ть. И все же... Если бы  ты  знал,
как сейчас я хотела бы оказаться дома, чтобы чувствовать  (пусть  тормоза,
пусть по-черепашьи ползут секунды, пусть распяливание!), что увижу тебя  -
через час, через два, три, но увижу, увижу...
   Успокойся, дуреха. Считай, что ты если не  убедила  их,  то  во  всяком
случае,   доказала,   что   ты   совершенно   и   стопроцентно   одержима,
закомплексована и надежно выключена из реальности. Посмотри, как спокойно,
с видом "все ясно" раскуривает свою трубку Филипп Осипович. Посмотри,  как
Жан... Нет, лучше не смотри на него; или уж поменьше смотри  -  так  будет
лучше для обоих. И помолчи, помолчи теперь,  лучше  послушай,  как  старик
рассказывает, какие бывают на свете "всяческие чудяса".
   Один человек, плотник из их деревни, работал, знаете ли, ночью в бане -
что-то там строгал. И тут к нему  приходит  другой  -  невысокий,  черный,
лохматый (старик говорит - "колматый") и заявляет:  "Продай  мне  душу,  я
тебя за это лучшим плотником области сделаю". А плотник - ему: "Что  такое
душа? Разве у меня есть какая-то душа?" - "Есть", - отвечает гость. "Но  я
не чувствую в себе никакой души. Вот руки-ноги чувствую, сердце  чувствую,
голову - словом, все тело. А другого ничего не чувствую. Что это  за  душа
такая?" - "Душа - это солнечные пылинки, - говорит лохматый. -  Вот  когда
ты радуешься или печалишься, тело от этого не меняется, но что-то  все  же
меняется. Это "что-то" и есть душа", - "Как же я перестану печалиться  или
радоваться, если продам  тебе  свое  "что-то"?  Зачем  тогда  быть  лучшим
плотником области?" - "Ну продай полдуши; или печаль, или радость". -  "Да
как же я узнаю, что это - радость, если не будет печали? И как узнаю,  что
это - печаль, если не будет радости?  Ведь  когда  не  станет  одного,  не
станет и другого". Так они ни до чего не договорились, и  ушел  "колматый"
ни с чем.
   - Он, колматай етот, шубник, лихой был. А наш Иван яще лише...
   Ах, какой хитрый Филипп Осипович,  какой  иносказатель!  Притчей  решил
меня в благодарность за Древнюю Грецию попотчевать. Зачем же ты, старик, к
Сонной Мари двинулся, если печаль и радость равноценны? Или уж печаль твоя
настолько перевешивает, что невмоготу стало? А у меня, думаешь, иначе? А у
Веры? Или ты хочешь сказать, что идти следует только для того, чтобы снять
этот излишек, который перевешивает?.. Какой умный и хитрый старик... О чем
он там дальше-то?
   У него тоже интересный выговор, но не такой, как  у  местных,  -  очень
забавный, но все понятно. Он уже рассказывает, как  они  сошлись  утром  в
Рощах с Жаном и вместе пошли сюда,  как  Жан  всему  удивлялся,  все  ему,
человеку степей, было в новинку, и как Филипп Осипович, хоть и не местный,
объяснял ему, какая щебечет птица, как называется та или иная трава, какие
бывают приметы...
   Послушай-послушай. Ведь ты сама ничего не  знаешь,  ты  -  непроходимая
дочь города...
   И - снова про ученого, про его хворь, про то, что  лечит  его  какой-то
особой мазью сама пасечникова жена, потому пасечник и поселил его у  себя,
а не со всеми в "мужском" доме...
   - Говорят, Настасья Хвилатовна тут большой специалист по етым мазям.
   - Интересно, что за снадобье такое?
   - Ня хоча говорить. Верно, сякрет.
   Расспросить при случае, взмолиться... После  охоты,  после  ночевки  на
голой земле у него разбаливается спина...
   Пусть бы она получше и побыстрее подействовала, эта мазь.
   А если бы ты заболела, пасечник тоже поселил бы тебя дома?  Или  Жан...
Тьфу-тьфу...
   Может быть, поговорить с Настасьей Филатовной о Вере?.. Но  какая  мазь
ей поможет... Другое ей способно помочь, только другое...
   - Говорил Иванович, тутака до нас один былши, парень,  годов  тридцать.
Поспрошал-поспрошал, про кого и мы, потолкался-потолкался и  -  в  лес,  в
тайгу ету. Боля, как две нядели будя.
   Да, она слышала: взял у Константина Ивановича  сапоги  -  взамен  туфли
оставил, удочки свои и денег. Сказал, что - отпускник, любит  путешествия,
подался  в  ту  сторону,  к   болотам...   Кто   он,   этот   таинственный
путешественник? Почему так долго не возвращается?..
