--  Давай так: ты мне -- сестра,  -- предложил он однажды. -- Это будет
лучше и убедительнее.
     -- А мне кажется, жена лучше, -- засмеялась  Наталья Сергеевна. --  Это
солидно.
     --  Подумай хорошо, нам  придется спать в одной постели.  Это  тебя  не
смущает?
     -- Напротив, это  меня возбуждает. -- Она сняла очки и вместе с ними --
образ  учительницы женской  гимназии.  -- Свершится то, что бывает только  в
грезах одинокой женщины. Просыпаешься и чувствуешь;  рядом спящий мужчина...
Чужое, незнакомое  тело, от которого исходит  тепло, обволакивающее  мужское
дыхание... Ночь и полная темнота, случайные  прикосновения рукой, обнаженным
бедром и -- запрет! Табу! Ничего нельзя! А запретный плод так сладок...
     -- Ты что, сексуальная маньячка? -- в сторону спросил Космач.
     -- Нет, я одинокая женщина.
     -- Так вот, легенда по поводу супружества отменяется. Мы брат и сестра.
     Вся  эта  родственность была обязательной,  ибо,  по  нравам и  законам
староверов,  чужие  люди  не могли  странствовать  вместе.  Это  вызвало  бы
настороженность, разрушило едва установленный контакт с оседлыми неписахами.
Если  есть  доверие  к тебе, то  оно автоматически распространяется на жену,
сестру, брата, сына, но ни в коем  случае не  на чужого, пусть  даже  самого
близкого по  духу  человека,  которого ты  привел с  собой.  Из-за  незнания
подобных  щепетильных  тонкостей была загублена  не одна экспедиция, кержаки
закрывались  наглухо  и  своим  подчеркнуто  равнодушным  отношением  или  в
открытую выгоняли гостей из скитов, не объясняя причины, и еще весть пускали
по  Соляной  Тропе,  чтоб  не  принимали  этих  ученых  странников.  Данила,
кабинетный аналитик, не мог найти твердого и определенного объяснения такому
явлению, хотя высказывал предположение, что это продиктовано сохранившейся у
старообрядцев родовой психологией  семнадцатого века: доверять  можно только
кровной родне или супругу.
     Наталья Сергеевна не спорила, однако и особой покорности не проявляла.
     -- Если это нужно для дела, я готова быть и сестрой. "Миленький ты мой,
возьми  меня  с  собой...".  --  пропела  она.  --  Но  не  забывайте,  Юрий
Николаевич, нас  с вами  повенчал  сам Василий  Васильевич, а мы его рабы  и
работаем на него.
     Аргумент  был  веский, неоспоримый  и  прозвучал  обидно.  Космач  лишь
поежился и ничего больше не сказал.
     И  пока он  раздумывал,  кем лучше  представить  ассистентку,  к выбору
легенды  подтолкнул  случай  После  переправы через холодный,  ключевой  Сым
Космач пустил  коней на дневную  кормежку,  сам же  лег на песке, обсыхал  и
грелся  на солнышке,  поскольку плыл  вместе с  лошадьми. Наталья  Сергеевна
переезжала реку на  резиновой  лодке, вместе с  вещами и  седлами, и  потому
решила искупаться в теплом заливчике, а заодно затеяла постирушку, пользуясь
тем, что на  жарком и ветреном берегу нет гнуса и сохнет все быстро. Она уже
давно не стеснялась Космача, походные условия, в которых оказалась привыкшая
ухаживать  за  собой  женщина, диктовали свои  правила, а  может,  умышленно
поддразнивала  его  -- в любом  случае,  дорвавшись до воды, она раздевалась
донага,  хватала шампунь, мыло с мочалкой  и устраивала  баню. Так было и на
этот раз. После мытья и стирки она развешивала на кустах белье, когда Космач
увидел  на берегу  человека  --  короткого  бородача средних  лет,  стыдливо
отвернувшегося в  сторону  Дерюжная  лапотинка,  валяная  шапка, несмотря на
жару, бродни  из сыромятной лосиной  кожи и старенькое  ружьишко на плече --
странник, и сомнений нет.
