результате он
получил  ровно столько, на сколько выглядел, да еще пять лет ссылки. Сначала
он валил  лес, потом делал кирпичи  и работал в шахтах,  оттянул срок день в
день,  а  ссылку  отбывал  в  Холомницах,  где  его и  нашла  верная невеста
Агриппина Давыдовна, приехавшая с теплой Украины в холодное Предуралье.
     Будучи  сильно  выпившим,  он  забывал  свое  бандеровское  прошлое  и,
потрясая могучим кулаком, восклицал:
     -- Таку империю згубылы!
     В общем,  становился  агрессивным,  собирался  ехать в  Малороссию и  с
оружием  в  руках  отстаивать теперь уже советскую власть. Вообще,  у них со
старухой  в головах была полная мешанина, они  плохо представляли  себе, что
происходит  в мире, хотя все  время смотрели телевизор (а может,  потому что
его смотрели), жили обособленно и почти ни с кем не общались.
     Когда на  Почтаря находили  патриотические  чувства, его лучше было  не
трогать, однако Лебедев об этом не  знал  и, когда  услышал  сакраментальный
громкий возглас о загубленной империи, заглянул в кухню.
     --  Если  будете  орать, расценю  это  как  попытку подать  сигнал,  --
пригрозил он. -- И посажу в подпол!
     Но  было еще рано, хмель  еще только тлел, разгорался,  и  Почтарь лишь
скрипнул остатками зубов.
     -- Наливай-ко, Кондрат!  А  ты,  хлопчик,  годи. Айн  момент! Як допьем
горилку, та ж и погутарим.
     Хлопчик принес  радиостанцию,  вызвал кого-то,  демонстративно приказал
обыскать  жилые  дома   и  оставить  там  по  одному  человеку  до   особого
распоряжения. О чьих домах шла речь, было понятно,  однако бывший бандеровец
и это стерпел, а Кондрат Иванович запоздало махнул рукой.
     -- Забыл! Слушай, передай своим людям, пускай  печку посмотрят  и курам
зерна бросят.
     Брюнет даже взглядом его не удостоил, накинул на плечи пальто и вышел в
сени. Люди его были исполнительными, потому что спустя минуту вяло брехавшие
кавказцы вдруг  захлебнулись  от лая --  кто-то полез во двор.  А  их хозяин
прислушался, хладнокровно  допил, что было в стакане, но с сожалением глянул
на остатки в бутылке, крякнул и надел рукавицы.
     -- Хай! Пишов я до хаты!
     -- Ну, иди. Только побольше шуму.
     Почтарь несколько секунд послушал, что творится за дверью, после чего с
силой  выбил ее, и тотчас  в  сенях  раздался  низкий  бычий рев.  Комендант
сунулся к  окну: с  крыльца  скатился  тяжелый  ком  из  двух тел и распался
посередине двора. Старик на четвереньках пополз  к калитке,  однако парень в
пальто прыгнул на него сверху,  придавил, но в это время Почтарь заорал, как
баба на базаре:
     --  Ой,  ратуйте!  Вбывают!  Ой,  вбываю-ю-ют!..  Комендант  ждал  этой
команды, вылетел на крыльцо.
     --  Прекратить  немедленно!  Вы что  старика  бьете?  Совесть потеряли!
Семидесятилетнего человека!.. Пинками катают!
     -- Да никто его не трогал!  -- Парень оставил Почтаря, и  тот, проворно
вскочив, убежал за калитку.
     -- Тихо! Молчать! -- зашипел Лебедев. -- На место! И вы возвращайтесь в
дом.
     --  Да  я вернусь, --  легко согласился Кондрат Иванович. -- Что теперь
толку?  Засаду  ты  окончательно  демаскировал.   Какой  дурак  сейчас  сюда
пойдет?.. Где вас только учили? А может, вовсе не учили?
     -- Сейчас узнаешь!
     Его втолкнули в  избу; и  тот,  замерзший, пользуясь  случаем, заскочил
погреться.
     -- В наручники его! -- приказал Лебедев.
     -- Зачем теперь-то? -- Его напарник обнимал печь, не мог  оторваться и,
возможно, поэтому был либерален. -- Пусть так сидит...
     -- Ты слышал приказ?
     И  все-таки  примороженный   опер  прежде  отогрел  руки,  мотая  нервы
начальнику,  и  лишь после  этого  достал  наручники и  ловко сомкнул  их на
запястьях Коменданта.
     В  этот момент  на  улице захлопали  пистолетные выстрелы,  штук  шесть
подряд. Лебедев схватил рацию.
