перта. Во  дворе у  скотника на старых дверях лежали
две  битые  свиноматки, и  дед  допаливал  вторую.  Его  старуха скоблила  и
отмачивала щетину.
     Кроме горилки у  Почтарей  был еще  один вид дохода -- держали  маток и
продавали трехнедельных поросят.
     Комендант обогнул туши, вытряхнул из пенала окурок сигары, отнял у деда
лампу  и  прикурил. Обе  свиньи  были  стреляны  в  лоб и  лишь  после  того
прирезаны, чтоб спустить кровь. Ничего не говоря, он сделал еще один круг по
двору и вдруг увидел  у  забора  автоматную гильзу,  торчащую юбочкой вверх.
Старики делали  вид,  что заняты работой, и  не  обратили  внимания, поэтому
Кондрат Иванович поднял вещественное доказательство и сунул в карман.
     Купленные собаки негромко поскуливали в сарае, а лайка Вавилы  лежала в
будке, положив голову на порожек.
     -- За  что  их порешил,  живодер?  -- добродушно  спросил  старика.  --
Супоросных маток не пожалел.
     -- У Малороссию пойдем, -- объяснил тот. -- Усе, нема терпения...
     -- Из чего стрелял-то?
     -- Та ж с отреза...
     -- В суд ходил?
     -- Ходив... Не принялы. Пропыски  нема, вкладыша у паспорте нема. Тай и
гражданства нема!
     -- У меня теперь тоже  паспорта нет, все документы сгорели, так  что? И
мне уезжать?
     -- Ты ж москаль, тебе усе дадуть.
     -- А фамилию мою помнишь?
     -- Та шо фамилыя -- москаль...
     -- Ох,  дед,  что-то  ты мудришь!  -- Комендант пальцем погрозил. -- На
какие шиши поедешь?
     Почтарь взял лампу, уткнул в брюхо свинье.
     -- Свиней продам. Тай корову.
     -- Кому? На мочевую точку не возьмут.
     -- У городе нашел мужика... Через час вин приедет...
     -- Да  у тебя опять даже на билеты  не хватит! А запасы горилки побили.
Не ври, дед, говори, что надумал?
     -- Та шо ты пристав! -- разозлился Почтарь и взял лампу наизготовку. --
Вот задницу прыпалю, шоб дорогу к моей хате забыл!
     Комендант  демонстративно  вынул  гильзу, понюхал  свежий запах пороха,
бросил под ноги старику.
     -- Собак купил, автомат и в  Малороссию собрался?..  Может,  ты ограбил
кого? Или хуже того?..
     Ухмыльнулся, притворил за собой калитку и ушел к пожарищу.
     Дымок еще  курился -- оттого,  что пол провалился и теперь  дотлевал  в
яме,  откуда пахло печеной картошкой.  Комендант  нашел палку, залез в золу,
достав картошину, разломил и стал есть -- еще горячая...
     И вдруг увидел, что  в загнетке стоит целый и невредимый медный чайник,
разве что чуть подкоптился с одной  стороны, но с другой блестит. По приезде
в Холомницы Кондрат  Иванович знакомился  с  местностью и в  лесу  обнаружил
старую, зарастающую мхом свалку, а там  кроме чайника --  несколько редких и
старинных вещей: умывальник, настоящий кавказский кувшин, ендову  для  пива,
ковш  красной  меди  и два почти целых самовара  (тогда  еще  не гонялись за
цветными  металлами).  Все  было  зеленое  от  окиси,  мятое,  но  отчистил,
выправил, кое-где запаял и пустил  в  дело. Самоварами пользовался редко,  а
чай заваривал исключительно  в этом чайнике: медь давала приятный привкус  и
очищала воду.
     Сейчас почему-то именно эти вещи было жаль...
     Печь  стояла  посередине  избы,  как  остров,  ни  с  какой стороны  не
подобраться из-за рухнувшего пола. Комендант отодрал от сарая полуобгоревшую
плаху,  навел мостик  и  только  добрался до печного  хайла, как  увидел  на
проселке  уже знакомый  черный  джип,  на  котором  уезжал Космач.  Сохраняя
достоинство, Кондрат Иванович взял чайник, не спеша перешел дымящийся подпол
в  надежде,   что  Юрий  Николаевич  обязательно  заметит  сгоревший  дом  и
остановится, однако  машина,  не снижая скорости,  проехала мимо, напрямую к
избе Космача.
     Или ученый ослеп, или так торопился к боярышне...