     --  Христос воскресе. люди добрые! -- весело поздоровался и поклонился,
когда Наталья Сергеевна,  схвативши платье, спряталась в ивняке. -- Простите
уж. что не ко времени явился... Да ведь дело житейское, дорожное..
     Космач тоже раскланялся, натянул  брюки: вынесло же его  в такой час! И
ведь наверняка давно стоял затаившись, подсматривал, прежде чем выйти...
     Мужичок помялся
     -- Лошадки-то твои кормятся?
     -- Мои...
     -- Кобылки добрые, особенно гнедая... Ты  не ученый  ли? А то слух был.
идет нынче не один, с женой...
     Вести  по  Соляной Тропе разносились молниеносно и  необъяснимо с точки
зрения здравого рассудка.
     -- Ученый...
     -- Вот  и я смотрю... А меринок  у  тебя прихрамывает,  должно, стрелку
намял.
     -- Да есть маленько...
     -- На ночь в глину поставь, так отойдет.
     Космач достал из  вьюка пачку винтовочных патронов,  но  отсчитал всего
пять, подал встречному.
     -- Помолись за путников, божий человек.
     У того глаза блеснули радостно: хоть и бродил с дробовиком, но винтовку
наверняка  имел.  И если даже нет, то патроны эти были своеобразной валютой,
за обойму давали соболя, пуд ржаной муки или фунт соли
     --  Благодарствую, -- ответил сдержанно.  --  И  помолюсь. А зовут меня
Клавдий Сорока. Слышат?
     -- Конечно, слышал!
     На  Соляной Тропе его знали все, а известен Клавдий был  тем, что ходил
выручать  попавшихся  в  каталажку странников. Если кого-то из беспаспортных
кержаков  задерживала милиция, он  приходил в тот  поселок,  сдавался сам и,
когда  оказывался  за  решеткой,  невероятным  путем выводил  оттуда  своего
единоверца  и сам  убегал.  Он  давно был  объявлен во всесоюзный розыск,  и
Космач не раз видел его портреты на пристанях  и вокзалах, однако Клавдий не
унимался и преспокойно ходил в мир.
     --  Ну  так прощай, ученый муж! --  застрекотал  Сорока. --  Авось  еще
свидимся! Коли  помолиться нужда, так здесь близко  камень намоленный  есть,
Филаретов  называется.  Больно  уж  радостно бывает  на нем.  Ангела тебе  в
дорогу!
     Как  только  встречный скрылся  за деревьями, из кустов  вышла  Наталья
Сергеевна,  не  торопясь стала  одеваться. Космач ничего не  сказал ей, лишь
ругнулся про  себя  и начал скручивать подсохшую лодку. Ассистентка же с той
поры перешла на  "ты" и  называла  его мужем, со  всеми прилагательными,  --
вживалась в роль.
     Когда  Космач  пришел  в Полурады,  глава рода  Аристарх уже покоился в
колоде, и  встречал их отец Вавилы, Ириней,  встречал  как родных:  в зимней
избе поселил, за один  стол со своим семейством посадил. Это могло означать,
что  стал он  теперь главой рода, хозяином, от  которого,  в общем-то, будет
зависеть  успех  экспедиции.  Только почему-то дивы лесной, Вавилы, не  было
видно. Точнее,  она существовала где-то близко -- то засветятся  ее огромные
глаза в темных сенях,  то в прибрежных кустах или буйных  зарослях цветущего
кипрея  мелькнет,  как  птица  в ветвях,  но  увидеть ее близко,  тем  более
поговорить, никак  не  удавалось.  Пару раз  Космач  звал  ее, чтобы подарок
вручить -- титановые легкие пяльцы  и набор ниток  мулине --  Вавила  любила
вышивать, и еще  маленький радиоприемник с запасом батарей и часики, но юная
странница  исчезала. Однажды он чуть не столкнулся с ней  по пути на пасеку,
расставленную за деревней на старом горельнике, -- неопасна  коромыслице два
деревянных  ведра с  сотовым медом, под  ноги смотрела  и сразу не  заметила
Космача.
