ушай, ты,  совесть нации! -- зарычал незваный  посетитель. -- Тебе
придется отвечать.  Иначе  общественности  станет  известно, как ты выжил  в
лагере.
     Академик привстал на локтях, оторвал голову от подушки.
     -- Кто вы?.. Кто?.. Не может быть!
     -- Я тот, кому надо говорить правду! Настал час истины!
     -- Неужели мне нигде не будет...
     -- Покоя  не будет!  -- неумолимо  и жестко оборвал  Палеологов. --  Ни
здесь, ни  на том свете! И  ты это отлично знаешь. Так и будешь корчиться! И
смерти тебе не будет!
     Мастера передернуло  от последней фразы, и на какой-то миг  почудилось,
что все это  происходит в его  собственном  сознании -- вершится  некий суд!
Однако Палеологов тотчас же  приземлил его, зло смахнул челку со лба и резко
сменил тон.
     --  Ладно, попробуем договориться так.  Автор диссертации -- твой враг,
верно? Он  покусился на то, что ты тщательно скрывал, что контролировал  всю
жизнь, дабы утвердить определенное воззрение на русскую историю. Какой смысл
защищать своего противника? Тем более перед кончиной, в момент откровения?
     -- Не понимаю вас...
     -- Ты  понимаешь! Да только не хочешь в этом признаться. Я прочитал все
твои работы, даже самые первые. И везде ты так или  иначе подчеркивал одну и
ту же мысль -- России всего  одна тысяча лет. Дохристианской русской истории
не существовало, дикая, неосознанная жизнь, без времени и  пространства, без
веры, мировоззрений и какой-либо централизации. Ты  прикасался ко всему, что
так  или иначе могло  пролить свет  на  истину,  выносил  свое  авторитетное
заключение, как  черную  метку. Только  поэтому  ты  написал  монографию  по
древнерусской истории, мазал дегтем апокрифическую литературу, Влесову книгу
и все исследования по ней. Я понимаю,  ты вершил свой суд не  по собственной
воле. Не впрямую, так исподволь проповедовал то, что тебе поручали.
     -- Мне никто не навязывал мнений, -- бессильно запротестовал Мастер.
     -- На смертном одре не надо лгать, господин Барвин! Господь все слышит.
     -- Кто мог мне что-то диктовать? О чем вы говорите?
     -- Сначала новые Розенкрейцеры, потом мастера Мальтийского ордена...
     -- Забавы тоскующей интеллигенции...
     -- Этим забавляй журналистов, -- ухмыльнулся  Палеологов. -- Неужели ты
считаешь,  что  никто  не  догадывается  об  истинном предназначении ЦИДИКа?
Другое дело, говорить не принято... Но  вернемся к нашим баранам. Как ученый
ты же понимал:  бесконечно  сдерживать  процесс познания собственной истории
невозможно, даже если этого пожелает сам Великий Архитектор. Все равно время
от  времени  будут  появляться  люди, сомневающиеся в  твоих  концепциях.  А
главное  --  вновь  открытые  или  хорошо  забытые  исторические  источники,
археологические  памятники и  прочие материальные  свидетельства.  Например,
этот чудак с диссертацией взял  и раскопал на Соляной Тропе полторы сотни не
известных  науке  великокняжеских и царских жалованных грамот, да  еще почти
прямо указал, куда ушла библиотека Ивана Грозного.
     Академик   лежал  неподвижно,   с   открытыми   глазами,  лишь   пальцы
подрагивали, вяло сцепленные  на груди. Палеологов  несколько  сбавил напор,
склонился к его лицу.
     --  Мне  известно:  ты кодируешь  диссертации, снимаешь  фамилии,  дабы
избежать всякой  предвзятости  рецензентов.  Эта была  под  номером 2219. Ты
рецензировал ее сам и знаешь имя диссертанта.
     -- Кодировал не я... Это работа секретаря. И я не знаю...
     -- Ну хватит выкручиваться. Мастер! Вся эта кодировка -- на посторонних
дураков. В любой момент ты мог узнать фамилию! Назови этого человека!
     -- Я не помню, -- искренне признался умирающий. -- Вероятно, было давно
и вылетело из головы...
     -- Напряги память, академик! Ты должен был запомнить  его на всю жизнь!
У  тебя  тогда  случился  первый  инсульт!  Он же тебя чуть  на тот  свет не
отправил своими трудами!
     -- Поймите...