     Пока Кондрат Иванович шел от пепелища, приехавшие облазили дом, усадьбу
и  теперь  стояли  на  крыльце.  Водителя  Комендант  узнал,  подал  руку, а
интеллигентному господину с бородкой  и в очках,  очень  похожему на наркома
Чичерина, лишь кивнул, хотя видно было, кто тут начальник.
     -- Слушаю вас...
     -- Мы  приехали к Юрию Николаевичу,  но вот незадача...  Не подскажете,
где он может быть?
     --  В Москве, -- сдержанно обронил  Кондрат Иванович. -- А вы по какому
делу к нему? Я староста деревни.
     -- Понимаете,  он заказал паспорт, на женское имя. Причем срочно, а сам
не едет. Решили заглянуть...
     Водитель лишь кивал своему хозяину и озирался.
     -- Вы что, паспортисты?
     -- Нет, но Юрий Николаевич попросил оказать услугу. Мы с  ним в  давних
приятельских отношениях.
     Вообще-то Комендант не жаловал подобного рода  людей: хрен поймешь, что
прячется за внешней интеллигентностью. Этот Чичерин тоже  особого доверия не
внушал, но и не раздражал, а судя по богатой машине, птицей был важной.
     -- Полюбопытствовать можно? Кому паспорт?
     --  Пожалуйста. -- "Нарком" подал  ему документ. --  Позавчера  еще был
готов...
     Фотография в паспорте была Вавилы, но имя совсем  другое, простецкое --
Галина Сергеевна Мельникова.
     -- Хорошо,  пусть  паспорт будет  у  меня, --  согласился Комендант. --
Космач приедет -- передам. Спросит, от кого, что сказать?
     -- Скажите, Артем Андреевич заезжал. Давно собирался к нему заглянуть.
     -- Может, вам расписка нужна?
     -- Верю на слово. -- "Нарком" озабоченно огляделся. -- Юрий  Николаевич
поехал к умирающему академику?
     -- Да, к нему...  И должен был вернуться  на  следующее утро. А сегодня
вроде уж шестые сутки как нет. Не знаю, что и думать.
     --  А  у  вас  в  деревне...  ничего  особенного   не   произошло?   --
подозрительно спросил Артем Андреевич.
     -- Газеты надо читать, господа! Гости переглянулись.
     -- Вероятно, что-то упустили...
     Комендант принес из дома газету, сунул в  руки  "наркому".  Читали  они
недолго и со знанием дела, после  чего водитель  сразу же пошел в машину  и,
запустив двигатель,  стал  разворачиваться. Артем  Андреевич достал телефон,
набрал номер и обронил несколько невнятных слов.
     -- Я постараюсь выяснить,  почему задерживается Юрий Николаевич,  -- на
ходу сказал он. -- И сообщу.
     -- Да уж постарайся, -- вслед сказал Кондрат Иванович.
     Джип  тотчас   же  помчался,  поблескивая  затемненными,  непроглядными
стеклами.
     А Комендант глянул на часы, вымыл  руки и пошел на мочевую точку: время
приближалось  к  обеду.  На автостоянку  уже  причалило несколько "камазов",
груженных  досками, и  автобус из Северного, поэтому в харчевне было  людно.
Никитичну  он  высмотрел на кухне  и  на правах  своего  юркнул  за  стойку.
Поболтал с ней, посекретничал, сообщил, что теперь как погорелец и бездомный
будет  обедать  здесь,  и  мимоходом  выяснил:  состоятельные  бомжи еще  не
появлялись,  да  и  пока  народ, вряд  ли  появятся,  но как только  схлынут
пассажиры и дальнобойщики, тут  и  будут. Кондрат  Иванович вроде бы тоже не
захотел толкаться, да и столы все заняты, вышел на улицу и  занял позицию за
углом харчевни.
     Автобус загрузился и отвалил, потом дальнобойщики расселись по машинам,
и  тогда из-под  моста через  Холомницу вылезли  трое  крепких, откормленных
хлопцев, правда,  небритых и неряшливо одетых. И шли смело, даже независимо!
Комендант завалился в харчевню спустя  три минуты, когда "бомжи" уже  сидели
за столом.
     -- Как ни придешь, вечно у вас народ! -- с порога зашумел он. -- И  все
уже съедено! Супчику мне оставили? Не скормили?
     Полушубок  скинул,  шапку  и  сел  спиной  к  проходимцам.  Трактирщицы
работали  быстро,  сметали со столов грязную посуду, протирали и  уже тащили
заказанные блюда.  Никитична  сама  принесла  Коменданту обед  и сто граммов
водки, склонилась и шепнула:
     -- Это не те, это другие...