     --  Здравствуй,  Елена, -- назвал  истинным  именем. -- Что же тебя  не
видать нигде?
     Убежать  бы, да ведра тяжелые и по густому лесу  с коромыслом не пройти
-- остановилась, вскинула голову.
     -- Пусти-ка, Ярий Николаевич, не стой на дороге.
     -- Я тебе  подарок принес, пяльцы и нитки цветастые, но никак отдать не
мог. Мелькнешь и нету...
     -- Лето, Ярий Николаевич, женской работы много, и присесть-то некогда.
     -- Покажись вечером, так и отдам подарочек.
     -- Нет уж, не покажусь, -- ответила будто бы весело. -- Посторонись-ка,
дай пройти.
     -- Ты возьми подарок у Натальи Сергеевны, -- обескуражено вымолвил  он.
-- Она отдаст...
     Вавила вдруг восхитилась.
     --  У  тебя  такая красивая  жена! Вечером вдоль  поскотины  ходила  --
царевна египетская, Клеопатра.
     Она  еще  и Клеопатру знала!  Однако  в тот миг мысль лишь отметилась в
голове   и  мимо  пролетела,  поскольку   Космач  неожиданно  и  в  общем-то
беспричинно разозлился.
     -- Наталья Сергеевна  мне не  жена. Мы работаем  вместе, мы  оба  --  -
ученые.
     А она засмеялась непринужденно и погрозила пальчиком.
     -- Зачем так говоришь, Ярий  Николаевич? Не обманывай! Коль  вы на одну
перинку ложитесь, знать, жена. Нехорошо от своей жены отказываться!
     Доказать ей тогда было ничего невозможно.
     -- Ну и что же теперь, так и будешь прятаться от меня?
     -- Ой, да пусти!
     -- А угостишь медом, так пропущу.
     Она  тут же отломила  белый,  налитый  язык сот  и ловко  вдавила его в
подставленный  рот,  а  руку,  облитую жидким,  незрелым  медом, с  какой-то
отчаянной страстью вытерла  о его  усы и  бороду,  как  о  тряпку. Он  слова
сказать не мог, отступил в сторону и остался с забитым, разинутым ртом.
     Вавила потом обернулась, засмеялась и ушла...
     Но вечером же опять не вышла к ужину...
     И  не  было  еще за  столом  бабушки ее, Виринеи Анкудиновны, -- видно,
по-прежнему  не  доверяла ученому мужу, ибо в  его  сторону  даже  головы не
поворачивала,  если мимо шла.  А  сын ее, отец Вавилы, напротив, проявлял  к
ученому  повышенный  интерес.  Все  больше  расспрашивал  о  мирской  жизни,
дотошно, настойчиво, и сам бы давно разговорился,  если б жена  не следовала
тенью. Почему-то  стеснялся  ее,  замолкал  и  под  любым предлогом  уходил.
Натасканная  Данилой,  а  потом еще  и  Космачом, приодетая как следует, она
почти  не делала ошибок,  вовремя кланялась, незаметно крестилась, правильно
молчала и проявляла полную покорность во  всем кроме  одного -- не отставала
от мужа  ни  на  минуту боялась  пропустить  что-нибудь важное и  не  давала
побеседовать с  хозяином  с  глазу на глаз. Возможно,  этим  она  и вызывала
подозрение у  Иринея,  но не  исключено, что наблюдательный,  битый дальними
дорогами  и встречными-поперечными  странник,  не  в пример своим  собратьям
имеющий саркастический острый  ум, сам кое-что заметил, поскольку однажды не
выдержал и в присутствии жены ни с того ни с сего посоветовал:
     -- Своди-ка в баню супружницу. Я нынче истоплю.