     --  Почему  стрельба? Кто  стрелял?!  Ответный  голос  был  отрывистым,
хрипящим.
     -- Мы стреляли!.. У нас тут проблемы!.. Во дворе кавказцы...
     -- Откуда взялись кавказцы?!
     --  Да  это  собаки...   Порода  такая!  Степанкова  изорвали...  Нужна
медицинская помощь!.. Разрешите вызвать машину?..
     Кондрат Иванович рассмеялся откровенно и весело.
     -- Я тебе вот что скажу, брат!.. Все из-за женщины! Шерше ля фам... Все
из-за них, печальное и радостное.
     -- Заткнись!
     --  Знаешь, почему на  Кубе революция произошла?  -- ничуть не смутился
Комендант. --  А-а!..  Могу рассказать. Там  одни бардаки  были,  как у нас,
сплошные  службы  досуга.  Американцы  ездили  от  своих  баб  на  остров  и
развлекались. Мужикам жениться не  на ком стало. Одни проститутки! Ну просто
остров  свободной любви! Говорят, у самого Фиделя в молодости  невеста была,
которая ушла работать в публичный дом. Вот он и разозлился... И какой там на
хрен троцкизм с марксизмом вместе взятые?
     Лебедев  лишь  сверкнул  глазами  в  его  сторону,  заметался  по избе,
погремел посудой на кухне  -- не нашел, что искал; схватил  лейку с розами и
стал пить прямо из носика...
     * * *
     Путать  зимой след  было  еще  ловчее, чем  по чернотропу. Всякий  мало
искушенный в том человек обыкновенно  полагал  обратное, мысля, что от снега
ноги не  оторвешь и куда бы ни  ступил, непременно  оставишь или  лыжню, или
отпечаток обуви. И в самом деле, не взлетишь ведь и не унесешься по воздуху!
Благодаря  сему   предубеждению  дошлые  в  искусстве  заметать  свои  следы
странники вытворяли чудеса, а поскольку гоняли их вот уж триста лет, то уход
от преследования давно  превратился в детскую забаву.  Хитростей и мудростей
было  тут  множество,  и  замкнутым  зигзагом (зелом)  бегали, так  что весь
световой  день погоня на  плечах несется, а  к ночи оказывается  там, откуда
утром вышла; и фертом, когда отправляют  супостата  на долгий круг  по своей
лыжне,  сами  же спрыгивают с  нее  по буреломнику да валежнику и  уходят по
прямой.  Было кое-что и посложнее, для особого случая, когда  убегали числом
зверя, выписывая огромную фигуру  в виде трех сомкнутых концами шестерок, --
вот тогда говорили, погоню леший водит.
     Все  эти  уловки  ничего  б не стоили,  коль не были  бы рассчитаны  на
психологическое  изматывание  преследователей,  когда  те  полностью  теряли
ориентацию и, бывало,  сходили с ума. В  середине  восемнадцатого  века, при
Екатерине  II,  шесть  казачьих  отрядов  вышли  из  Томска   в  направлении
предполагаемых скитов:  пушнина, а с Уральского Камня и золото с самоцветами
стали уходить мимо царской казны по Соляному Пути, попадая в руки московских
купцов-старообрядцев, а от них  в Европу. Поход длился  до весны, три отряда
пропали без вести (был слух, примкнули к кержакам), поеденные зверем останки
казаков двух  других  были найдены в разных  местах  ясачными  людьми только
летом.  Но  один отряд  все-таки  достиг  Тропы,  казаки  спалили  несколько
деревень  и  монастырь,  разорвали  на  березах  десятка  три  раскольников,
изнасиловали  женщин  и кое-что  пограбили,  однако  назад  вернулось  всего
несколько  человек, в  коростах  и  лохмотьях, безумных  и блаженных. Есаула
умучили пытками, а остальные доживали на паперти Воскресенской церкви.
     Наукой прятать  след  по-настоящему  владели мужчины,  бегающие Соляным
Путем;  женщины более полагались на чувство  опасности и глас  Божий, в миру
называемый интуицией.
     * * *
     Перескочив  через реку, Вавила не спешила топтать снег, обняла собаку и
затаилась под пихтой: деревню на  косогоре почти всю видно. Люди посуетились
возле дома, один по следу  к полынье сходил, другой к бане  сбегал,  потом в
конюшню, везде  проверил, и вот луч фонарика в слуховом окне  крыши мелькнул
несколько раз, машина  уехала, и вроде  бы все  успокоилось. Однако конь все
ржет,  и псы не унимаются, а Серка уши сторожко держит, поскуливает -- чужие
остались...