     Кондрат  Иванович  отобедал  скорее  них,  расплатился,  раскланялся  с
женщинами и направился к себе в деревню. Однако за поворотом, когда харчевня
скрылась из глаз, полез в рыхлый от  солнца  снег, заложил небольшой круг по
лесу и затаился на опушке, примыкающей к трассе.
     Через несколько минут "бомжи" вышли  из харчевни, на ход> закурили и
скоро скрылись под мостом.
     Увлеченный наблюдением за ними, он не  сразу заметил, что поверх  следа
джипа лег еще один, совсем свежий и с другим протектором. Комендант прибавил
шагу, с подступающим беспокойством проскочил лес. и  когда увидел возле дома
Почтарей  большой,  белый микроавтобус, вздохнул  облегченно -- из города за
свининой приехали!..
     Он пересек поле, вошел в деревню, нюхая горьковатый  запах пожарища,  и
внезапно обнаружил на боку автобуса зеленый шар и фирменные буквы "НТВ"...
     * * *
     Чувство близкой опасности не покидало ее теперь ни на минуту.
     Она   не   понимала   его   природы,   как   не   понимает   плотоядный
высокоорганизованный зверь, почему обходит ловушки и  западни,  если  только
там нет пищи-приманки и  он не очень голоден.  Или как младенец, от рождения
знающий, что такое край, и способный остановиться и удержаться на  самой его
кромке. Жесткий пост  и  затворническая  жизнь в подземелье обострили многие
чувства, однако сколько она ни прислушивалась  к себе, сколько ни просеивала
сквозь  сердечное  решето  свои  страхи и сомнения, не находила  даже самого
мелкого семени опасности.
     Но  опасность  существовала,   висела   над  головой   и   давила,  как
двухметровая толща земли.
     Иногда  ей начинало казаться, что все это обманчиво,  что в подземелье,
как в могиле, невозможно сохранить природную чуткость и  осторожность. Тогда
она уходила по ходу к  реке и подолгу стояла, затаив дыхание и закрыв глаза.
Молиться в такие минуты было нельзя, ибо молитвы укрощают чувства и страсти,
приводят даже самую возмущенную душу к покою и  умиротворению. Она слушала в
себе древний предвещающий глас, иначе именуемый интуицией или предчувствием,
но  слышала лишь то,  что шло не из глубин -- с  поверхности: тягучее биение
голода,   терзания  ума,   переживающего  за  близкого   человека,   и  свою
горько-сладкую женскую тоску, от которой не тревожатся, а поют песни.
     Древний обычай странников --  ждать  там, откуда проводили в  путь,  --
основывался  на  той  же  способности  и  возможности чувствовать  все,  что
происходит либо может  произойти с  путешествующим. Оступился  он  -- у тебя
подвернулась нога; у него екнуло сердце --  твое затрепетало.  Стоит  только
сойти с места, удалиться от росстани, как сразу  можно безвозвратно утратить
эту тончайшую, едва уловимую  и обоюдную связь, поскольку странник, бредущий
где-то за тридевять  земель, чувствует ту единственную точку, где его ждут и
молятся  о  нем,  то  место, к которому он  обращается ежечасно  в  мыслях и
молитвах.
     Она  уже  знала,  что  придется  уходить отсюда,  так  и  не дождавшись
путника, однако оттягивала этот решительный момент, ибо  там, на поверхности
земли, с каждым часом все ближе и ближе подкатывала весна  и вместе с нею --
грешная и естественная _жажда обновления_, которой притуплялось даже чувство
опасности. Дни стояли теплые, солнечные,  снег сгоняло так быстро, что  даже
на том берегу, у леса, образовались проталины.  Но этого было сейчас мало, и
Вавила часами стояла в недрах  каменной плотины, будто  в  храме, молилась о
своем путнике, а сама выглядывала, искала  приметы необратимости в  природе,
которые вселяют в сердце надежду, радость близкой весны. Кажется,  есть все:
неумолкаемое кипение  тетеревиного тока,  крохотные  ручейки,  сбегающие  со
склонов,  но  еще  замерзающие  в  тени,  глухой  треск  льда,  стремящегося
оторваться от берегов и всплыть вместе с вмороженной тяжестью камня.  Однако
нет какой-то малой, но важной детали, без которой  это могучее шевеление еще
ничего не значит.
     И вот увидела! Трясогузки, порхающие по сваям и вытаявшим камням, вдруг
слетелись на лед и пошли выписывать хаотичные дорожки крестиков -- началось!
