ортон поглядел в хмурое лицо Уитмора я понял, что говорят они на  разных
языках. Расстроенный этим, он ответил резче, чем следовало:
   - Меня не интересует работа в министерстве юстиции.  Уитмор  поглядел  на
свою сигару, зажег ее снова, с удовольствием пыхнул несколько раз, а потом с
меньшим удовольствием обратил взгляд на Нортона.
   - Значит, не интересует? - с презрением сказал он. - Ну вот  что,  мистер
Праведник, позволь задать тебе такой вопрос.
   Интересует тебя мой законопроект о страховании здоровья? Интересует  тебя
моя школьная программа? Помнится, работая у  меня  в  штате,  ты  ими  очень
интересовался.
   - Интересуюсь и сейчас.
   - Да? Так вот, если ты втянешь меня в скандал, им конец. Послушай, Бен, я
многого добился, я многое делал для страны, но,  если  эта  история  получит
огласку, мои противники дискредитируют меня и все, за что я стою. Тебе ясно?
Ты играешь им на руку. В самом лучшем случае моя  программа  провалится.  И,
возможно, это еще не все. Конгресс в последние несколько лет чувствует  свою
силу и может использовать ее полностью. Я имею в виду импичмент.
   Уитмор сделал паузу, чтобы его слова  дошли.  Нортон  неловко  заерзал  в
кресле.
   - Ты знаешь, кто такой вице-президент и за что он стоит, - сказал Уитмор.
- Я взял его, потому что он был мне нужен на выборах, но, если он займет мое
место, все повернется на сто восемьдесят градусов.
   Нортон беспомощно развел руками.
   - Мистер  президент,  не  исключено,  что  расследование  убийства  Донны
приведет к этому. Я не знаю. Но поделать ничего не могу.
   - Ничего не можешь! -  гневно  сказал  президент.  -  Для  начала  можешь
спуститься на грешную землю. Нельзя заварить такую кашу и уйти в сторону. Ты
должен отвечать за свои поступки.
   - И вы тоже. В том-то и дело.
   Уитмор поднялся и стал расхаживать по кабинету.
   -  Бен,  когда  это  дело  раскрутится,  кое-кто  заинтересуется   твоими
мотивами. Учти, тебя будут всячески обзывать.
   - Ничего.
   - И, судя по тому, что мне сказал Кифнер, у тебя могут быть  неприятности
за утаивание сведений от полиции. Нортон чуть не рассмеялся.
   - Хотите верьте, хотите нет, я старался оберечь вас. Не хотел без крайней
необходимости рассказывать о вашей связи с Донной. Но это обвинение  принять
рискну.
   - Дело не только во мне и конгрессе, - сказал Уитмор.  -  Видишь  глобус?
Послушай, у нас есть осложнения в таких местах, о которых ты даже не слышал.
И будь уверен, другая сторона воспользуется ими, видя, что дома  меня  режут
под корень. А если они начнут теснить, я отвечу тем  же.  Так  и  начинаются
войны. Подумай об этом. То, что ты делаешь, может -надолго испортить  судьбу
страны.
   - Если вы находитесь над законом, ее судьба испорчена навсегда, - ответил
Нортон.
   - Это твое последнее слово?
   - Пожалуй.
   - И ты так уверен в  себе,  что  рискнешь  расколотить  страну,  лишь  бы
настоять на своем?
   - Нет, я так в себе не уверен, - сказал Нортон. - Мне страшно до  смерти,
что я делаю не то. Но я напряженно думал, принял решение,  и,  пожалуй,  это
решение единственное, с которым я могу жить.
   - А что, если я не стану играть в твою игру? - вдруг  спросил  Уитмор.  -
Если я скажу Кифнеру, что  расследование  должно  касаться  только  Ника,  и
министр юстиции меня.поддержит?
   - Тогда я позвоню Гейбу Пинкусу и расскажу все, что  знаю,  включая  этот
разговор. В любом случае эта история станет известна. Но лучше, если от вас.