   Жан так тревожно взглянул.
   - А что, если он давно  вышел?  Каким-нибудь  другим  путем,  в  другую
деревню.
   - Другой деревни, я слышала, тут поблизости нет.
   - Можа, блукая. Тайга, малец, ня шутка.
   - Я понимаю.
   - Понимаешь, а собралшись лягко. Ну ты - ладно:  тамака  у  вас  такого
лесу нету. А молодица ета наша...
   Вот! Надо Вере  немедленно  сшить  брюки!  Из  чего  угодно.  И  пускай
пялятся, пускай осуждают.  Попросить  у  Настасьи  Филатовым  какую-нибудь
тряпку, купить, в конце концов... В два счета, дело привычное. Машинки нет
- обойдемся. Ну куда она, в самом деле, пойдет в одном платье? За ней надо
смотреть, как за ребенком...
   Вон она, эта женщина,  что  утром  у  колодца  другой  про  твой  наряд
шепнула. Шепоток на весь роток. Идет  с  водой.  Удивительно  прямо  идет.
Стать! А ей ведь не иначе под семьдесят. Взглянула мельком и - мимо.
   - Что они все так странно смотрят! Как на пугало...
   - Кохта в тябя заяристая, Андреевна. Дяревня, бабы - известное  дело...
А вода тутака добрая...
   Спасибо  -  заступился,  объяснил.  Но  что   в   этой   кофте   такого
"заяристого"?.. А что они сказали бы про мой "космический ансамбль"?..
   Как быстро все меняется: только что чистое небо было, а  вот  уже  тучи
побежали, и солнце ныряет в них, потом выныривает и еще жарче печет. Много
их сразу стало, тучек, - весь горизонт затягивают. И ветерок такой...  Где
Вера?
   - Неужели дождь будет? - Жан смотрит на  тебя  так,  словно  дождь  уже
начался и над тобой надо немедленно раскрыть зонт.
   - Ага, смянай день сделалшись...
   Ему, этому Филиппу Осиповичу, по-видимому, все равно - дождь, не дождь.
А тебе разве не все  равно?  Да,  но  если  вдруг  гроза?  Ты  же  ужасно,
панически боишься грозы, готова  в  самый  дальний  угол  забиться,  когда
начинается это полыхание и грохот. Почему такое наказание,  почему  другие
не боятся? Может быть, и твоя сегодняшняя взвинченность от  приближающейся
грозы?
   - Много, конешно, страшного бывая. А нету страшней, как война... Я  ону
тридцать три года каженный день вижу. Потому и спать некогда...
   ...Милый, милый! Если бы ты видел, если бы ты чувствовал, что и  как...
Здесь, рядом со мной  замечательный  старик  и  влюбленный  юноша.  Да-да,
влюбленный в меня юноша! И наверно будет гроза. И у меня тоже болят ноги -
я же никогда в жизни не ходила по  тридцать  километров.  Мне  тоже  нужно
целебной мази, ах, как нужно. Потому что я ведь и дальше пойду. Если бы ты
видел и чувствовал... Я пойду, дойду и потом не буду  больше  мучить  тебя
своей любовью...



2

   - От сучка! Сызнова подглядываеть! А ну марш отседова! - И - затрещина.
   - Ииииии, тятенька... - Хлопнула дверь.
   - Паскуда... - Тяжелый, трагический  голос  хозяина,  и  дальше  что-то
вроде всхлипа...
   От этого Визин окончательно проснулся и сразу вспомнил, где  находится.
Он пошевелился, приподнялся, подтянул ноги. Тело ныло, особенно  поясница,
но уже не так, уже было терпимо. "Чудеса, - подумал он. - Одно натирание -
и такой эффект. Что же это за мазь? Может быть, мазь  плюс  массаж?  Ну  и
ладонищи у этого Константина  Ивановича.  Кости  трещали,  когда  натирал.
Казалось, еще чуть и - отключка.  Вот  тебе  и  преклонный  возраст,  брат
Визин, коллега, бывший мастер по теннису... Но что происходит  в  доме?  И
что происходит за его пределами?..  О  судьба-чудотворица!  Куда  ты  меня
засунула?.."
   Скрипнула входная дверь, и словно просочился  сквозь  стены  сдержанный
голос Андромедова:
   - Ну как?
   - Спить, - отозвался Константин Иванович. - Должен поспать. Я его помял
от души.
   - Значит, будет порядок, - сказал Андромедов.