     -- Да ведь в субботу топили, -- сразу не понял издевки Космач.
     -- А чего она у тебя чешется-то? Как подойдет так и скребет под мышками
     Это  она включала  диктофон.  Техника  была  хоть и  импортная,  но  не
приспособленная  для тайных дел, кнопки  щелкали  и включались  тую,  иногда
кассета шуршала.
     В тот же лень Космач приказал "жене" не таскаться  всюду с аппаратурой,
а пользоваться ею лишь в исключительных случаях и с его разрешения. Однако с
первого раза  впрок  это  не пошло, через некоторое время  сам услышал,  как
опять что-то шелестит и поскрипывает в полной груди ассистентки. А как раз с
хозяином и его молчаливыми сыновьями  пошли уголь жечь на ямах, километрах в
пятнадцати,  в  потаенном месте  и в ненастную  погоду,  чтоб дыма  никто не
заметил,  неписахи до сих пор топили зимой избы специальными печами без труб
и только углем, чтоб  не выказывать своего скита.  Ириней умышленно позвал с
собой,  чтоб  в  отдалении  от  зорких старичков  поговорить  по  душам,  но
ассистентка   увязалась  за  ними,  до  слез  дошло,  и  втайне   зарядилась
аппаратурой.
     Космача такое  непослушание взбесило, едва сдерживаясь, он велел "жене"
сходить домой и принести ему дождевик. Наталья Сергеевна все поняла, глазами
засверкала. однако подчинилась и ушла.
     И  тут с Иринея  будто  ношу  сняли,  расслабился и  про работу  забыл,
сыновей  отправил  на  озеро сети  проверять,  да уху варить. Видно, наедине
спросить чего-то хотел, но лот смелый пытливый и ироничный человек вдруг так
засмущался,  что никак  начать  не мог: рот  откроет, зальется краской, и от
стыда v него то насморк, то чих откроется.
     -- Ты  чего  хочешь-то,  Ириней  Илиодорович? --  подмигнул Космач.  --
Говори, не стесняйся.
     Тот почихал немного, вытер слезы.
     -- Погибла  наша жизнь.. Остались мы  на  Соляном Пути, как пни старые,
никому не нужные. Держалась  Тропа, когда гонения были, когда нас  живьем  в
огонь кидали, в землю закапывали. Когда  проклятия слали, дома жгли, чтоб из
лесу  выселить.  А сейчас ничего старого  не осталось, выходи и  живи. Верно
старцы говорят, v  ходить  из  лесов надобно и  не бояться мира. Ну, ежели в
тюрьме токмо помучают малость...
     Нечто подобное он слышал в прошлом году от старшего Углицкого...
     -- Чем помочь тебе. Ириней Илиодорович?
     --  Ты  ведь  ученый  муж,  знаешь,  как бы  мне записаться  и документ
выправить? Иль помоги, иль научи хотя...
     -- Зачем тебе в Полурадах документ? Выйти хочешь?
     И прорвало Иринея.
     --  Тебя  обмануть  --  Бога обмануть.  Токмо не  выдавай меня матери и
старикам нашим.  Они еще  надеются...  При  твоей  жене  говорить не  хотел,
сболтнет не подумавши... Уйти я хочу. Сыновья вон поднялись, жмут меня -- на
люди хотят.  Они ведь твоих лет,  а неженатые. Откуда я  им невест  приведу?