     Дверь   резко  распахнулась,   ворвались  сразу  трое  --  врач,  Лидия
Игнатьевна и аспирантка  Лена, и все  сразу  бросились к Палеологову, однако
тот не оказал сопротивления, поднял руки и пошел к выходу.
     -- Надо подумать, Мастер! И вспомнить. Время будет, -- уже из-за порога
проговорил он и захлопнул дверь.
     Привставший  на  локтях академик  подрублено  обвалился  на  подушку  и
мгновенно покрылся испариной.
     --  Прогоните... --  глухо проскрипел  он и  тотчас  же выгнулся, будто
сгоревшая лучина...
     * * *
     ...Выплыв  из глубин ада, он на сей раз не обнаружил гипсовой  маски на
лице, но  был  привязан простынями, распят на кровати.  Сбоку, на журнальном
столике,  горели  две  свечи по  сторонам  большой  иконы, и  перед  ней  --
раскрытый старенький требник.
     Лидия  Игнатьевна,  неумело  распевая   слова,  читала   отходную.  Она
замолчала, когда академик шевельнулся и открыл глаза, обернулась с боязливым
ожиданием.
     -- Я жив... -- опередил он. -- Человек этот, судья... ушел?
     Вдохновленная сиделка встала на колени перед кроватью, распутала узлы и
высвободила руки.
     -- Он  ушел... Выслушайте меня, пожалуйста.  Я  все поняла. Вы давно не
исповедовались и не причащались. Поэтому и муки... Вам нужен священник!
     --  Слишком стар... -- натужно заскрипел он.  -- Ненавижу  лицемерие...
Если нет веры... Стоять со свечой...
     -- Это  не имеет значения!  Господь  видит  нас,  и  никогда  не поздно
поднять на него глаза! Тем  более на смертном ложе!.. Батюшка здесь, ждет! Я
позову!..
     -- Все ложь... Никто нас не видит с небес... Там -- холод.
     --  Но как же иначе  вы  освободитесь  от грехов?!  -- взмолилась Лидия
Игнатьевна.
     -- От грехов?..  А я  -- грешен?  Вы верите, что на моей  совести  есть
дурные поступки?
     Она смутилась, чуть отпрянула от постели.
     -- Не знаю... Священник заходил  сюда, когда вас  корежило.  Сказал, не
все так, как нам кажется... И молится сейчас, чтоб взять на себя...
     -- Отошлите его, не нужно. -- Академик привстал. -- Я не верю... А этот
человек... Палеологов... Он ведь знает... Исследователь. Почему он ушел?
     -- Вы попросили, -- насторожилась сиделка. -- Мы выдворили его...
     -- Верните... Отыщите его и верните.
     --  Простите... Но  это ужасный человек! Совершенно неинтеллигентный...
Да просто садист!
     -- Судье нельзя иначе... когда он перечисляет грехи.
     -- О чем вы?..
     -- Да... Не все так, как нам... Я сделал много дурного. Никто не знает,
как много...
     -- Пожалуйста, не говорите ничего, нужно отдохнуть.
     -- И перед тобой я грешен... помнишь?
     Лидия Игнатьевна встала с колен и присела на край постели, несмело взяв
его руку.
     Их любовь началась сразу же, как Лидочка появилась в ЦИДИКе. И это было
естественно: она смотрела на мэтра с благоговением, -- а вот как он  заметил
ее среди  доброго десятка таких же молоденьких и заранее влюбленных, не знал
и сам.  Увидел в приемной, неожиданно для себя позвал в  кабинет,  битый час
талдычил что-то о строгих правилах учебы, серьезном поведении в общежитии, и
так же внезапно удостоил особым вниманием --  назначил себя руководителем. А
когда  они  опомнились, об  отношениях маститого,  авторитетного  ученого  и
какой-то  аспирантки знали \же не только в  парткоме, а много выше.  И много
ниже -- в семье.
     Он  не  посмел  разрушить  устои  своего  положения,  она  же, навсегда
очарованная  гением  мэтра, не нашла в себе  силы оторваться  и,  не защитив
диссертации, навечно пошла служить ему верно и целомудренно.
     Сейчас она  знала,  о каком грехе  он  сказал, и  бывали моменты, когда
Лидия  Игнатьевна  незаметно  для  окружающих переживала за себя, плакала от
одиночества, по ушедшей молодости, но никогда не жалела о своей судьбе.
     -- Я была счастлива, -- проговорила искренне.
     -- А я чувствую... И всегда чувствовал. На моей совести... Прости меня.
