калачиком  на  сиденье,  будто
ребенок. И знаешь, кто ехал с ней?
   Нортон равнодушно глядел на него.
   - Твой старый приятель Эд Мерфи.
   Нортон стиснул обеими руками пивную кружку.
   - Ты не обознался? Журналист улыбнулся.
   - Разве его или ее с кем-то спутаешь?
   - Верно, - пробормотал Нортон, когда  журналист  помахал  рукой  и  ушел.
Потом уставился в пустую кружку. На душе у него было тоскливо.

   Донна ответила, едва зазвонил телефон.
   - Это я, - сказал Уитмор. - Извини,  что  заставил  ждать.  День  сегодня
выдался скверный.
   Говоря, он улыбнулся.  Когда  он  последний  раз  произносил  это  слово?
Президенту не положено извиняться.
   - Очень скверный? - спросила она.
   - Хуже быть не может, - ответил Уитмор. - И в довершение  всего  Клэр  не
поехала на выступление. Как удрать от нее, не представляю. Почти невозможно.
   - Вот это скверно, - мягко сказала Донна.
   Уитмору было бы легче, если бы она кричала или ругалась,  а  не  говорила
так спокойно. Он чувствовал, что она  от  него  отдаляется.  И  кроме  того,
беспокоила мысль, что их разговор подслушивают.  Секретная  служба  уверяла,
что это самый надежный телефон на свете -  каждый  день  проверяют,  нет  ли
подслушивающих устройств, каждую неделю меняют провода. Но можно  ли  верить
секретной службе? Можно ли верить хоть кому-то? Даже Донне?
   - Если бы ты могла подождать денек-другой.
   - Нет, Чак. Ты просил меня приехать, я приехала, но  ждать  не  буду.  Не
хочу сидеть в этом доме одна. Завтра я улетаю. Сегодня или никогда.
   Ее решительный тон испугал Уитмора.
   - Может, еще как-то удастся удрать,  -  сказал  он.  -  Постараюсь  найти
выход.
   Донна почувствовала, что вот-вот расплачется.
   - Чак, Чак, может, расстанемся с этой иллюзией? Все кончено, и если мы не
признаем этого, то будем мучиться. Смотри - мы всего в миле друг  от  друга,
но ни ты не можешь приехать ко мне, ни я к тебе. Это нелепо, это сводит меня
с ума, и я просто не могу дальше так жить.
   Уитмор понял, что ей больно, и на миг возненавидел себя,
   - Донна, я хочу видеть тебя, обнять, поговорить, как в прошлый раз.  Хочу
больше всего на свете. И что-нибудь придумаю. Я  понимаю,  тебе  тяжело,  но
подожди немного, я найду какой-нибудь выход.  Мы  встретимся,  и  все  будет
хорошо. Прошу тебя.
   Донна зажмурилась, чтобы сдержать слезы.  У  него  был  такой  прекрасный
голос. Он мог  говорить  перед  десятитысячной  аудиторией  и  дать  каждому
почувствовать, что обращается именно к нему. А  когда  он  обращался  к  ней
одной, это было почти невыносимо; появлялось ощущение, что она парит в небе,
что вся вселенная принадлежит им двоим.  Донна  вспомнила  ночь,  когда  они
лежали в постели до зари,  он  рассказывал  о  своей  юности,  о  работе  на
нефтепромыслах, о том, как  объездил  на  попутных  машинах  весь  Запад,  о
драках,  женщинах  и  свихнувшихся  типах,  и,  когда  наконец  умолк,   она
заплакала.
   - Какой у тебя голос,. - сказала она тогда. - Жаль, что ты не актер.
   - Я актер, - ответил он и сочно рассмеялся собственному признанию.
   Но теперь Донна совладала с собой и приняла решение.
   - Позвоню, как только смогу, - пообещал Уитмор.
   - Чак, сидеть и ждать, когда зазвонит телефон,  мне  надоело,  -  сказала
она. - Меня может не оказаться. Я, наверно, пойду пройдусь.
   - Пройдешься? Куда?
   - Просто погулять. Как  нормальные  люди  в  хорошую  погоду,  понимаешь?
Теперь я нормальная женщина, Чак. Чего и добивалась все эти месяцы.
   - Ты всегда была нормальной, - сказал он. - Потому я тебя и любил.
   "Любил"... Прошедшее время потрясло их обоих.
   - Возможно, дойду до Лафайет-сквер и устрою демонстрацию против  тебя,  -
сказала она. - С большим плакатом, как у тех, кто предвещает  близкий  конец
света. "Уитмор несправедлив к трудящейся женщине. Он обидел меня.  Соблазнил
и бросил".
   - Донна, это не смешно.
   - Я и не  собиралась  тебя  смешить.  Снова  наступило  молчание.  Уитмор
почувствовал, что теряет инициативу, а это  его  страшило  больше  всего  на
свете.