   - Пристають ваши - спасу нетути. Че ды как, ды  куда,  ды  када.  Особо
ета, мадама.
   - Что ж, если уж заварилась такая катавасия.
   - Сам заварил, Миколай.
   - Каюсь, Но тут случай особый. Вы уж держитесь, как уговорились.
   - Ды мне-то... Забавно, что дед етот тожа. Старай лапоть.
   - Этот дед многим фору даст.
   - Неужли тама че есть, а, Миколай?
   - А вдруг есть?
   - Ето ж тада конец белому свету.  Как  пойдуть  ездить,  как  повалють!
Ученаи-разученаи, мать их не так. А там и  дорогу  проложуть,  механизация
усякая... Батюшки-светы... - Константин Иванович надсадно охнул,  помолчал
и добавил: - Тока ни хрена тама нетути.
   - А зачем все же бабка Варвара туда ходила, а?
   - А черт ее знаить, зачем она ходила. Пошли-ка мы лучше на двор.  А  то
разбудим.
   - Я не сплю уже! - громко сказал Визин,  и  в  тот  же  миг  перед  ним
предстал Андромедов.
   Как самочувствие, состояние, настроение, где больше болит, где  меньше,
еще вечером процедура, а потом еще завтра две,  и  будете  как  новенький,
Герман Петрович, забудете, что были вообще  какие-то  недомогания,  потому
что   мазь,   которую   приготавливает   Настасья   Филатовна,    поистине
чудодейственная мазь - пасечники мастера на такие штуки, главное сейчас  -
покой, чтоб не мешал никто, а тут  мешать,  собственно,  некому,  все  при
деле, да и Константин Иванович на страже, как  говорится,  а  что  хозяйка
неразговорчивая, так не обращайте внимания, она всегда была такая,  ну  то
есть, не всегда, а как сыновей  лишилась,  а  потом  Лизу  родила,  а  что
касается Лизы, то у нее пунктик - мужчины, и ее, конечно, можно понять, но
очень с ней строг отец, даже, пожалуй, чересчур строг,  и  тут  ничего  не
поделаешь, постарайтесь не реагировать, потому что так уж у  них  в  семье
повелось... И так далее, и так далее...
   - Что там наша экспедиция? - спросил Визин.
   - Донимают.
   - Ты, разумеется, тверд, как скала?
   - Разумеется. Только, думаете, они верят, Герман  Петрович?  Ни  одному
слову.
   - Что я тебе и предрекал. И значит, остается одно - тут  ты  совершенно
прав: оторваться от них.
   - Имейте в виду, Герман Петрович, - смущенно  проговорил  Андромедов  -
Они ждут вашего выхода, чтобы вас атаковать. Еще больше, чем меня.
   - Предчувствую.
   - И настойчивее всех Маргарита Андреевна. Ну, старшая из тех двух. Есть
еще старик, - совсем тихо добавил Андромедов, - и тот парнишка-казах.
   - Словом - экспедиция.
   - Мы оторвемся, Герман Петрович.
   - Ладно. Тут все ясно. Ты мне лучше вот что скажи, Коля. Долго  ты  еще
будешь морочить мне голову? То он просто приходил сюда и расспрашивал,  то
вдруг фотография Морозова появилась, потом -  Варвара,  Варварина  сестра,
наконец - карта. Говори прямо: что у тебя есть еще? Хитрить уже  не  имеет
смысла: мы - в Макарове. Выкладывай сразу, и будем дальше думать вместе.
   - Имеется. - Андромедов опустил глаза. -  Честно  говоря,  я  бы  сразу
выложил. Но зачем было бы выкладывать, если бы вы, скажем, решили не ехать
сюда? А когда  уже  поехали,  я  все  боялся,  что  вы  вдруг  почему-либо
передумаете и вернетесь. Потому что, если бы вы передумали и вернулись, то
зачем вам все это?
   - А если я дальше Макарова не пойду?
   - Этого не может быть.
   - Почему?
   - Проделать такой путь... И после всего, что вы знаете...
   - Хорошо, спасибо за откровенность. Раз уж так все получается,  и  я  в
полной зависимости от тебя, то давай, так и быть, свой главный  козырь.  И
все остальное. Соблазнять дальше нечего уже, соблазнен окончательно.
   - Только уж поверьте, Герман Петрович,  больше  я  ничего  не  утаиваю.
Ровным счетом! - пылко заверил Андромедов. - А что у  меня  еще  осталось,
так только вот это. - И из заднего кармана брюк вытащил сложенный листок с
машинописным текстом. - Вы без очков видите?
   - Слава богу...