Ходил  уже не раз,  да каких надобно сыновьям своим не нашел. То бесплодные,
то перестарки, то рода худого. Вот беда-то, Юрий Николаевич!.. Аэропланы над
нами  уж  сколько раз пролетали, а оттуда  все видать... Чего мы прячемся-то
теперь,  уголь этот жжем, каждый раз по новому месту ходим, чтоб тропинок не
натоптать?..  Давно  уж нет Соляной  Тропы,  не  тайно живем, а далее бежать
некуда. Край  света! А ежели не тайно, чего же в лесах-то сидеть? Сонорецкие
старцы сорок лет тому  писали,  кончается  наше  великое  сиденье и  затвор,
готовьтесь в мир  уйти... Да кто их послушал?  Всяк себе  князь, ворочу  что
хочу. Дед  мой, Аристарх, наказывал: посидим  на озерах, укрепимся  и скопом
выйдем. Не получился  скоп, ибо древлего благочестия не сберегли, разбрелось
стадо без пастыря...
     Таких  длинных  речей  он,  пожалуй, в  жизни не говорил, потому  сразу
выдохся  и  умолк.  Космач  как историк  обязан  был  соблюдать  нейтральную
позицию, не  вмешиваться в процесс, не тормозить и  не подталкивать явления,
происходящие  вокруг,   однако  к   тому  времени   уже   хорошо  знал,  чем
заканчиваются подобные выходы в мир.
     У большинства старообрядцев, лет триста спиртного не пробовавших, как у
чукчей,  в  крови полностью отсутствовали  ферменты, расщепляющие  алкоголь.
Стоит выпить такому стакан, дня три ходит пьяный  и еще столько же  страдает
похмельем,  и  потому  удержу  не  знает,  многие   кержаки,  дорвавшись  до
запретного, напрочь спивались за год -- два.
     Космач разубеждать Иринея не стал, лишь сказал грустно:
     -- Выйти-то можно, а куда пойдешь?
     -- В нефтеразведку пойду, -- уверенно заявил тот.
     -- Да тебе  ведь под  шестьдесят,  Илиодорович.  На  работу не  примут,
пенсионный возраст.
     -- Записываться стану, так лет двадцать сброшу. Адриан  Засекин  вышел,
Гермогешка Литвин из Крестного Дола... Оба старше меня будут, а скинули лета
свои, отсидели в тюрьме  по  году,  ныне живут  и радуются. Ходил  я к ним в
Напас,  тайно  от  своих,  конечно...  Все поглядел,  электричество,  машины
разные, жизнь ихнюю. Старцы все предсказали,  так оно и  есть, а мы все дико
живем! И даром ведь, даром...
     Это был крик души.
     -- Но тебя сразу посадят, и сыновей, и жену... И дочку.
     --  Я ведь  почему  к тебе-то  и обратился, Юрий Николаевич.  -- Ириней
голову повесил.  -- Как бы документ  получить, чтоб не  сидеть? Мне ладно, я
стерплю и тюрьму. Жену и дочь жалко...
     Пожалуй, лег  двадцать уже  как старообрядцев оставили в  относительном
покое.  Не расстреливали целыми  поселениями  за пособничество белобандитам,
как было  до сороковых,  не выкуривали  из скитов, сжигая  дома и постройки,
чтобы провести полную  коллективизацию, не гоняли этапами через тайгу, чтобы
поседеть  в   больших  деревнях   с  обязательной   ежедневной   отметкой  в
комендатуре. Теперь  наказывали весьма  скромно,  принудработами и штрафами,
однако до сих пор  власти  проявляли неистребимую обиду  на толк непишущихся
странников, и как  только кто из них объявлялся,  его препровождали в город,
где  помещали в спецприемник месяца на два,  брили  бороду, фотографировали,
снимали отпечатки пальцев и устраивали  проверку личности, объясняя тем, что
беглые зеки часто выдают себя за неписах и получают паспорта на другое имя.
     Как над  ними издевались и потешались в  камерах, можно сравнить лишь с
муками  адовыми.  После всех унижений  эти наивные, чистые люди уж и не рады
были,  что вышли из  лесов, но страсти на том не кончались:  впереди их ждал
неминуемый срок в один год за нарушение паспортного режима.