     -- Покаялись  бы перед  батюшкой,  -- вздохнула  она со всхлипом. -- Не
сильна я в духовных делах. Сама не знаю, что грешно, а что... Лучше молиться
буду за вас, как умею...
     Мастер откинул голову  и закрыл  глаза, а сиделка испугалась, подумала:
новый  приступ,  -- и начала привязывать руки к кровати, однако он приподнял
голову.
     --  Не распинайте  меня... Я слушал  голос... Потребность в покаянии...
Да-да... Нет, священнику не скажу. Не верю посредникам... Лгут. И  нам, и...
кому служат.
     --  Ну  зачем  же  вы  так?  Есть  истинные служители,  монашествующие.
Батюшка... он монах. Ей-богу, как святой...
     -- Не встречал...
     --  Вы поговорите с ним и сразу увидите!  Я  все-таки позову!  -- Она с
оглядкой пошла к двери. -- Он примет вашу исповедь!
     -- Не делайте этого... Ничего не делайте против моей воли!
     Долгая служба  давала  себя знать: Лидия Игнатьевна обреченно вернулась
назад.
     -- Ну как еще вам помочь?..
     Академик расслабленно вытянулся и  почувствовал,  что  опять начинается
дрожание пальцев...
     --  Вы  --  святая...  Вот  истинное  служение... Да  только ни вы,  ни
священник не поднимете моего греха... Ни  соколу, ни кречету... суда Божьего
не  миновати...  Позовите  этого,  Палеологова. Он спас меня. Он напомнил...
есть  на  свете человек, которому  можно  исповедаться.  Враг  мои,  который
поверит!..  Других  не  встречал...   Потребность  исповеди...  Позовите  же
Мартемьяна!
     -- Кого позвать? Я не знаю такого! -- В голосе было отчаяние.
     -- Человека, который был здесь...
     --  Палеологов?  Ради  бога,  не надо!  -- Лидия  Игнатьевна  вскочила,
поднесла воду. -- Успокойтесь, пожалуйста! Он плохой человек!
     Мастер двинул рукой -- опрокинул стакан.
     -- Плохой... Но  правду  сказал... Не  умру, пока грех  с души... Я его
пошлю!
     -- Кого пошлете? Куда?..
     --  Палеологов  найдет  и приведет  ко  мне Мартемьяна... Он  найдет...
Только не помню фамилии.
     -- Чьей фамилии?
     -- Диссертация 2219... Вы же  называли  его  имя... В приложениях  были
фотокопии... Да,  помню, снимки камней. Камни-храмы... Фамилия редкая, и так
похож на Мартемьяна...

        "3. Боярышня"
     После  первой, разведочной экспедиции в одиночку он имел весьма смутное
представление   о  том,  что  нашел  в   глухой  красноярской  тайге,  какой
исторический пласт копнул; пока была лишь интуиция, которой  на  первый  раз
хватило, чтобы вернуться назад с вдохновением даже при нулевом результате.
     Космач  в  то время уже  был  кандидатом,  но  работал младшим  научным
сотрудником на историческом факультете, ждал преподавательского места, зимой
вел лабораторные на  первом курсе, иногда подменял заболевших  коллег, а  на
самом  деле  собирал  фактический  материал для  докторской своего  шефа  --
завкафедрой Василия Васильевича Даниленко, и о своей тогда и мечтать не мог.
Это  Космача вполне устраивало,  ибо  с мая  по  октябрь  он  отправлялся  в
экспедиции  по заданию начальника, за государственный счет, но получалось --
работал  в  свое  удовольствие, ибо  ему  нравились путешествия, скитания по
лесам,   а  будучи  крестьянских  кровей,  он   довольно  легко  вписался  в
старообрядческую среду и скоро почувствовал, что начинается некая отдача.
     Космачу бы к  кержакам сроду не попасть, если бы Данила, как звали шефа
студенты, не писал диссертацию по истории никонианского раскола.  Тема эта к
тому  времени  уже была  перепахана  не десяток  раз,  причем  историками  с
мировыми именами, и  требовался совершенно  свежий, оригинальный материал. А
его-то как  раз не хватало, и придуманная  Данилой очередная  концепция  или
рассыпалась сама, или кто-то очень умело разваливал, чем бы ее ни  наполняли
и какими бы обручами ни стягивали.
     Однако Василий Васильевич не сдавался, генерировал новые  идеи, добывал
деньги, необходимые документы и весной опять засылал Космача  в  семнадцатый
век.