     -- Ты уж молчи, батюшка, не выдавай.
     Около получаса сидела  так,  греясь от собаки, покуда спину не охватило
ознобом. Побежать бы. разогреться, но глаза сами  выискивают  обратный путь:
ежели по береговому надуву  вниз соскочить, то вдоль реки снег почти до льда
вымело, можно к  старой  поскотине прибежать, не замарав чистого поля. А там
по изгороди, по гнилым жердям в гору подняться, считай, до самой бани.
     От нее же след есть, человек проходил...
     Мысленно  пробежала намеченной дорогой и споткнулась о  крыльцо: фонарь
на столбе сияет, всяко тень даст, любое мельтешение заметят.
     Была бы  какая другая лазейка на  чердак  с темной, тыльной стороны, но
там вроде стена глухая...
     Еще  час, а то и более  просидела, озябла, но в деревне тишина еще ярче
стала, даже собаки примолкают, свыкаются с чужаками.  Собиралась лыжи надеть
да пойти кружить по ночному лесу, но заметила, к избе человек спешит, голова
маячит меж сугробов, а по промерзшим ступеням  стал подниматься, кроме теней
еще и скрип певучий -- за рекой слыхать. Вошел в избу, и опять тишина...
     Она сняла котомку, полушубок на плечи набросила, застегнула пуговицы --
так теплее... Огонь бы развести, прогореть мерзлую землю и пихтового лапника
настелить.
     Лечь, будто на печку, укрыться...
     И  вздрогнула от злого  собачьего  лая! Не  заметила, как молодец Дрема
подкрался, обнял, обласкал...
     Серка заскулил, задрожал от нетерпения.
     -- Молчи, батюшка, молчи...
     Псы  уж  не  лают  --   рычат  словно  звери,  и  вроде  слышно  голоса
человеческие,  крик  женский   --  все   где-то  посередине  деревни.   Конь
откликнулся на шум, будто сигнал протрубил.
     -- Пойдем-ка и мы.
     Лыжи под  снег  засунула, на  тот  случай, если придется в лес уходить,
котомку за спину, перекрестилась на все четыре стороны.
     --  Пресвятая Богородица, спаси  и помилуй мя. Долгая пурга спрессовала
снег вдоль берега, хоть боком катись,  но лед  на реке  оказался обманчивым:
воду  выдавило  наверх  и лишь чуть приморозило, потрескивает корочка, а под
ней может быть талая наледь до пояса.
     -- Ищи дорогу, батюшка. -- Толкнула собаку вперед. -- Выводи на твердь.
     Река в этом месте широкая, сажен до  сорока, место  открытое  -- слепой
увидит, коль глянет из деревни. Но там шуму все прирастает.  Вот  и  у  избы
закричали дурниной. Серка завертелся  на льду,  вправо потянул,  полукругом.
Тут уж нечего выбирать -- перенеси, Господи!
     На другой стороне  прижим,  торосов натащило  на берег, и  между  льдин
рыхло,  чуть только не наследила.  Старая  поскотина у реки в сугробах, лишь
колышки  торчат, сверху  снег коркой взялся, собаку  с трудом держит -- хуже
чем по льду. Перебралась на четвереньках до первой жерди, схватилась за нее,
как утопающий за соломину. Когда в деревне стрелять начали, уже  по изгороди
бежала, ровно кошка.
     Постояла за  углом бани, прислушалась: где-то  собака скулит,  смертный
голос, вон  и Серка  уши прижал. Скользнула тенью в  предбанник,  а там  все
двери  нараспашку -- выстудили. Но пока двигалась, разогрелась немного, ноги
и спина теплые, да надолго ли хватит? Свет от фонаря будто ярче стал, однако
все звуки пригасли, остался какой-то шорох.
     То ли отдаленный говор, то ли в полынье на камнях вода шумит...
     Тут  еще Серка выскочил  из  предбанника и мгновенно пропал.  Подождала
несколько  минут,  выглянула -- от конюшни бежит,  ткнулся в колени, вильнул
хвостом и назад.
     -- Куда же зовешь-то?
     А он вдоль забора к стогу сена и оттуда к сараю. Вавила прошла собачьим
ходом, отворила  дверь в стойло -- влажным теплом в лицо пахнуло, темно хоть
глаз  коли. Жеребец где-то рядом  стоит, тихонько ногами переступает, где-то
впереди светлое пятно. Выставила руки, пошла вперед и почуяла теплый конский
бок у плеча.
     -- Посижу у тебя, батюшка, погреюсь.