Однотонный гул потока будто бы стих на некоторое время, затем охнул протяжно
и загудел. Вода прибывала  на глазах,  притопляя камни и  ледяные юбчонки на
сваях, медленно подступала к ногам и, наконец, хлынула  из  полыньи на  лед,
потекла верхом,  отчего  вся река ниже мельницы стала  небесно-синей.  Столь
стремительное половодье враз оживило пространство, пахнуло настоящей весной,
предощущением   скорого   тепла,   пробуждения;    казалось,   вся   природа
встрепенулась от  сна, открыла глаза и теперь сладко потягивается, щурясь на
утреннее солнце. Стылая земля, сугробы и намороженные по  берегам торосы еще
сулили холод, снег, зимние метельные  дни, однако поворот уже  произошел,  и
ничто  не  могло  остановить весны, ибо  Господь  уже покрестил лед  птичьей
лапкой.
     На  четвертый  день  работы  дед  Лука  пришел  в  схорон  смущенный  и
растерянный, поскоблил глину с рук, сгреб в кучу вислые усы.
     --  Кажу, промазав  я...  Кажу, не  у хату -- у  конюшню вылез.  А хата
правее була.
     Вавила постаралась убедить его, чтоб не копал больше, мол, из конюшни в
избу можно  и по  огороду незаметно  проскочить,  но  старик  и  слушать  не
захотел, сказал, что обязательно исправит, как только люди уедут из деревни.
Агриппина  Давыдовна в  тот день  вообще  не  спускалась вниз, обихаживала и
отвлекала непрошеных гостей, а дед попадал  в схорон  через баню: уйдет туда
вроде бы вино курить, сам же под землю и роет.
     И вот когда ошибочно прокопал  ход в  конюшню -- то  ли  с горя, то  ли
приезжие с толку сбили, но загулял надолго. Вавила никогда в жизни пьяных не
видела, рассказывали, будто человек от зелья потешный делается, не зря Ноевы
сыновья смеялись  над отцом, тут в ужас пришла: старик словно  больной стал,
на ногах не стоит, кривляется, рожи корчит и бормочет невообразимое.
     -- Царица!  Та ж  я тебе дворец вырою! Из земли вылазить не буду!..  Шо
кажешь -- усе исполню. Тильки смилуйся, не отдавай Малороссию поганым ляхам!
     Жена  его забрать  не может, боится схорон выказать чужакам, а те будто
ходят по деревне, кино снимают, а сами высматривают что-то и со двора  никак
не  уходят. И если даже  улучит минутку  и  достанет  старика,  то  он опять
норовит под землю,  как только без  надзора останется. Чтоб не видеть деда в
безобразном состоянии,  Вавила  начала  убегать к реке, так  он все равно не
отстает, ползает по норам и зовет,  пока не свалится  и не уснет где-нибудь.
Она чувствовала,  как мирская  жизнь начинает липнуть к ней, будто репей, не
зря старики предупреждали, невозможно в воду войти не замочившись. Казалось,
можно избавиться от мира, отринуть его, возвести молитвенный обережный круг,
дабы защититься от грязи и мерзости,  но люди эти жили  в таких страданиях и
муках, каких давно не ведали на Соляном Пути.
     Все это продолжалось пока приезжие  были  в  деревне,  и  когда наконец
уехали,  Агриппина  Давыдовна  так   заголосила,  что  плач  ее  донесся  до
подземелья, хотя никакие другие звуки сюда не проникали. Боярышня знала, что
мир говорлив  и  криклив, но такого она никогда  не слышала  и  потому опять
удалилась  в свой каменный храм и  там простояла до глубокой ночи. Молитвами
утешила душу,  укрепилась и вернулась в схорон. Но  только прилегла с именем
Пречистой на устах, как ощутила тихое смятение. Перед взором забурлила полая
весенняя вода, несущая с собой  ожидание  радости, счастья и телесной  неги.
Освобожденная от вериг плоть,  будто  вскрывшаяся река,  невзирая ни на что,
клокотала на камнях и стремилась выплеснуться из берегов.
     Не в  силах совладать с собой, она встала и без  света, на ощупь, пошла
ходом  к  старой  мельнице.  Ночная  река  казалась мягкой,  бархатной,  она
наплывала   тихо  и  мощно  по  всей  ширине  от  берега  до  берега,  затем
переламывалась, почти  безмолвно  падала  вниз,  на  сваи  и  камни,  но  не
разбивалась,  не  дробилась о них -- обнимала, обласкивала и что-то говорила
им, бормотала, словно опившаяся зелья,  а  скатившись вниз,  расплывалась от
блаженства  и  покоя.  Это  бесконечное  движение зачаровывало,  притягивало
воображение и томило душу. Боярышня встала на  камень, склонилась, умыл руки
и  лицо,  но вода показалась теплой и не  освежала. Тогда  она сняла одежду,
протиснулась между свай, забрела в ледяной поток и окунулась по горло.