   Визин развернул и прочел:

   "(Из очерка о  враче  Морозове  С.И.,  -  09.03.1921  -  12.08.1954,  -
написанном для рубрики "Интересные люди нашего  района"  в  сентябре  1960
года В.Б-м).
   ...Эта  лекция  -  "Личная   гигиена   и   профилактика   заболеваний",
прочитанная им 29 марта 1951  года  в  местном  Доме  культуры,  привлекла
неожиданно много людей... Прочитав, он попросил задавать  вопросы,  и  они
посыпались, точно град,  и  устные,  и  письменные,  так  что  мероприятие
затянулось еще  часа  на  полтора...  Особенно  взбудоражил  всех  вопрос,
заданный вслух из зала: что  делать,  чтобы  избавиться  от  какого-нибудь
неприятного воспоминания, можно ли от него излечиться? Морозов сказал, что
это  не  имеет  отношения  к  теме,  видимо,  не   желая   углубляться   в
профессиональные медицинские материи. Но любознательные наши слушатели  не
сдались,  посыпались  реплики,  что  и  мозгам  нужна  профилактика,   что
болезненные воспоминания портят жизнь и мешают работать,  кто-то  смеялся,
кто-то взволнованно уточнял вопрос, кто-то запутывал.  Но  доктор  Морозов
был серьезен. И он ответил. И вот к чему сводился его ответ.
   ...Память "образуется"  в  коре  больших  полушарий  мозга,  в  нервных
клетках - нейронах. Когда в мозг извне поступает какая-нибудь  информация,
то нейроны начинают взаимодействовать друг с другом, вступать в  контакты,
во взаимосвязи. Таким образом формируется определенная нейронная  система,
которая и "запоминает", и "хранит" данную информацию, то есть является как
раз тем, что  мы  называем  памятью.  Видимо,  возможно  расстройство  или
разрушение той или иной нейронной системы, иначе - того или иного  участка
памяти, то есть какого-то воспоминания.  Для  того,  чтобы  разрушить  или
расстроить систему, нужно знать, что она  собой  представляет,  каковы  ее
особенности, свойства - словом, ее надо "нащупать". Логично  предположить,
что легче всего расстроить наиболее активную в настоящий момент  нейронную
систему - она более заметна, ее легче "нащупать". Достигнуть этого  можно,
видимо психологическим, механическим или химическим воздействием  -  иными
словами: при помощи сильного внушения,  хирургического  вмешательства  или
при  помощи  химического  препарата,  который  бы  "притушил",  а   то   и
ликвидировал это сильное, беспокоящее,  мучащее  воспоминание.  Наука  еще
только ищет в данном направлении, ученые  работают  над  созданием  такого
препарата. И пока они  работают,  он,  Морозов,  рекомендует  всем  свежий
воздух, купание-загорание и побольше прогулок по лесу, благо, что все  это
в наших условиях доступно с избытком..."

   Визин еще раз перечитал, поднял глаза на Андромедова.  Тот  нетерпеливо
проговорил:
   - О той лекции была тогда статья  в  газете.  Правда,  безо  всех  этих
подробностей. А сам очерк так и не был опубликован - что-то не понравилось
тогдашнему редактору "Зари". Но один  наш  собиратель  редкостей  сохранил
рукопись. Я и перепечатал главное, интересовавшее меня. Вот и все.
   - Вот и все, - повторил Визин, и руки его, державшие лист,  опустились.
- Так вот, Коля, в то время, когда Морозов читал свою лекцию, ни  о  каких
таких препаратах и речи не было. И никакие ученые  над  их  получением  не
работали.
   - Но откуда тогда Морозов про это взял?
   - Не знаю. Я перечитал  всю  прессу,  говорил  со  специалистами.  Тебе
понятно, о чем речь?
   - Более или менее, Герман Петрович. - Андромедов был заметно возбужден.
   - Что у тебя еще есть?
   - Ничего!
   - Совсем ничего?
   - Ничего, честное слово!
   - Значит, ничего. - Визин согласно покивал, голова  его  откинулась  на
подушку. - Много бы я дал, чтобы поговорить сейчас с доктором Морозовым...
   - Знаете, Герман Петрович - горячо сказал Андромедов. - Это еще  ничего
не доказывает! Ну, что в прессе тех лет не было публикаций про все  такое.
Может ведь быть, что кто-то где-то работал над таким препаратом.  Не  стал
бы Морозов заявлять голословно! Может, в том самом институте,  где  учился
Морозов, и работали.
   - Не надо домыслов, Коля. Не надо. Очень уж ты скор  на  них.  -  Визин
говорил задумчиво. - Но все же тебя мне, не иначе, как бог послал.
