?
   - Нет. Влюблена не была...
   В темноте ему чудились ее длинные глаза, которые,  конечно,  теперь  не
были настороженными, а были такими же мечтательными, как и ее голос.
   - Почему-то мне кажется,  что  Полина  была  бы  вам  хорошей  парой...
Глупости, конечно. Привяжется тоже...
   - Я же не колдун, Тонечка, не умею глазами  автобусы  останавливать.  А
колдунье в пару единственно колдуна нужно. Да и хватит про нее...
   - Не слушайте меня...
   Потом он незаметно уснул. А  вскочив  в  половине  двенадцатого  и  уже
одевшись, увидел на столе записку: "Я люблю вас с первого раза, как только
увидела".
   Он вспомнил ночь; он едва слышал сквозь сон, когда она уходила; кажется
было уже совсем светло. Он решил; обязательно нужно купить ей какой-нибудь
подарок; купить и оставить здесь; на память.



11

   Во время  завтрака  в  ресторане  у  Визина  созрел  план.  Первое:  он
решительно отказывается  от  любых  Колиных  услуг,  от  его  детсадовских
проектов, навязчивого и досужего опекунства. Второе:  он  созванивается  с
Борисом  Ивановичем  Етлуковым,  и  тот  вооружает   его   дополнительными
сведениями о _том_ направлении и, может быть, о самой цели  путешествия  -
уж кому-кому, а директору краеведческого музея положено знать  район,  его
печатную и устную историю. И третье: во что  бы  то  ни  стало  он  должен
поговорить с этой загадочной Полиной, поговорить без свидетелей.
   Первое было проще простого: он звонит Андромедову и прямо его  отшивает
раз и навсегда. Никаких сложностей не может быть и с директором музея, тем
более  что  Етлуков  -  "мужик  приветливый,  толковый",  по  рекомендации
редактора Бражина. Самым сложным был пункт третий, он же  представлялся  и
самым важным; все будет зависеть от того, как поведет  себя  строптивая  и
своенравная Полина со своей воинствующей независимостью. А разговор с ней,
- тут Визин был глубоко убежден, - может объяснить многое из того, что  до
сих пор не поддавалось объяснению обычными  средствами,  -  это  убеждение
жило в нем безотчетной верой,  предчувствием,  наваждением.  Если  бы  его
спросили, на чем основывается такое его убеждение, он ответил бы,  что  на
том, во-первых, что Полина необычно вела себя - ее слова,  голос,  взгляд,
мимика изобличали некое потаенное знание и  о  нем,  Визине,  и  обо  всем
остальном; ее ирония, когда она произносила "ученый" и "знаменитость",  ее
пыл, резкость невозможно расценить  иначе  как  вызов  -  вызов  ему,  его
нерешительности,   застылости,    робости,    растерянности,    вызов    и
подстрекательство к принятию его. И никто сейчас  не  мог  бы  переубедить
его.
   Вернувшись к себе в номер, он сел за телефон. И его план сразу  рухнул.
Андромедов был в командировке, Етлуков - в отпуске. Последнее его  всерьез
огорчило - он не знал, не видел больше никого, кто мог  бы  что-то  ценное
рассказать ему в связи с предстоящим путешествием. Оставался третий  пункт
плана. И Визин набрал номер автостанции.
   Долго никто не отвечал; наконец, голос Полининой  напарницы  суматошно,
словно у них там был пожар, протараторил:
   - Да, слушаю, автостанция... - В трубке гудело на разные лады - видимо,
у кассы толпился народ.
   - Будьте добры, Полину. - Визин хотел изменить голос,  но  в  последнюю
минуту передумал, и напарница сразу узнала его, моментально успокоилась, и
уже говорила с ним тем же шутливо-развязным тоном, каким  говорила  вчера,
когда он маялся у окошечка кассы.
   - Вышла Полина наша, только что  вышла  по  срочному  делу,  вот  какая
незадача! Но я могу передать ей, если что  надо.  Не  стесняйтесь.  Может,
передать, чтоб вам позвонила? Она позвонит! Вы из гостиницы?