   Президент вздохнул, тело его, казалось, слегка обвисло.
   - Для этого потребуется время, - сказал он.
   - Двадцать четыре часа я буду молчать, - сказал Нортон. - До  завтрашнего
полудня. К тому времени вы успеете собрать прессконференцию.
   - Ты хочешь присутствовать на ней?
   - Не особенно, - сказал Нортон. - Посмотрю по телевизору.
   - А что станется с тобой, Бен? - спросил президент.  -  Когда  все  будет
позади?
   - Не знаю, - ответил Нортон. - Наверно, вернусь  в  Северную  Каролину  и
займусь адвокатской практикой.
   Уитмор в изумлении поглядел на него, потом внезапно встал.  Решение  было
принято, встреча окончена.
   - Ну что ж, кажется, все. Ты крепкий орешек, Бен. Жаль, что ты не на моей
стороне.
   - На вашей, мистер президент. Честное слово,  на  вашей.  Они  обменялись
рукопожатием, и секунду спустя Нортон покидал Белый дом, как  ему  казалось,
навсегда. Когда он вышел из ворот и пошел по  Пенсильвания-авеню,  ему,  как
жене Лота, захотелось оглянуться в последний раз, но  в  то  же  время  было
страшно, и поэтому он шел, не оглядываясь.
   32
   Звонок раздался без десяти одиннадцать. Нортон неохотно снял трубку -  он
перестал давать интервью, - но репортер оказался его вашингтонским знакомым,
Нортон с уважением относился к тому, что он пишет, и решил поговорить с ним.
   - Бен? Как там дела?
   - Все отлично, Билл.
   - Ты занят?
   - Не особенно. Чем могу быть полезен?
   - На будущей неделе начинается суд, и я решил написать  о  тебе.  Главный
свидетель возвращается в Вашингтон и все  такое.  С  твоего  отъезда  прошел
почти год. Люди интересуются, как ты там.
   - Билл, я ничего не могу сказать для печати.  Всякая  гласность  на  этой
стадии может повлиять на ход процесса, пойти на такой риск я не могу.
   - Давай тогда поговорим о том, как тебе живется. Без связи  с  процессом.
Просто расскажи, чем ты там занимаешься.
   - Я адвокат в маленьком городке, вот и  все.  Контора  моя  находится  на
втором этаже старого дома, выходящего фасадом на здание суда округа Вене. Из
окна  видна  площадь  с  цветущим  кизилом,  в  центре  ее  памятник  павшим
конфедератам, на скамейке под ним целыми днями сидят  старики,  жуют  табак,
строгают ножами палочки и рассказывают небылицы. Во второй  половине  дня  я
выступаю на процессе по оскорблению личности. Потом встречаюсь с  владельцем
табачной фермы, желающим изменить завещание. Вот так и идут дела.
   - И ты доволен такой жизнью?
   - Доволен, как свинья в клевере.
   - У тебя не возникает желания вернуться в Вашингтон?
   - Билл, помнишь, что говорит Гек  Финн  в  конце  книги?  "Мне  этого  не
стерпеть. Я уж пробовал". Такое же отношение у  меня  к  Вашингтону.  Я  уже
пробовал.
   - Как Энни? Привыкает к деревенской жизни?
   - Она от нее в восторге. Пишет роман.  Кроме  того,  занимается  садом  и
много ездит верхом. Мы играем с друзьями  в  бридж.  По  воскресеньям,  если
позволяет погода, ездим рыбачить на озеро. Простая жизнь  -  тут  не  о  чем
писать.
   - По-моему, как раз есть о чем, - сказал репортер. -  В  твоем  положении
взять и выйти из игры. Черт возьми, при своей известности ты мог бы получить
любую работу, какую захочешь.
   - Я же говорю тебе, что получил работу, какую хотел.
