есятый... Вы знаете, что  такое -- десятый? Роковое число...
Ночью выстроили -- костры горят, ветер... А искры, искры! Вздымает к небу, а
потом  будто  огненный дождь...  Расчет пошел... И каждого десятого, прямо в
строю... А люди стоят и ни с места. Будто считать не умеют... Или чему быть,
того не миновать?.. А я посчитал!.. Отскочил назад, в темноту, и на землю...
А Мартемьян от меня справа  стоял, мой  напарник.  Сдвинулся  немного,  чтоб
просвет в шеренге заслонить... Не подумал, что  на него падет! Я не подумал!
А  он  знал...  Могучий  был,  одной  пули  мало,  стоит... Так в него  весь
барабан...  Я лежу, и  на  меня все  кровь  брызгает... целая  чаша,  Святой
Грааль... Вот, смотрите! -- Он отер лицо и  показал  руку. -- Видите, до сих
пор есть... Потому что я десятый... Чужая кровь.
     На руке были чернильные пятна...
     -- Зачем мне это рассказали? Чтоб когда-нибудь написал?  Рассказал, как
было на самом деле? Или должен блюсти тайну исповеди?
     -- В том-то и дело. -- Цидик разжал пальцы и выпустил руку. -- Напишете
в  воспоминаниях, никто не поверит.  Тем более за давностью  лет. Вас просто
обвинят во лжи.  И проклянут...  Никто не  поверит, ни  вам, ни мне, если бы
написал сам... Даже если сейчас  позову журналистов и  перед ними покаюсь --
ни  одной  строчки  не  опубликуют. А  если  кто и примет за  откровенность,
непременно  найдет  оправдание...  Скажут,  судьба,  провидение  спасло  нам
гения... Они создали из меня кумира! Признаюсь, я хотел этого  величия... Но
теперь хочу умереть, как человек... И не  могу! Кумиры  бессмертны, и нет ни
кому дел а до мук их... Мне было так тяжело, еще при жизни корежило... Когда
возили свадебным генералом... И ждали моего слова по всякому случаю. Нет, не
ждали --  рассчитывали, как в Сиблаге, и я все время  стоял десятым.  Хрущев
заставил топтать Сталина, Брежнев -- Хрущева... Потом растоптать всех вместе
и   восславить   демократов...  Проклясть   путчистов,   одобрить   расстрел
парламента... Даже футбольные фанаты  приходили за поддержкой. И нашли ее...
Я все это делал. Делал... Благословлял и проклинал! Меня каждый раз называли
десятым... Только враг способен поверить в мои прегрешения. Вы же понимаете,
о чем я говорю?
     -- Понимаю, --  не сразу отозвался Космач. -- Страшно слушать  вас. И в
ответ сказать  нечего.  Что я должен -- принять  вашу  исповедь? Избавить от
страстей и мук?.. Но я не священник, чтоб брать на себя чужие грехи.
     -- Достаточно того... выслушали меня. А я высказал то, что  не  смел...
никогда,  забыть старался... Мартемьян стоял и ждал... В вашем образе... Чем
могу отблагодарить вас?
     -- От вас ничего не нужно.
     -- Позвольте мне... до конца... Примиряющее начало исповеди... Скажите,
что сделать?
     -- Вы уже все сделали... Академик приподнял голову.
     -- Я исправлю  положение... -- Он толчками  потянулся к подушке,  сунул
под  нее  пальцы  и вытащил  конверт. --  Это письмо профессору Желтякову  в
Петербург. Поезжайте  к  нему,  он все  устроит.  Через  месяц  вы  защитите
докторскую...
     --  Мне  ничего  не  нужно, --  не  сразу  отозвался  Космач,  вспомнив
аспирантку с письмом академика. -- Неуместно и глупо...
     -- Вы так считаете?
     --  Дорога  ложка к обеду. Я давно  не занимаюсь  наукой и возвращаться
назад не хочу.