   - Герман Петрович! - Андромедов сбавил  голос  и  оглянулся  на  дверь,
точно их могли подслушать. - Я долго над всем этим размышлял. Все время  с
тех пор, как узнал. И  вот  мне  иногда  кажется,  что  Сергей  Игнатьевич
Морозов сам в какой-нибудь такой лаборатории работал.  Ну,  над  созданием
этого препарата. Сразу объясняется и его реакция на вопрос о  памяти,  его
интерес  к  Сонной  Мари  и  многое  другое.  Работал,  скажем,  в   такой
лаборатории, а потом - интриги, неудача, скандал,  и  в  результате  -  он
оказался здесь.
   - Не было, Коля, такого. Не было. Никаких таких лабораторий. Понимаешь?
   - Ну, значит, он искал такой препарат!
   - Зачем?
   - Как зачем? Для медицины  это  ведь  было  бы  -  просто  фантазии  не
хватает! Мне кажется даже...
   - А мне кажется, что тебя мне не  только  бог  послал,  но  и  вся  моя
оставшаяся жизнь пройдет в неразрывной связи с тобой, одному мне больше ни
с чем не справиться.
   - Вы все шутите, Герман Петрович.
   - Разве так шутят?.. Про эту бумагу кто-нибудь знает?
   - Конечно! Вся редакция.
   - Подумать только - вся редакция! - Визин  огорченно  хлопнул  себя  по
бедрам, скривился от боли. - Да вы что, с ума посходили? Такой документ...
   - Ну не вся, конечно, - всей и дела нет. Ну тот, собиратель  редкостей,
- я говорил. Я знаю. Василий Лукич - я ему показывал. Еще человека  два...
Да вы не беспокойтесь, Герман Петрович, - Андромедов ткнул пальцем в лист,
- никто этому никакого такого значения не  придает,  ни  с  чем  таким  не
связывает. Даже Василий Лукич, между прочим. А, говорит, опять, значит, из
той области... У нашего собирателя есть штуки полюбопытнее, позабористее -
читают и со смеху помирают. А какие-то нейроны, системы...
   - Да... Народ-то к вам после  твоей  статьи  идет?  Так  мне  твой  шеф
доложил. И идут, и письма пишут. Что же вы отвечаете?
   - Ну... легенда и все.
   - И никто у тебя подробностей не допытывается?
   - Мне Василий Лукич запретил с людьми говорить на  эту  тему.  Да  я  и
сам... Удирал, откровенно говоря.
   - Хвала вашему шефу! Хоть один нормальный человек!
   - Я ведь понимаю,  Герман  Петрович,  в  чем  тут  дело.  -  Андромедов
покосился на северо-запад. - Потому-то я...
   - Понимает он... Ты знаешь, что такое нейрохимия?
   - Ну... Наука, изучающая химический состав нервных клеток. Так? Там же,
когда  взаимодействуют  клетки,  химические  реакции  происходят   -   так
считается, Потом  появилась  функциональная  нейрохимия,  которая  изучает
влияние химических соединений на всякие  психологические  процессы  -  сон
там, переживания различные, ну и память, конечно.  Вот  так,  научпопно  я
себе это представляю, Герман Петрович.
   - И зачем тебе, журналисту, такая дребедень...
   - Просто интересно, любопытно.
   - Любопытно... Между прочим, еще ваш хрестоматийный Лермонтов  говорил,
что любопытство - самая пагубная страсть, и от нее происходят  все  прочие
страсти.
   - Ну да! "Штосе"! Но это, я думаю, ему просто для сюжета так надо  было
выразиться. И говорил-то так не сам Лермонтов, а его лирический  герой,  а
точнее - так думал его Лугин. Ну что было бы с людьми, если бы они не были
любопытными? Страшно подумать, Герман Петрович... А почему вы спросили про
нейрохимию?
   - Потому что доктор Морозов о ней говорил в своей лекции.
   - Я знаю! Поэтому и заинтересовался! И когда услышал про Сонную Марь  и
что Морозов туда устремился...
   - Ты связал это.
   - Да. А как не связать! Вы бы не связали?
   - По-моему, Морозов сознательно или  под  чьим-то  давлением  похоронил
великое открытие. Я придерживаюсь первого.
   - Сознательно?! Как же такое может быть?
   - Может быть, Коля. В Пифагоровом кодексе  есть  такое  правило:  делай
лишь то, что впоследствии не огорчит тебя и не принудит раскаяться.
   - Почему  же  великое  открытие  может  впоследствии  огорчить?  Тогда,
значит, это было не великое открытие.
   - Все открываемое, тем более вдруг открываемое, кажется  великим,  друг
мой Коля. Мы слишком примитивно вос