     Путь в мир, впрочем, как некогда и  из мира, лежал через неволю и пытки
--  как  раз  это обстоятельство  и  натолкнуло  Космача  на мысль,  которая
впоследствии оформилась в некий _закон несоразмерности наказания_.
     Ириней сходил к кедру, под  которым трапезничали и  прятались от дождя,
принес котомку и смущенно добавил:
     --  Ты  не  думай, Юрий  Николаевич...  Я  ведь  знаю,  тебе  не  даром
достанется...
     И положил на колени потускневшую золотую братину, опутанную тончайшей и
черной от времени и пыли филигранью.
     Вещь была древняя, царская и потрясающая по красоте.
     -- Ничего себе! -- без задней мысли  изумился  Космач, поднимая тяжелый
сосуд. Вот это да!.. Откуда у тебя такая штука?
     -- Дак от Авксентия досталась.
     -- Какого Авксентия?
     -- Нашего. Углицкого. Денег у меня нету, так возьми братыню.
     -- Это что, твой дед?
     -- Старый дед...
     -- Неужели ты готов отдать мне такую драгоценность?
     -- Ну дак денег-то нету...
     -- Хоть понимаешь, что отдаешь?
     -- Братыня у нас называется...
     -- Ириней Илиодорович, да ты с ума сошел! И куда я с ней? На базар?
     -- А это ты знаешь, ученый...
     --  Если  только  покажу кому-нибудь,  меня  посадят сразу!  Или вообще
убьют...
     -- Почему эдак-то? Я ж тебе подарил... Космач сунул братину ему в руки.
     -- Не искушай меня, Ириней. И объяснять тебе ничего  не буду. Забери! И
больше никому никогда не показывай!
     Тот растерянно помолчал, вздохнул тяжко.
     -- Дак  ты  что,  Юрий Николаевич,  не хочешь  жене с дочерью  документ
выправить? Ну, чтоб в тюрьму-то не посадили?
     -- Не в том  дело!  Ты  еще  в мир не вышел,  а  уже  заразы его где-то
нахватался. Вот кто тебя научил дать мне эту братину?
     --  Гермогешка Литвин сказал.  --  на глазах увядал Ириней. -- Говорит,
надо  человека найти,  кто  похлопочет, или самому пойти  и  чего-нибудь  из
старого подарить... Я сам дак не могу, а ты ведь не сробел бы...
     --  Чтоб не сесть  и паспорт получить, надо  не  золото,  а метрику, --
попытался втолковать Космач. -- Были бы у тебя какие-нибудь  справки, бумаги
с печатями, свидетельства... Вы же сразу идете к нефтеразведчикам в Напас, а
гам вы  чужие,  понимаешь?  Там люди все приезжие, временные,  горделивые  и
милиции много, поэтому хватают вас и сажают. Ты же не раз ходил на Енисей, к
своим? Вот  и зашел бы в воротиловский сельсовет  Там председатель из ваших.
Договорился бы с ним.
     -- Не пойду я к нему,  отступник. -- Ириней направился к угольным ямам.
-- Многих странников продал...
     В тот же день, ближе к вечеру, с лошадью в поводу пришла Вавила. И пока
отец  с братьями  засыпали уголь в мешки, а  потом  вьючили ими  коня,  сама
подошла к Космачу, сказала тихо, глядя в землю:
     --  Батюшка  с вами  отправить  хочет, чтоб я училась по-мирскому Будет
просить -- не бери меня, не соглашайся.
     -- А если соглашусь и возьму?
     -- Убегу.
     -- Учиться не хочешь?
     -- Хочу,  --  обронила  боярышня,  скрывая  вздох.  --  Уж  больно  мне
любопытно, как в миру живут  ныне. Вот гляжу  на тебя, на жену твою. Вы ведь
токмо здесь на  нас похожи, а  в  городе другие...  Или вот аэропланы летают
высоко, так на крестики похожи,  а  коль  на  земле увидишь,  может,  вп