     -- Несправедливо! Как несправедливо!
     -- И это говорите мне вы?
     Цидик забормотал, лихорадочно тряся рукой с конвертом:
     --  Я  чувствую желание...  искупить. Да, жажда искупления!..  Подобрей
воле совершить... жест. Нет, не жест -- деяние... Возьмите письмо. Это нужно
мне... Нет уже времени покаяться перед всеми,  кого я... Невозможно искупить
вину... Но хотя  бы перед вами... Как перед Мартемьяном... Вы так  похожи, и
это рок. Возьмите же, умоляю вас!
     Еще мгновением раньше и в голову не могла прийти такая мысль, а тут>
при взгляде на немощную,  но страстную, дающую  руку Цидика,  Космача  вдруг
осенило.
     --  Хорошо.  -- Он  выдернул письмо  из  старческой руки.  -- Но  этого
слишком  мало.  Я  могу  взять  это,  если  действительно  почувствую  жажду
искупления. И на самом деле увижу не жест, а деяние.
     --  Скажите, что я должен сделать!  И я сделаю! Космач встал, физически
ощущая момент истины.
     -- Есть единственная  возможность  искупления...  Ликвидировать  ЦИДИК.
Упразднить  его как институт.  И это вы можете сделать по собственной доброй
воле, своими руками.
     Старик не готов был к такому обороту, вдавил в подушку голову и прикрыл
веки, будто  в ожидании  удара. Космач наконец-то снял шубу, бросил в угол и
придвинулся к умирающему.
     -- Уничтожить  его  как  центр цензуры,  подавляющий всякое  проявление
новой  научной мысли,  --  продиктовал и  тем самым подтолкнул  он.  --  Как
последнего сталинского монстра, до сих пор пожирающего все: русскую историю,
развитие  науки, человеческие судьбы. Вы породили ЦИДИК,  вы  и убейте  его.
Возможно, после этого и найдете покой.
     Академик открыл глаза, голос вдруг потерял скрипучесть.
     -- Десятым буду в последний раз... Подайте мне бумагу и ручку...
     -- У вас есть секретарь.
     -- Да... Позовите ее.
     Космач приоткрыл дверь:  Лидия  Игнатьевна мгновенно стала в стойку, на
подогнутых  ногах к  ней  устремилась  аспирантка, из-за их плеч  выглядывал
Палеологов -- улыбался и покусывал губу.
     Врач приподнялся на кушетке, разодрал глаза.
     -- Живой, живой, -- прогудел Космач, глядя на  прилизанную  аспирантку.
-- Сходи-ка, девица, на улицу да  покличь тех извергов, что в телевизор кино
снимают.
     -- Зачем? -- изумилась и перепугалась секретарша. --  Академик  просил,
ни в коем случае...
     -- А теперь зовет к себе! Давай, живо!..
     Аспирантка убежала, Лидия  Игнатьевна осторожно ступила  через порог, и
Палеологов двинулся было к двери.
     -- Ну что, изгнал бесов?
     -- Ты  там-от постой! -- остановил его Космач. -- Покарауль, чтоб никто
без спросу не лез. Тебя потом позовет, сказал.
     Тот  бы  пошел в  наглую -- разоблачительная улыбка играла на губах,  и
слова  соответствующие  были  заготовлены,  но в  этот  миг  в  зал  вбежали
мобильные, хваткие телевизионщики, кинулись к двери кабинета,  и  Палеологов
отступил, не тот момент был,  людно и шумно. Или не хотел мелькать на экране
в компании умирающего академика?
     Камера уже  работала, ассистент  оператора  мгновенно  сориентировался,
нашел розетку  и  включил  яркий фонарь. А  секретарша  стояла на  цыпочках,
взгляд тянулся к постели умирающего.
     Цидик приподнял руку, шевельнул пальцами, Лидия Игнатьевна понимала все
его знаки, взяла подставку с бумагой и авторучку.