     Окно в стене большое, но досками наполовину заколочено, чтоб мордой  не
выбил,  стекло  под  толстым  слоем  изморози.  Нащупала   плетеные  ясли  с
объедьями, сгребла их в один угол, присела, не снимая котомки.
     -- Преславная  Приснодева, Мати Христа Бога, принеси нашу молитву  Сыну
Твоему, и Богу нашему, да спасет Тобою души наша...
     Ей почудилось, будто  лошадь неслышно приблизилась, потянулась мягкими,
теплыми  губами, дыхнула в лицо. А это Богородица спустилась в хлев, присела
возле яслей да набросила свой покров...
     * * *
     На восходе Лебедев подломился, начал  дремать,  сидя за  столом, причем
лицо его сделалось беспомощным, страдальческим, словно у обиженного ребенка,
и   с  уголка   приоткрытых  губ  потянулась  ниточка  слюны.  Пару  раз  он
встряхивался, вытирал рот и через минуту снова клонил голову. И только уснул
по-настоящему, Комендант рявкнул от души:
     -- Эй, служба! Не спать!
     Тот  вскочил,  очумело покрутил  головой, но ничего не сказал и даже не
разозлился, умылся из лейки,  наплескав воды на пол, и стал переговариваться
по рации с постами. Похоже, ничего хорошего не сообщили, потому он ругнулся,
оделся и ушел. Либеральный опер тотчас заскочил в избу и припал к печи.
     -- На  кухне  полбутылки  первача  стоит, --  сказал ему Комендант.  --
Тресни стакан, и согреешься.
     Он  и не  думал, что напарник  у Лебедева такой  податливый, но, видно,
пробрало  того  до костей, пошел и выпил. А появившись, достал ключик и снял
наручники.
     -- Слушай,  дед...  Конь вчера хапнул за спину, рану  до сих  пор жжет.
Протри хотя бы самогонкой.
     -- Давай!
     Два ряда широких конских зубов  отпечатались чуть ниже  лопатки,  и уже
назревал желто-синий кровоподтек. Комендант нашел у Космача вату, намочил ее
горилкой и приложил вместо компресса.
     -- До свадьбы заживет!
     -- Ничего, если на печь залезу? -- спросил воспитанный либерал. -- Ноги
задубели, не чую. Только бы не заболеть.
     -- Залазь!
     Он  стянул  ботинки,  вскарабкался  на  лежанку  и  скоро  застонал  от
удовольствия.
     Кондрат Иванович прикинул, какую бы вескую причину найти, чтоб выйти на
улицу  и  глянуть, что творится, побродил из угла в угол, дров принес, плиту
затопил.
     -- Надо бы коню сена дать, -- сказал с надеждой. -- И напоить не мешало
бы...
     Тон был выбран верно.
     -- Делай что хочешь, -- отозвался  либерал. -- Только со двора  пока не
выходи.
     Комендант принес  с улицы два  ведра снега, поставил  топить  и  тут же
пошел  к конюшне, поднялся на чердак,  где был устроен сеновал, и  приоткрыл
окошко.  В деревне  было по-утреннему  тихо, разве  что  конь  внизу подавал
тонкий, просящий голос да в лесу наперебой, будто трещотки, стучали дятлы --
начинался брачный период. И никакого движения!
     Хотел уж спуститься, но вспомнил про ноющего Жулика, открыл люк,  через
который подавали сено в кормушку, зацепил навильник, глянул вниз и замер.
     В  яслях, свернувшись калачиком, спала Вавила  Иринеевна! Зоревой  свет
пробивался  сквозь окно, и хорошо  было видно  ее  спокойное, умиротворенное
лицо.
     Над нею, будто ангел, стоял конь и размеренно качал головой.
     Воровато оглядевшись, Кондрат Иванович тихонько  опустил пласт сена  на
нее,  потом второй,  третий  -- укрыл,  как одеялом.  Она не проснулась,  по
крайней мере, даже не шевельнулась. Выждав еще некоторое время, он спустился
с сеновала и, чтобы окончательно прийти в себя, умылся снегом.
     Вечером  либерал  досконально обыскал конюшню, а на кормушку становился
ногами,  чтоб  забраться  на  чердак, и  там  все сено  перевернул.  Значит,
боярышня пришла после этого, и пока ее проверенное опером  убежище --  самое
надежное.
     Если  что, запасное место -- чердак дома,  там тоже искали.  Только как
проскочить эти двадцать метров открытого пространства от конюшни до дома?..
     Комендант  зашел в  избу;  либерал уже спал  на  печи,  разбросав руки.