   - Ладно, Бен, увидимся во время процесса, а после его окончания я  съезжу
навестить тебя. Думаю, что можно  будет  сделать  материал  для  воскресного
выпуска.
   - После процесса было бы гораздо лучше, - сказал Нортон. Выглянув в окно,
он увидел, что из здания  суда  вышел  судья  Харпер  и  быстро  идет  через
площадь.
   - Билл, я вынужден положить трубку. У меня встреча с человеком,  которого
нельзя заставлять дожидаться.
   - Что-нибудь любопытное?
   - Пока не знаю. Это судья Харпер, местная политическая сила. Насколько  я
помню, он всегда был чем-то вроде милостивого диктатора. Думаю, что он хочет
заполнить мною свободное место  в  комитете  демократической  партии  округа
Вене. Чего мне не особенно хочется, потому что  я  не  уверен,  что  остался
демократом. Скорее представляю из себя что-то вроде анархиста. Как бы там ни
было, он уже поднимается по лестнице, и я кончаю разговор.
   - Увидимся на процессе, - сказал репортер. - Пока. Нортон положил трубку,
вздохнул и пошел открыть дверь судье Харперу.
   - Здравствуйте, судья.
   - Доброе утро, Бен. Выглядишь ты хорошо.
   - Вы тоже.
   Нортон не льстил. Судья был высоким, сухопарым, седовласым, за тридцать с
лишним лет, что Нортон знал его, он не прибавил в весе ни фунта.
   - А как твоя милая жена?
   - Прекрасно, судья. Она шлет вам привет.
   Они сели, и Нортон молча ждал, пока судья раскурит трубку.  Ему  нравился
этот старик. Можно было сказать, что, помимо всего прочего, он реакционер  и
расист, но ему была присуща некая чистота и  он  был  беззлобным.  Сын  его,
погибший в 1965 году во Вьетнаме, был лучшим другом Нортона.
   - Вот что, Бен, - сказал судья, когда  трубка  задымила.  -  Кажется,  на
будущей неделе ты едешь в Вашингтон на процесс?
   - Да.
   - Как думаешь, долго продлится суд?
   - Говорят, что может затянуться на два  месяца,  -  сказал  Нортон.  -  Я
надеюсь вернуться раньше.
   - Но ты главный свидетель обвинения, так ведь?
   - Видимо, да. Это - сложное дело.
   - Чем, по-твоему, оно кончится? Это допустимый вопрос?
   - Допустимый, - сказал Нортон. - Только я не знаю, как на него  ответить.
По-моему, исход  суда  предсказать  невозможно.  На  скамье  подсудимых  три
заговорщика-сообщника: Эд  Мерфи,  Ник  Гальяно  и  Уитни  Стоун.  Обвинение
представлено мною, Кифнером и  еще  несколькими  свидетелями,  поэтому  дело
основано на косвенных  уликах.  Наличие  заговора  всегда  трудно  поддается
доказательству. Ник Гальяно - он уже сознался в  непредумышленном  убийстве,
терять ему почти нечего - утверждает, что во всем повинны они с  Риддлом.  А
Эд Мерфи и Уитни Стоун все отрицают. Исход дела будет зависеть от того, кому
поверят присяжные.
   - Обвиняемые не могут перессориться? - спросил судья.
   - Это вполне возможно. Насколько я понимаю, Уит Стоун  -  джокер  в  этой
колоде. По-моему, Мерфи и Гальяно готовы пойти в  тюрьму,  чтобы  выгородить
Уитмора, - разумеется, рассчитывая на помилование, но если Уит Стоун поймет,
что ему грозит тюрьма, то немедленно заключит сделку с обвинением.
   - Президент, должно быть, с интересом будет  следить  за  ходом  суда,  -
сказал Харпер.