   - Донна, привезла ты свой... свою рукопись? - спросил он наконец. -  Свою
книгу? Как ты ее озаглавила?
   - Да-да, привезла. Господи, ты придаешь ей такое значение! Я  жалею,  что
упомянула о ней.
   Тут Уитмор стал сдержанным, покровительственным, многоопытным.
   - Донна, нельзя выкладывать на бумагу все,  что  вздумается.  Нужно  быть
осторожной.
   Ей захотелось закричать. Она прекрасно знала, как он обрабатывает  людей,
льстит, подшучивает, запугивает, идет на все, лишь бы
   добиться своего.
   - Чак, я веду тихую жизнь  в  калифорнийском  городке,  иногда  записываю
несколько  мыслишек  и  тешу  себя  надеждой,  что  пишу  роман.   Это   моя
единственная иллюзия, и, будь добр, не касайся ее.
   Уитмор остался непреклонен. Его пугала  мысль,  что  Донна  пишет  книгу,
роман или что бы там ни было. О чем она могла писать? Только о  нем.  Сейчас
книги строчит всякая шушера - помощники президента, парикмахеры  президента,
дворецкие президента, - и вряд ли он будет первым, о ком пишет любовница.
   - Донна, нужно тщательно думать, о чем пишешь.
   - Я пишу только о своей жизни. О своей сумасшедшей, беспорядочной жизни.
   - Да, но я часть твоей жизни. Те письма, что я писал тебе...
   - Забудь о письмах! - выкрикнула она. - Забудь обо всем. Я не хочу больше
говорить. Этот разговор ни к чему хорошему не ведет.
   - Я еще позвоню, - сказал он. - Будешь ты дома в восемь?
   - Постараюсь, - ответила она. Ей не хотелось идти у него на  поводу.  Она
могла позволить себе эту маленькую победу.
   Уитмор попрощался и  положил  трубку,  словно  это  была  бомба,  готовая
взорваться. Донна с минуту посидела, глядя в окно. Кизил был в полном цвету.
Она злобно выругалась по адресу Чарлза Уитмора. И отправилась на прогулку.

   Положив трубку, Уитмор выругался  тоже  и,  поскольку  ничего  больше  не
пришло ему в голову, вызвал звонком Эда Мерфи. Вскоре Мерфи вошел в кабинет,
за ним Ник Гальяно - невысокий мускулистый человек сорока  с  лишним  лет  с
маленькими блестящими глазами, сломанным носом и короткой стрижкой, какую  в
Америке уже почти никто не носил. На нем были мятый костюм  из  синтетики  и
расстегнутая у горла клетчатая спортивная рубашка. Вошел он с усмешкой,  но,
едва увидел лицо  президента,  усмешка  исчезла.  О  них  говорили:  "Порань
Уитмора, и Гальяно обольется кровью".
   - Тяжелый день, босс? - спросил он.
   - Ужасный, Ник. Смешай себе коктейль и садись. Настроение Уитмора немного
улучшилось, когда Гальяно  подмигнул  и  вперевалку  зашагал  к  бару.  Джон
Кеннеди сказал когда-то, что Белый дом - не то место, где  следует  заводить
новых друзей, поэтому нужно  держаться  старых.  Уитмор  считал  так  же,  а
Гальяно был очень старым другом.
   - И тебе, босс?
   Уитмор немного поколебался.
   - Да, только некрепкий. -  И  повернулся  к  Эду  Мерфи,  занявшему  свое
обычное место сбоку стола. - Что делается на той стороне улицы?
   - Я только что оттуда, - ответил Мерфи. -  Атмосфера  напряженная.  Могут
начаться беспорядки.
   - Во что это выльется?
   - Смутьянов схватят, едва они сделают  первый  шаг.  Наши  люди  там.  Им
хотелось бы арестовать подстрекателей заранее. Уитмор покачал головой.
   - Повременим.
   Гальяно подал Уитмору сильно разбавленное виски.
   - Это не крепко, босс?
   - Спасибо, Ник.
   Гальяно отошел, сел на диван возле камина и, мрачно глядя на стену,  стал
потягивать коктейль.
   - Эд, я разговаривал с Донной, - сказал Уитмор. Мерфи промолчал.
   - Она заявила: сегодня или никогда. Дела складываются так,  что,  видимо,
никогда.
   Уитмор встал и принялся расхаживать по кабинету. Эд  Мерфи  выжидал.  Ник
Гальяно на диване уронил голову на грудь, словно собирался вздремнуть.
   - Я спросил Донну о  ее  треклятой  рукописи,  -  сказал  Уитмор.  -  Она
говорит, что рукопись у нее при себе, что это ее рукопись и что мне не может
быть до нее дела. Черт возьми, Эд, я не знаю, что у Донны на уме. Может, она
собралась написать обо мне бестселлер. От женщин можно  ждать  чего  угодно.