     Сам он был  насквозь  кабинетный,  болезненный да еще  заикался, отчего
свои  лекции писал как ритмическую прозу и  почти пел  на занятиях. Студенты
посмеивались над  ним, передразнивали,  однако  уважали,  как  уважают  всех
веселых и  азартных неудачников, к  каковым  Данила и относился. Почему-то у
него были постоянные конфликты  с  Москвой, а  точнее, с ЦИДИКом -- был  там
такой  центр, где выдавали специальные  разрешения и  деньги  на  проведение
исследовательских  работ  в  старообрядческих  скитах,   а  потом  требовали
подробные  отчеты об  экспедициях. Космач  был исполнителем,  практиком и до
поры  до времени  особенно не  соприкасался с таинствами этой кухни, замечал
только, что Василий Васильевич отсылает в Москву липовые отчеты, конструируя
из экспедиционных материалов некую полуправду.
     --  Н-не  достанется  моя  л-люлька  проклятым  л-ляхам! --  мстительно
повторял он. -- Или я н-не запорожец!
     Он на самом  деле постоянно курил трубку и возводил это в культ, таская
в  карманах  множество причиндалов  к такому занятию  --  несколько  трубок,
разные  табаки  и  набор  для  чистки,  отчего  давно и  навечно  пропитался
соответствующим  запахом. Если он  проходил  по коридору или читал лекцию  в
аудитории, чувствовалось и через несколько часов.
     Мысль  основательно  проработать  таинственный  толк странников-неписах
принадлежала Даниленко. Он, вряд ли  когда  видевший  кержаков  живьем,  как
опытный  резидент,  всегда  очень точно  ставил  задачу  своему  разведчику;
возможно, поэтому Космачу удалось сблизиться с неписахами настолько, что ему
показали   дорогу   сначала   в   Аргабач,   своеобразную  базу  странников,
разбегавшихся  оттуда  по  всей  стране и  даже  в  Румынию  и  Болгарию без
каких-либо документов.
     Лишь потом  намекнули  о  Полурадах, мол, есть  и оседлые странники, но
живут далеко и про них мало что известно.
     И вот когда Космач вернулся поистине  из  семнадцатого века,  Данила от
одного беглого  рассказа так взволновался, что  четверть  часа не  мог слова
вымолвить.  Потом  съел  таблетку,  выпил  капель,  закурил  трубку  и  стал
заикаться еще больше.
     -- И-й-есть попадание.  Н-н-на  будущий  год с т-ттобой пойду. Й-я этот
ЦИДИК н-наизнанку выверну!
     Как позже выяснилось, Данила посвящал  своего МНСа не во  все тонкости,
объяснить  этот его  порыв  можно было  лишь  некоей местью  провинциального
ученого столичной научной знати.
     -- Вам со мной нельзя, -- заявил Космач. -- Можно испортить все дело.
     -- П-почему?
     От прямого ответа пришлось уклониться.
     -- Чтоб ходить по тайге, нужно хорошее здоровье. Это в первую очередь.
     -- Й-я вспомнил. З-заикастых и  больных в скитах не признают.  Т-ты это
хотел сказать?
     --  Не то чтобы не признают,  но  считают блаженными. И отношение будет
соответствующее.
     -- Скажешь, я т-твой глухонемой б-брат! -- Он был готов на все.
     -- Придется бросить курить.
     -- Д-да т-т-ты ч-чокнулся! Н-невозможно! Л-лучше не пойду!
     После того в  течение  зимы Космач еще  трижды,  устно, письменно и уже
досконально,  излагал все детали экспедиции:  от  кого  к  кому шел,  о  чем
говорили  и  как  кто  живет  в Полурадах,  как выглядят, как  смотрят,  что
едят-пьют и какую одежду носят.
     Только о Вавиле молчал, ибо ее существование на свете к науке отношения
не имело.
     Выслушав его, Данила всякий раз снова вдохновлялся на поход.
     --  П-поведешь меня с  собой. Как тень ходить  б-буду. К-курить  брошу!
Д-диктофон возьму, ф-фотоаппарат  шпионский. Н-надо  все  писать и  снимать.
Иначе н-никакого толку!
     Старообрядцы  и  особенно  странники боялись как  огня  и  не  выносили
никаких бумаг, записей и фотосъемки, при малейшем подозрении могли выставить
вон из скита  и, самое страшное,  -- пустить весть по Соляной Тропе, чтоб не
принимали  анчихристовых  слуг. И тогда путь закроется навечно.  Космачу все
это было известно,  и потому он пытался отговорить  шефа от подобных  затей,
однако тот стоял намертво.