   - Оправдание было бы ему очень на руку. В сущности, он прекрасно выдержал
кризис, приняв во внимание все. Газеты очень снисходительно отнеслись к  его
связи с Донной.  И  поддержка  миссис  Уитмор  очень  помогла  ему.  Никаких
свидетельств, что он знал об укрывательстве, нет. Может, и знал, но доказать
это невозможно. Пока он виновен только в том, что завел любовную интрижку  и
слишком доверял  кое-кому  из  друзей.  Кампания  об  импичменте  так  и  не
началась. А если Эд Мерфи будет оправдан, многие сочтут  это  свидетельством
того, что Уитмор не знал о происходящем.
   - Но он пострадал как политик, - сказал судья.
   - Это уж наверняка. Может быть, два  года  спустя  он  не  выдвинет  свою
кандидатуру на второй срок. Но если это будут годы мира  и  процветания,  он
окажется в хорошей форме.
   - Бен, ты, кажется, совершенно не испытываешь злобы.
   - Я  хотел  добиться  только  честного  расследования  убийства  Донны  и
добился. Уитмор, мне  кажется,  об  укрывательстве  знал,  но  доказать  это
нельзя. Я дал показания перед большим жюри и в комитете  конгресса,  повторю
их на суде, и на этом конец. Теперь я только провинциальный адвокат.
   Судья улыбнулся.
   - При всенациональной известности, мой мальчик.
   Нортон пожал плечами.
   - Люди забывчивы.
   - Только если позволяешь  им  забывать,  -  сказал  судья.  -  Собственно
говоря, Бен, я сегодня хотел обсудить с тобой одно политическое дело.
   Нортон молча кивнул. Решил не спорить; если судья станет  настаивать,  он
войдет в этот комитет. Занят у  него  будет  лишь  один  вечер  в  месяц,  а
собрания бывают потешнее любой телепередачи.
   - Боюсь, начать придется со скверных новостей, - сказал судья  Харпер.  -
Джон Флэгг очень болен. Я разговаривал с ним вчера. Переизбрать его  в  этом
году нет никакой возможности.
   - Жаль, - сказал Нортон. - Хороший был конгрессмен.
   - Да, конечно, - сказал судья. - Но теперь те из нас, кому  небезразличны
партийные дела, должны подыскать кандидата ему на смену.
   Нортон рассмеялся.
   - Судья, когда я последний раз выглядывал в окно, на ступенях здания суда
стояло трое или четверо молодых юристов, полагаю, любой  из  них  согласится
баллотироваться. И кое-кто окажется неплох.
   - Неплох - этого нам мало, Бен. Нам нужен человек, который будет  служить
в Вашингтоне безупречно, добьется превосходства  и,  возможно,  при  удобном
случае станет сенатором. Кажется, я знаю, кто нам нужен. Единственная задача
- убедить его, потому что иногда он бывает упрям.
   - Не сомневаюсь, что убедите, - сказал Нортон. - Кто же этот счастливчик?
   - Ты.
   - Что? - Нортон чуть не свалился со стула.
   - Можешь не давать сейчас ответа, Бен.
   - Я потрясен, судья. Я  не  кандидат  даже  в  собаколовы,  тем  более  в
конгресс. И не так уж хорошо известен. Вернулся я меньше года назад.
   - Ерунда. Ты один из самых известных людей в  этой  части  штата.  Многие
помнят тебя еще школьником, и, конечно, недавняя слава напомнила им о  твоем
существовании. У меня  нет  ни  малейшего  сомнения,  что  тебя  выдвинут  и
изберут. Вот только беспокоюсь, не будешь ли ты упрямиться.
   - Может, и буду, судья. Мне нравится дома. Темп здесь помедленнее, чем  в
Вашингтоне, но жизнь хорошая. Вашингтон мне что-то не по душе.
   - Это понятно, - сказал старик. - Но мы говорим о твоем возвращении  туда
в качестве конгрессмена. Независимого человека. И трудно  предсказать,  куда
может привести эта дорога. Ты баловень судьбы, Бен.