     Холод отрезвил; стуча зубами, она оделась и заспешила обратно в схорон.
Несколько минут  тело  оставалось тупым  и  бесчувственным,  в просветленной
голове  молитвы  творились  сами  собой.  Однако,  выбравшись из  норы,  она
ощутила,  как болезненные иголки начинают покалывать  грудь, живот  и бедра,
вызывая приятное жжение и тепло. Вавила легла на топчан, укрылась полушубком
и вроде бы задремала, а может, просто  на миг потеряла чувство  реальности и
не ведала  что  творила, поскольку очнулась  от сладкого жара во  всем теле,
туго  завязанный плат  почему-то валялся  на  полу,  а  коса  --  наполовину
распущенная. Вовремя ангел крылом опахнул, отогнал бесов!
     Боярышня   спустилась  на   колени,  взяла  четки,  но  вместо  молитвы
заплакала. И, будто приговоренная на казнь, с чувством неотвратимости, нашла
в  тряпье  ножницы, открыла потайную  дверь  и  поползла с тихими, неуемными
слезами, будто грешница ко кресту.
     Дед Лука ход в конюшню пробил низкий, к концу так и вовсе ползком можно
было пробраться. Упершись в земляную стену, Вавила  ощутила пространство над
головой, встала на ноги, дотянулась руками и сдвинула  тяжелую  доску. Выход
был  рядом  с яслями, в темноте  было слышно, как  жеребец  хрупает  сено  и
переступает копытами. Она выбралась из норы, нащупала его шею, повинилась:
     -- Прости меня, батюшка.
     И начала  стричь  густую гриву.  Конь  есть перестал, склонил голову  и
замер.  Боярышня  срезала  волос,  завязала  в  пучки, чтоб  не  путался,  и
приступила к хвосту.
     -- К зеленой траве отрастет, -- успокоила. -- Будет чем гнус гонять...
     В схороне она разложила волос, прочесала его руками, очистила от мусора
и разделила на прядки.
     -- Будет мне шелкова сорочка...
     Каждую  прядь   свила  в-тугую,  после  скрутила  вдвое,  отчего  пряжа
получилась суровая, будто  проволока. Из самых длинных связала основу,  чтоб
покрывала от  горла  до талии,  затем  по ней начала  плести сеть  с  мелкой
клеткой, чтоб  даже  малая рыбка не выскочила. И  когда  заканчивала  хитрое
рукоделье, не  удержалась,  из остатков пряжи выплела по переду  две  розы с
шипами  и лепестками, покрывающими  груди. Ножницами концы узелков обстригла
коротко,  вывернула  власяницу  на  лицевую сторону,  полюбовалась  работой,
пожалела:
     -- Белую бы нить еще пропустить...
     Взяла  обмылок  и  пошла  на  реку,  а там уж  заря  поднимается,  ночь
пролетела, как  един  час. Тщательно  выстирала  власяницу,  прополоскала  в
проточной  воде,  еще  раз  протянула  мокрые  узлы,  чтоб не  расползались,
встряхнула и тут же примерила.
     -- Так хороша, что и снимать не буду...
     Пришла  в  свою  земляную  келейку,  легла  без молитвы  и  впервые  за
последние дни уснула как только закрыла глаза.
     Разбудила ее  Агриппина Давыдовна,  пришла с веничком пол мести, должно
быть,  заметила  сор,  оставшийся  после  работы. Не  поднимая  век,  Вавила
полежала несколько минут  в надежде, что старушка уйдет, -- совестно, убрать
за  собой  надо было, они  и  так не  понимают обычаев, а здесь и напугаться
могут. Да вспомнила остриженного коня: ничего не  скрыть, лучше уж покаяться
в тайных грехах...
     Агриппина Давыдовна уходить не собиралась, вымела схорон, бросила мусор
в лохань под умывальником и присела в изголовье. Боярышня голову приподняла,
откинула  дубленку  и  села,  отвыкшее уже  от  вериг  тело  обжигал  огонь,
прикоснуться к себе и дыхнуть больно, зато голова оставалась ясной.
     -- Здравствуй, бабушка, -- сказала смиренно. -- Прости ради Христа...
     Она же сползла с лавочки, встала на колени, трясущимися руками взяла ее
руку и вд