   - Мне нужно с ней поговорить, - сказал Визин.
   - Отсюда с ней вряд ли... Да тише вы!.. Минуточку, я закрою  окошко,  а
то спасу никакого нет... Ну вот! Она не любит говорить с работы. Да и  без
конца народ. Не получится у вас разговора.
   - Что вы посоветуете?
   - А идите к ней  домой.  Она  -  женщина  гостеприимная,  хлебосольная.
Часиков в шесть уже дома и будет. Уклонная, 19. Это - в сторону  больницы,
к озеру. Пихтова Полина Григорьевна. Вообще-то она  Аполлинария.  Это  мы,
по-свойски уж - Полина да Полина. Сокращенно, значит.
   - Вы уверены, не прогонит? - подлаживаясь к ее тону, спросил Визин.
   - Ну зачем же! Человек светлым днем, по делу...
   - Спасибо вам.
   - Пожалуйста, только вы ей не говорите, что  я  адрес  дала.  Узнает  -
привидение из меня сделает.
   - Не скажу.
   - Ну, всяческих вам успехов. Извините - народ... - И опять донесся  гул
- она открыла кассу...
   Чтобы убить время, Визин пошел к озеру. Расспросы привели его  к  узкой
полосе песка, усеянной купальщиками. Большей частью это была  ребятня,  но
были  и  взрослые,  без  сомнения  -  гости  Долгого  Лога,  медлительные,
обгорелые, с блаженными и ленивыми лицами, в ярких купальниках, держащиеся
группками.
   Визин разделся в  стороне  и  побрел  в  воду,  слишком  теплую,  чтобы
избавить от знойной разомлелости и одури. Впереди, метрах  в  четырехстах,
был островок, и от него выдавалась стреловидная полоса  тростника,  далеко
уходящая в озеро. Визин расслабился и не спеша поплыл к ней.
   Он давно не плавал на такое расстояние и поэтому скоро устал - пришлось
перевернуться на спину и отдохнуть;  и  так,  с  остановками,  он  достиг,
наконец, стрелы. Когда руки коснулись первых тростин, он попытался встать,
но с головой погрузился в воду, и поплыл дальше, раздвигая мощные  жесткие
стебли. Наконец, он ощутил под ногами близкое, захламленное и колючее  дно
и стал отдыхать. Вода доходила ему до  груди;  чуть  заметно  покачивались
тростины; над головой носились стрекозы; где-то  совсем  рядом  заливалась
камышовка; и жгло, жгло неисчерпаемое солнце.
   Ему вдруг пришла в голову нелепая  мысль,  что  если  бы,  скажем,  его
сейчас  поразил  солнечный  удар,  то  он   бы   захлебнулся,   -   совсем
безболезненно, не испытав ужаса, не заскулив животно, так как  захлебнулся
бы в бессознательном состоянии, - и никто бы, скорее всего, никогда его не
нашел - погрузился бы на дно, в бузу, оплели  бы  водоросли,  засыпало  бы
обломками отмирающего тростника, и так через несколько лет оказался бы  он
в толще новообразовавшегося пласта; а когда-то озеро обмелело бы, высохло,
и Г.П.Визин превратился бы в недра, а через тысячи лет, во время раскопок,
- "хотя, если мы уцелеем, то к  тому  времени  не  будет  уже  давно  этих
кустарных раскопок, а будет какой-нибудь аппарат, способный видеть  сквозь
землю", - будут обнаружены хорошо сохранившиеся останки, и никто не  будет
знать, что это - бывший  заведующий  газовой  лабораторией,  доктор  наук,
профессор Визин, учивший некогда студентов уму-разуму, в то время, как сам
означенного ума-разума был начисто лишен... "Какая только  собачья  ахинея
не придет в голову, - подумал он с досадой. - Так и страху на  себя  можно
нагнать, и в самом деле не выберешься отсюда, и  последним  твоим  деянием
сочтут несколько прощальных писем, одно несуразнее