   Нортон в нерешительности покачал головой.
   - Я поговорю с Энни, - сказал он. - И завтра дам  ответ.  Полчаса  спустя
Нортон вышел из своей конторы и стал огибать площадь.  Миновал  Национальный
фермерско-торговый банк округа Вене, где лежала закладная на его новый  дом,
кафе "Белый дворец", где обедал за доллар двадцать  пять  центов  с  другими
юристами, когда не ходил обедать домой, аптеку дока Хейса, одно из  немногих
оставшихся в мире мест, где можно было получить настоящее солодовое  молоко,
миновал заколоченный досками кинотеатр "Риальто", где в детстве  смотрел  по
субботам Роя Роджерса, Джона Уэйна, Эббота  и  Костелло.  Потом  свернул  на
Оук-стрит и пошел мимо изящных викторианских домов с  длинными  верандами  и
громадными старыми деревьями, затеняющими их от солнца. В дни его юности  на
Оук-стрит жили городские лидеры - врач, банкир, три адвоката, судья  Харпер,
и Нортон летом стриг у них газоны, подрабатывая на карманные расходы.
   Энни сидела за кухонным  столом,  уставясь  на  пишущую  машинку.  Нортон
нагнулся и поцеловал ее.
   - Как движется великий американский роман? - спросил он.
   - Медленно, - сказала она. - Полдня ставлю запятую, потом  полдня  убираю
ее.
   Нортон засмеялся.
   - Хорошо сказано.
   - Знаю. Это Оскар Уайльд. Какие новости у тебя?
   - Почти никаких. В школе просят, чтобы я выступил по случаю выпуска.
   - Пойдешь?
   - Наверно. От других выступлений я отказывался, но это  моя  альма-матер.
Есть что-нибудь пожевать?
   - Есть вчерашний цыпленок. Могу приготовить салат.
   - Отлично, - сказал Нортон. Энни вышла за свежим салатом и шпинатом, а он
тем временем накрыл стол, вынул цыпленка и налил обоим по стакану молока.
   - В салате опять завелись жучки, - объявила, возвратясь, Энни.
   - Кстати, о жучках, - сказал Нортон. - Сегодня утром звонил Гейб  Пинкус.
Из Сингапура.
   - Нашел он, что хотел?
   - Пытался. Во всяком случае, он напал на  горячий  след  досье  Гувера  и
хотел посоветоваться со мной  по  поводу  теории,  что  его  похитил  бывший
партнер Уита Стоуна. Я сказал, что теория его нелепа, и  теперь  он  считает
меня участником заговора. В будущем месяце он может приехать к нам.
   - Я на порог его не пущу.
   - Он сочтет тебя антисемиткой. Слушай, съешь последнюю цыплячью ножку?
   - Ешь сам.
   - Спасибо. - Он взял ножку, откусил  и  отложил  ее.  -  Послушай,  Энни,
сегодня у меня было серьезное дело. Судья Харпер нанес  мне  визит.  Сказал,
что конгрессмен Флэгг болен и  больше  не  будет  баллотироваться.  А  потом
предложил баллотироваться мне. Он считает, что я могу победить.
   Энни выронила вилку и уставилась на мужа.
   - Что ты ему ответил?
   - Что мне нужно подумать и поговорить с тобой.
   - И что ты надумал?
   - Пока не знаю. Я еще не опомнился.
   - Но тебе этого хочется?
   - Конечно, кто бы не хотел. Только...
   - Что только?
   - Я подумал, что мы решим это по-своему. Не  станем  участвовать  в  этих
крысиных гонках. Будем жить спокойно. Это не так уж плохо.  Может,  здесь  и
скучновато, но развлечений у нас было достаточно, правда?
   - Конечно, достаточно.
   - Кажется, я уже изгнал политику из своей системы. Прошлый вечер я  читал
на  крыльце  биографию  Джефферсона  и  пропустил  новости.  Совершенно   не
интересовался, что скажет Уолтер Кронкайт. Даже не вспомнил  о  нем.  Это  -
достижение.