     --  Запишите  последнюю мою  волю, --  оставаясь неподвижным и  глядя в
никуда,  заговорил  академик. -- Хочу, чтобы исполнили ее  точно  и в полной
мере...
     Он пересказывал то, что услышал от Космача, дополняя лишь своим "я", но
звучало все это как выношенное и выстраданное.
     Он всегда умел чужое делать своим...
     Можно было уходить по-английски, не прощаясь,  --  не  было желания еще
раз подходить к  постели Цидика  и,  ко всему  прочему, невыносимо клонило в
сон. Шел четвертый час утра, а рейс в половине восьмого...
     Но в зале торчал Палеологов, от которого так просто не отделаешься...
     Космач поднял  шубу, направился  к двери  --  аспирантка  отреагировала
мгновенно.
     -- Вы уходите?
     -- Мне пора... Хочу на воздух, иначе усну.
     Она сделала движение, словно хотела заслонить выход.
     -- Там сидит этот... подлый молодой человек. Он узнал,  кто вы на самом
деле. Все куда-то звонил... От него можно ожидать чего угодно.
     -- Отвлеките его как-нибудь.
     --  Здесь черный ход. -- Она указала  на книжные  шкафы.  -- Я провожу.
Прямо у подъезда дежурит наша машина. Отвезут в аэропорт.
     -- Я вам обязан...
     -- Постойте! Я же не приняла у вас билеты!
     -- Какие билеты?
     -- На  самолет!  У вас  сохранился  билет до Москвы? Космач достал оба,
аспирантка торопливо вынула из сумочки ведомость, посмотрела билеты и что-то
вписала.
     -- Вот здесь распишитесь, пожалуйста.
     -- А что это?..
     -- Командировочные расходы. -- Она отсчитывала деньги.
     Все  это  происходило  хоть  и не  у постели  умирающего,  но  в  одном
помещении и было совсем неуместно.
     -- Мне не нравится, -- пробурчал Космач. -- Не надо денег.
     --  Но вас  же  вызвали?  --  Аспирантка  округлила  глаза.  --  Дорога
оплачивается на сто процентов. Академия наук отпустила специальные средства.
     --  Вы  понимаете,  что  это плохо?  Не  по-людски?  Она  страдальчески
поморщилась, будто расплакаться хотела.
     -- Юрий Николаевич,  но  мне-то что делать? Лидия Игнатьевна обязала...
Куда я дену эти деньги? Вы представляете, что мне будет, если не оплачу?..
     -- Ладно. -- Космач  расписался. -- Раз так  заведено у вас... Выведите
меня отсюда.
     -- А вот сюда, за мной!
     Аспирантка легко откатила в сторону тяжелый  книжный стеллаж, отомкнула
железную дверь и  пропустила Космача вперед. Чистенькая  ухоженная лестница,
белые  плафоны освещения  -- ни грязи  тебе,  ни тенет, как обычно бывает  в
черных ходах. Между этажей на раскладном стульчике сидел какой-то  человек с
фанерным  чемоданчиком  на  коленях,  руки  испачканы  чем-то   белым,  лицо
непроницаемое, помертвевшее, будто гипсовая маска.
     --  Что вы скажете  мне, уважаемая?  -- приподнялся он. --  А то я  уже
задремал...
     --  Слушайте,  как  вам  не  стыдно? -- вдруг  зашипела  аспирантка. --
Академик еще жив, а вы!..
     -- Ничего не поделаешь, -- вздохнул тот. -- Такая уж профессия... Когда
вернетесь, принесите мне воды, пожалуйста. Очень пить хочется.
     Его просящий голос остался  без ответа. Спустились на два пролета вниз,
аспирантка стала отпирать еще одну дверь.
     -- Кто это? -- шепотом спросил Космач.