Из-под  куртки  с  левого  бока торчала  из плечевой кобуры  соблазнительная
пистолетная рукоятка -- всего-то кнопочку отстегнуть, и сам вывалится...
     -- Ладно, поспи пока, -- вслух сказал Комендант.
     Снег на  плите почти растаял, из двух  ведер набралось одно чуть больше
половины. Кондрат Иванович разболтал воду рукой и понес коню -- главное было
сейчас  контролировать улицу. И  только  вышел  на крыльцо, как  услышал гул
вертолета.  Невидимая машина летела низко и вроде  бы по  кругу. Он не успел
высмотреть ее, как увидел, что в деревню въехал зеленый автобус, из которого
посыпались  люди,  десятка  полтора  камуфлированных  бойцов  с оружием и  в
касках.
     Началось!
     Три человека устремились через огороды к лесу, еще столько же пробежали
через  всю  деревню  и  спустились по  лыжному следу  к  реке, отрезая таким
образом   выходы  из  Холомниц.  Остальные   разбились   на  две  группы   и
рассредоточились по обеим сторонам улицы рядом с домом Коменданта. Среди них
он заметил брюнета в расстегнутом пальто и еще двух гражданских --  вроде бы
они командовали операцией и расставляли людей.
     Кондрат Иванович уже понял: сейчас начнется зачистка -- повальный обыск
и выдавливание из Холомниц всего живого на "номера", стоящие возле полыньи и
старой мельницы на реке и у леса на выпасе за огородами. Кроме того, Лебедев
упомянул, что  оцеплен весь район,  значит, есть еще  одно  кольцо  где-то в
лесу.
     Настоящая войсковая операция! Да  неужели это все чтобы поймать девицу,
совершенно безвинную кержачку,  пришедшую из небытия? И если это так, кто же
она такая?!
     Ему  стало жарко,  вдруг заколотилось  сердце  и появилось  желание все
время озираться,  чего  раньше  Комендант  не замечал за  собой даже в самых
критических  ситуациях.  Мало  того,  он  вдруг  обнаружил,  что  теряется и
суетится, особенно  после того  как  началась зачистка и бойцы, вооружившись
монтажками и  пожарными  топорами,  приступили к крайним,  по-зимнему пустым
дачам. Ближайший от дороги дом Кондрата Ивановича пропустили -- должно быть,
рылись там всю ночь.  И сразу же с визгом  и треском заскрежетали выдираемые
запоры.
     Тем временем  вертолет нарезал  круг  за кругом, постепенно  сужая  их;
иногда он  пропадал  за холмами или  плавился в  ярком свечении  восходящего
солнца, а иногда зависал над  вершинами деревьев, что-то  высматривая внизу.
Дважды  он  менял направление и перечеркивал деревню крест-накрест с  резким
снижением, будто искал цели и намеревался ударить с воздуха. А внизу звенело
стекло,  скрипели  ржавые  гвозди  и грохотали топоры, и ничем  нельзя  было
объяснить  бессмысленность  творящегося.   Погромщики   шли  лавиной,  будто
саранча, ломали и  переворачивали все без  разбора и особой нужды, вскрывали
погреба с  запасами,  выламывали двери и окна ломами,  выворачивали решетки,
поставленные от  воров,  как  последняя  надежда,  и  если  какой  замок  не
поддавался,  вышибали  его автоматными очередями.  Это был даже не повальный
обыск -- скорее акция мести или устрашения.
     Неудержимая  лавина медленно подкатывала к хате Почтарей, а  через дом,
за соседской дачей, стояла конюшня, где безмятежно почивала виновница  всего
этого разгрома.
     Когда вертолет сузил круг настолько, что летал уже по окраинам деревни,
из  леса и со стороны реки на  чистое место начали выходить лыжники  в белых
маскировочных  халатах --  должно быть,  оцепление, просидевшее в засадах  и
секретах  всю  ночь.  Они  уже  не прятались, занимали  позиции  на открытых
местах, и теперь Холомницы оказались отрезанными от мира чуть ли не сплошной
цепочкой.  А  Комендант  все  больше чувствовал  собственную  суетливость  и
никчемность. Он на самом деле давно вжился в роль ответственного за все, что
происходит  в деревне,  и старостой его никто не выбирал -- сам  взвалил  на
себя эту  обязанность, только для того  чтобы _чувствовать  себя нужным_.  И
сейчас с ужасом  представлял, что скажет людям, как  оправдается, чем утешит
полунищих дачников?
     Он  сначала  пометался  по двору  Космача,  затем выскочил на  улицу  и
крикнул бойцам:
     -- Вы что же делаете, мужики?!
     На  него  не обратили