     -- Н-нет смысла иначе, нужен ф-фактический материал, пленки, снимки.
     --  Опасно это, -- отговаривал Космач. --  Лучше все запоминать. Я  так
натренировал  память -- ни диктофон, ни фотоаппарат не нужны. Ложусь спать и
забиваю  в  сознание  все, что было  за день. Потом повторяю,  что произошло
вчера, позавчера... И так каждьш день.
     --  Й-й-я  что,   т-твою  память  к  диссертации   приложу?..  Т-только
вещественные  доказательства,   ккак  на  суде.  Ин-наче  хрен  и  к  защите
д-допустят, ссволочи.
     Должно быть, он отлично знал, за какую, еще совсем не известную Космачу
тему тот взялся и в каком виде ее надо подавать. Он вообще, как рыба в воде,
плавал в научной исторической среде,  и слова его не раз потом вспоминались.
Особенно --  о могущественном и таинственном ЦИДИКе, который Данила обожал и
тихо ненавидел. Он  не  мог предполагать только  того, что накануне выезда в
экспедицию попадет  в клинику с затемнением  в  легких  -- болезнью, которой
вроде  бы  никогда не страдал и все  время лечился от язвы желудка. Все-таки
вечно торчащая в зубах трубка сделала свое дело.
     Вместо  себя  Данила  приставил  к  Космачу  свою  аспирантку   Наталью
Сергеевну,  женщину лет двадцати шести, с гладенькой прической, в очках  и с
бледным,  кабинетным  лицом.  Особа   эта  сразу  не  понравилась,  а  своей
готовностью служить шефу в любой роли вызвала раздражение.
     -- Б-будешь говорить: жена, -- наставлял  шеф.  -- Она п-покорно станет
ходить за т-тобой, молчать, записывать и снимать.
     -- Может, я сам справлюсь, в одиночку? -- безнадежно предложил Космач в
присутствии аспирантки.
     -- Н-н-не  справишься, -- был категоричный ответ. -- З-забирай девицу и
топай.
     Когда они,  уже  вместе,  пришли  к нему  в  больницу накануне  выезда,
Данила, далее своего кабинета носа не высовывавший, вдруг без единой запинки
прочитал целую лекцию, впоследствии оказавшуюся весьма полезной.
     -- Мы неправильно строили отношения. Я все понял. И ты запомни: никогда
не старайся сделаться своим  для  староверов. Не  ломи с ними,  как конь, не
выслуживайся  своим горбом, не  сокращай  дистанции.  Ты -- ученый муж!  Как
только они почувствуют,  что ты такой же, как  они,  -- доступ к  информации
получишь  лет  через  сорок, и  то если сильно  постараешься.  Они не  такие
простые, как кажется на  первый  взгляд, и не такие  уж  наивные,  какими им
хочется выглядеть. Пока  ты  ученый, пока  ты  в их  сознании принадлежишь к
некоей  высшей породе  людей, пока  ты живешь, чтобы  искать  истину,  ты им
интересен.
     Летели  самолетом  до  Красноярска,  оттуда  на теплоходе  по Енисею до
пристани Ворогово, затем на попутках до Воротилово -- последнего населенного
пункта, дальше лишь старые лесовозные  дороги, эдак  километров на полета, а
еще глубже  -- тайга нехоженая, болота  и урманы. Коней на лесоучастке взяли
по договору, оставив залог  в  две тысячи рублей, но зато на  выбор --  двух
кобыл под седла и молодого мерина завьючили грузом, которого было порядочно:
в двух  рюкзаках  везли  продукты, нехитрые  подарки для  женщин, патроны  и
ружейные запчасти для мужчин, резиновую  лодку, спальные мешки,  палатку, да
еще пришлось купить мешок овса.
     Было начало июня, только что схлынуло половодье, погода стояла теплая и
солнечная, гнус особенно не донимал, но теплые лывы, оставшиеся от разливов,
чернели комариной  личинкой -- через недельку дышать станет нечем, а ходу до
Полурад что пешему, что конному -- двенадцать суток.
     Поначалу  Космач  присматривался к  своей  ассистентке, не  оберегал от
работы  --  даже коней  научил  треножить,  инструктировал,  поучал  --  все
выносила: и день в седле, когда, спустившись на  землю,  не можешь встать на
ноги, и кухарство на костре, и ночевки на болоте. За неделю конного хода они
немного  сблизились, по  крайней  мере,  не  стало  официальных  отношений и
предвзятости, которая одолевала Космача. Единственное, что ему не нравилось,
-- ее роль жены.