     --  Скульптор. --  Недовольно отмахнулась. -- Пришел  снять  посмертную
маску... Сидит и ждет смерти -- какой кошмар!
     Она с трудом открыла  замок, но прежде чем отворить дверь, склонилась к
уху и зашептала:
     -- Запомните, машина стоит сразу у подъезда, черная  "волга", на номере
флажок.
     -- Я все понял...
     -- Не перепутайте. Счастливого пути, Юрий Николаевич.
     -- Прощайте...
     -- Наверное, мы еще встретимся.
     Тогда  на эту фразу он  внимания не обратил, подумал, сказано так,  для
порядка и вежливости...
     Космач  оказался в другом подъезде, грязном и закопченном, словно после
пожара. Он вышел на  улицу сквозь раздолбанную дверь  и понял, что находится
во  дворе,  а  парадное Цидика  выходило  на  Кутузовский  проспект  --  все
продумано! Палеологов наверняка не знает о черном ходе, и если даже узнает в
последний момент, никак не успеет обогнуть длинный, мрачный дом...
     У невысокого крыльца стояла "волга" с урчащим мотором. Водитель, уже не
тот, что вез из аэропорта, услужливо распахнул заднюю дверцу.
     -- Прошу.
     В  полутемном салоне  оказался еще  один  человек, пожилой  добродушный
толстяк.
     -- Здравствуйте. -- Отодвинулся. -- Садитесь удобнее.
     --  Не будете против, я товарища подброшу?  -- сказал водитель,  трогая
машину. --  Это  по пути. Ваш  рейс  в семь тридцать,  город  еще пустой, мы
успеем.
     -- Подбрасывайте, -- отозвался Космач, в  тот миг ничего не подозревая.
-- Я подремлю...
     -- Извините, из какого меха ваша шуба? -- спросил попутчик.
     -- Волк. -- Он устроил затылок на подголовнике и расслабился.
     -- Первый раз вижу.  Почему-то  у  нас  в Москве  в  волчьих  шубах  не
ходят...

        "5. Засада"
     Проводив Космача, как и полагается  жене,  она немного поплакала, затем
долго молилась перед своими иконками-складнями, просила у Бога благополучной
дороги, добрых попутчиков, встречных и поперечных, и,  успокаиваясь, еще раз
поплакала уже легче, радостней, как слепой дождик.
     Все  ее  предки  по женской  линии испокон  веков  провожали  мужчин  в
странствия, давно  привыкли, что супруги, отцы  и  братья  куда-нибудь идут,
бегут, плывут, и потому расставание, слезы и молитвы -- дань обычаю  и такая
же неизбежность, как пришествие зимы или лета.
     Потом спохватилась, чашку,  из которой пила Наталья  Сергеевна, разбила
об пол, осколки  же  вместе с  ее следами замела и все в печь бросила: гори,
гори, всякая память, да в трубу вылетай.
     Весь вечер Вавила просидела за рабочим столом Космача, в уютном кресле,
покрытом собачьей  шкурой, -- место его  насиживала,  чтоб не забыл в дороге
обратного  пути.  Света не зажигала,  смотрела в  окно  и мысленно бежала за
черной  машиной, увезшей  Ярия  Николаевича и эту  черную,  хромую  женщину.
Молилась тихонько,  отгоняла сомнения, но сжималось  сердце:  ох, не к добру
она явилась  с  дурным  известием.  Ни раньше ни позже, знать, чужое счастье
почуяла.
     А причина найдется...
     На ночь глядя выбрала прямые да гладкие поленья, чтоб и путь был такой,
печь затопила  и,  встав  на  колени,  долго  смотрела  в  огонь  -- сжигала
печаль-тоску и образ  соперницы, что стоял перед  взором.  Но будто глаза  и
душу опалила: нет покоя, и  тревога  воет вкупе  с  метелью  за окнами.  Ох,
должно быть, сглазила хромуша или  этот фотограф, снял  на карточку образ  и
тем самым порчу навел.