   - Я застряла на середине романа, - сказала  Энни.  -  Если  ты  уйдешь  в
политику, я никогда его не допишу.
   - И  нашим  детям  будет  прекрасно  расти  в  таком  маленьком  городке.
Вашингтон - не место для детей.
   - Не место и для взрослых.
   - Было бы безумием пробиваться в конгресс, - сказал он. - Я знаю, как это
дается. Наш дом распался бы. Наши дети превратились бы в  чудовищ.  Было  бы
полнейшим сумасшествием. Об этом не может быть и речи.
   - Ни слова.
   Нортон засмеялся и допил молоко.
   - Даже смешно. Люди моего возраста по всей Америке лгут, плетут интриги и
готовы заложить душу за такую возможность, а я отказываюсь от нее.
   - Ты умнее их.
   - Мне повезло, - сказал он. - У меня прекрасная жена, и  я  веду  хорошую
жизнь в славной, тихой, законопослушной общине, я  вышел  из  этих  крысиных
гонок, и было бы безумием променять эту жизнь на политику.
   - Значит, ты уже все решил?
   - Бесповоротно. Завтра скажу судье. С минуту  они  сидели  молча.  Нортон
смотрел в окно на далекие холмы. Энни смотрела на него.
   - Знаешь, что я думаю? - сказала она наконец.
   - Что?
   - Ты лицемер.
   - Как?
   - Бен Нортон, ты знаешь, что хочешь баллотироваться в конгресс.  Наверно,
с шестилетнего возраста.
   - Я сказал, что такое искушение было. Но Вашингтон...
   - Вашингтон - грязный, опасный, алчный, продажный и лицемерный.
   - Да.
   - Но там делаются дела.
   Нортон захлопал глазами и уставился в окно.
   - И наше место там, - сказала Энни. - Потому что мы вашингтонцы.
   - Ну его к черту.
   - Это наркотик. Хуже азартных игр. Хуже никотина. Он входит в  кровь.  Ты
не  избавился  от  него,  потому  что  однажды  вечером  пропустил   Уолтера
Кронкайта. Бен, здесь ты сходишь с ума. Я вижу это каждый  вечер,  когда  ты
возвращаешься с тусклым взглядом  и  мямлишь,  чья  корова  забрела  на  чье
пастбище. И я тоже схожу с ума. Я знаю, что Билл Доусон - твой самый  старый
и лучший друг, но если мне еще хоть раз придется играть в бридж с ним и  его
спятившей женой, я уйду от тебя. В Вашингтоне люди продажные  и  лицемерные,
но они редко бывают скучными.
   - Я понимаю, Билл скучен. Но я знаю его тридцать лет.  Он  бы  отдал  мне
последнюю рубашку.
   - И свитер двойной вязки? Бен, неужели ты не знаешь, что  домой  возврата
нет? Не читал Томаса Фулфа? Или  если  возвращаешься,  это  уже  не  дом,  а
грязный захолустный городишко, и  вскоре  ты  начинаешь  вспоминать,  почему
покинул его.
   Нортон уныло кивнул.
   - Знаешь, что произошло на прошлой неделе?  Я  не  хотел  тебе  говорить.
Миссис Коуэн, школьная учительница,  пришла  и  сказала,  что  не  понимает,
почему платит какие-то проценты за  свою  новую  машину.  Короче  говоря,  я
выяснил, что банк и торговец автомобилями заключили сделку и при  покупке  в
кредит- надувают покупателя долларов на  двести,  потом  делят  их  пополам.
Конечно, если станешь жаловаться, они заявят, что это случайная ошибка.
   - И что ты намерен предпринять?
   - Я поговорил с Биллингсли, президентом банка,  естественно,  он  сказал,
что это недоразумение, и очень  возмутился  моим  предположени