     Помолилась еще раз, уж на сон  грядущий,  но лишь прилегла на  минутку,
сделала вид, что заснула, и тут же встала,
     -- Не  согрешишь -- не покаешься.  Распустила волосы, в  посудинку воды
налила, перстень  с самоцветом и серебряную ладанку на дно опустила, дверную
ручку омыла, три уголька из печи бросила.
     --  Заря  грядущая,  восставши,  озари мя  лучами, смой,  сними изрок и
порчу, очисти душу от горя и печали.
     Лицо умыла, окропила себя с пальцев,  остатки выпила. Перстень на палец
надела, ладанку на шею, побрела сонная в горницу, легла на кровать, раскинув
руки.
     -- Молодец сонный,  именем  Дрема, приди-приди,  овладей  мною, девицей
непорочной. И чтоб спала я под тобою, аки реки спят подо льдом, аки горы под
снегом, аки жена под мужем...
     И почувствовала,  как коснулся  ее век мимолетный  сон --  так  дневные
птицы  спят  в  разгар  лета, когда  зори  целуются.  Тотчас  черная  машина
понеслась по метельной дороге, завивается снег  следом,  будто горькая соль,
порошит  черные стекла.  За ними  же  самозванка  сидит  на мягких подушках,
улыбается,  таращит черные глазищи  на чужого ладу,  какие-то  мерзкие слова
говорит. И вот захватила своей-  клюкой его шею, подтянула  к себе и целует,
бесстыжая!
     Отринуть бы видение, встать и помолиться, да Дрема придавил  к постели,
ласковые свои руки на глаза возложил, на ушко шепчет:
     -- Спи, боярышня, сей  сон  пустой. Не тревожь сердечко  вражбой, а как
восстанешь с солнцем, распадутся узы мысленные и немысленные...
     И  в  самом  деле,  когда  проснулась,  солнце  в  замороженном  стекле
заиграло, метель  улеглась! Бросилась  к  окну,  протаяла ладонью  глазок --
Святый Боже! -- простор-то кругом какой и  снег  искрится, аж глазам больно.
Какой-то бритый  старик  лопатой  дорожку  чистит, через  всю деревню, а  на
плечах его синицы сидят, должно, корма просят...
     Вот он  к воротам завернул, тропинку пробил к калитке -- неужто в гости
идет? А она простоволосая, неприбранная...
     Пока  старик с крыльца снег сгребал,  Вавила только и  успела  что косу
заплести,  убрать под кокошник,  а он не постучал -- коня вывел  из  стойла,
лыжи надел и к реке направился.  Тогда уж без спешки  помолилась,  умылась и
постель застелила.
     Старик потом в окошко стукнул.
     -- Юрий Николаевич просил проведать утром. Не бойся, отворяй!
     Боярышня дубленку накинула, в сенях засов отбросила.
     -- Коль просил, так отворю...
     Но открыла немного, глянула в  шелку. Старик вроде бы валенки обметал и
обстукивал, сам же искоса Вавилу разглядывал: глаз острый, лукавый...
     -- Зовут меня  Кондрат Иванович, -- чинно представился.  -- На том краю
живу.
     -- Да уж видала тебя...
     -- Вот  и славно. Пустишь погреться,  Вавила  Иринеевна? Воды вот  тебе
принес...
     -- Добро пожаловать, -- дверь распахнула. -- Входи.
     А  он  первым  делом печь  пощупал, топила ли,  затем  одежины на  себе
расстегнул и присел на табурет у порога.
     -- Унялся ветер, отлетела ведьмацкая душа,  --  разговорить попробовал.
--  Виданное  ли  дело,  с  ног  валит.  По телевизору передали,  умер  этот
академик,  портрет  показывали. Я что  говорил? Мне все  Юрий  Николаевич не
верил.  А я если  что-то скажу по  внутреннему  велению,  непроизвольно, все
сбудется!  Вот и про метель. Скопытился академик! Сначала хотели всенародный
траур организовать, мол, по рангу положено, совесть нации  скончалась.  А  я
думаю, как это? Мы что теперь, без совести остались?.. Должно, в Москве тоже
умные люди есть, отменили общий траур, так что флаги спускать не будут.
     Вавила  отвернулась,  тихонечко  перекрестилась,  однако  ни  слова  не
сказала.
     --  Да, вон как природа от его смерти страдала целую неделю и  по всему
миру, -- продолжал  гость.  --  Передают,  всю  Европу завалило,  а  также и
Америку. Даже в Австралии будто снегом сыпануло...
     Она же села у окна, отстранилась непроизвольно.
     -- Хозяина поджидаешь,  -- угадал он. -- Да только раньше обеда не жди,
не будет. Автобус из города ровно в  четырнадцать часов проходит. Так что ты
тут пока жарь, парь... А будет желание, коня запряжем и встретим.
     -- Добро бы...
     --  Вижу,   не  очень-то  разговорчивая...  Обычай  такой   у  вас  или
стесняешься?
     -- Думаю...
     -- Это хорошо. А я поговорить люблю. Да не  с кем! Юрий Николаевич,  он
ведь тоже молчун. Пыхтит себе в бороду... Как жить станете?
     -- Коль нет нужды, так что говорить?
     -- Скажу тебе следующее, дочка, -- завелся Комендант. -- Человек потому
стал  человек,  что  говорить научился.  И  стал  беседы  вести.  Не  первая
сигнальная система, не вторая -- высшая! Речь человеческая.
     -- Когда поговорить хочется, Богу молиться надобно, с Ним беседовать.
     Кондрат Иванович покряхтел.
     -- Так это будет монолог. А хочется, чтобы тебе ответили.
     --  Когда у  самого  рот не закрывается,  где  же  глас Божий  слушать?
Свои-то речи слаще.
     Старик встал, застегнулся, по привычке капюшон надел, однако снова сел.
     -- Любопытно... Выходит, мы Бога не слышим, потому что много говорим?
     -- Истинно, Кондрат Иванович.
     -- Да... А я, бывает, иногда сам с собой, если не с кем.
     -- Немоляка ты, вот и слабнет голова.
     -- Это для того чтобы говорить не разучиться, -- без обиды объяснил он.
-- Молчание хоть и золото, но нельзя же без речи человеческой, все-таки люди
мы...
     -- Речь дана с Господом разговаривать, се дар Его.
     -- Как же, по-твоему, между собой общаться?
     Вавила грустно отвернулась к окну.
     -- Позришь, и так все видно.
     Кондрат Иванович поерзал на табурете.
     --  Погоди, погоди... Ты что хочешь сказать? Без  вопросов все видишь в
человеке?.. Ну-ну. И что ты увидела? Без вопросов?
     -- Совестно сказать... Не смею.
     -- Чего-чего? Это что такое у меня на лице, о чем сказать стыдно?
     -- Совестно.
     --  Пусть  так!  И  что  же  ты  видишь?  --  Сказал-то  весело, однако
рассмеялся настороженно. -- Что можно увидеть на лице старого разведчика?
     -- Непотребно старому человеку  о  его грехах говорить. Что  лишний раз
глаза колоть, ежели самому все ведомо?
     -- Нет уж, скажи!
     --  Страсти одолевают  тебя. -- Вавила подняла  глаза. --  Покоя нет, и
оттого  тоска  смертная.  Голову  же преклонить, покаяться перед Господом --
гордыня не дает. Одержимый ты, Кондрат Иванович.
     -- Вот как! Занятно... И что же делать прикажешь? По вашему обряду?
     -- Старики  советовали в  вериги  облачиться и от людей уйти куда-нито.
Или очистишься от скверны и