Они недовольны, когда ты приходишь, недовольны, когда уходишь, и недовольны,
когда не двигаешься с места. Черт возьми, как мне быть? Перед входом у  меня
толпа, экономика на грани развала, готовы начаться шестнадцать войн,  где-то
до сих пор ходит по рукам досье Гувера, а тут еще Донна пишет книгу! Это  уж
слишком!
   Он перестал ходить и допил  коктейль.  Гальяно  подскочил,  взял  пустой,
бокал и стал наполнять его снова.
   - Я ей доверял, а теперь она готова подвести меня,  и  мы  должны  что-то
предпринять, - продолжал Уитмор. - Не знаю что, но должны!  Эта  сумасбродка
может меня погубить!
   Лицо  Эда  Мерфи  было  суровым.  Ник  Гальяно  подал  президенту  второй
коктейль, чуть покрепче первого, и  Уитмор  сел.  Руки  его  дрожали.  Через
минуту Эд Мерфи поднялся и вышел.

   Донна шла куда глаза глядят, радуясь  солнцу,  цветам,  воспоминаниям.  И
только миновав театр "Биограф", осознала, что идет к Лафайет-сквер.  Раньше,
когда она работала в Корпусе мира, там был ее парк. Туда  выходили  окна  ее
отдела, и в погожие дни  она  спускалась  съесть  ленч  на  своей  скамейке,
накормить своих белок, посмотреть на своих стариков, играющих в шашки. Но то
было в далеком прошлом, и теперь парк стал уже чужим. Толпившиеся  там  люди
выкрикивали: "Работу сейчас?", как когда-то она с подругами выкрикивала "Мир
сейчас!", но теперь атмосфера была иной, какой-то зловещей, это испугало ее,
и через несколько минут она пошла обратно. Близился вечер, тянуло  холодком,
и путь в Джорджтаун показался ей более долгим.
   На углу Тридцать первой и М-стрит она зашла в винную лавку. В глубине  ее
на пыльной полке она нашла то, что искала, - бутылку  сливовицы.  Чак  любил
этот напиток, бутылка будет ему сюрпризом, если он приедет. Гнев  Донны  уже
утих. При виде демонстрации в парке ей стало жаль Уитмора - у  него  столько
забот, а тут еще она.
   Продавцом в лавке был  нескладный  прыщавый  парень  с  липким  взглядом;
отсчитывая сдачу, он краснел и заикался.
   - Вы дали мне слишком много денег, - сказала ему Донна.
   - Что? - Парень побледнел, руки его задрожали, словно она обвинила его  в
каком-то ужасном преступлении. - Хорошо, леди, я пересчитаю еще раз. У  меня
и в мыслях не было ничего дурного.
   - Нельзя быть таким щедрым, - сказала  она.  Во  взгляде  парня  мелькнул
страх, и, чтобы успокоить его, она коснулась его руки и улыбнулась.
   - Славная вы, - сказал парень. - И красивая. Донна улыбнулась снова, чуть
печально, взяла сдачу и торопливо вышла. Этот разговор почему-то причинил ей
боль. Она устала от того, что мужчины в  нее  влюбляются,  устала  отдавать,
отдавать, отдавать и так мало получать взамен. Она твердила себе, что,  если
хочешь выжить в этом мире, нужно быть эгоистичной, твердой,  как  железо.  И
все равно продолжала отдавать.
   Пройдя шагов десять, она посмотрела на другую сторону М-стрит  и  увидела
человека, которого меньше всего хотела видеть.
   Из бара Натана вышел Бен Нортон. Все такой же, каким она его  помнила,  -
рослый, крепко сбитый, с торчащими во все стороны светлыми волосами, он  шел
неторопливо, с загадочной улыбкой на лице, держа руки в  карманах.  "У  него
все сразу же бросается в  глаза,  -  подумала  Донна,  -  любезность,  юмор,
порядочность - все, кроме ума и твердости, которые обнаруживаются не сразу".
Он показался ей очень одиноким, и ей захотелось, чтобы с ним  была  девушка,
какая-нибудь птичка, как  он  называл  их,  но  птички  редко  ценили  Бена.
"Правда, я и сама не ценила", - с горечью подумала  Донна.  У  нее  возникло
желание перебежать улицу, обнять его и перенестись на два года назад,  когда
в ее жизни еще не было всех этих невероятных осложнений. Но  пути  назад  не
существовало. Они прошли через слезы, ссоры, извинения и теперь  могли  идти
только каждый своим путем. Бен и она были самыми близкими друг другу людьми,
но теперь уже не перейти улицу,  не  заговорить  с  ним.  Поздно.  Донна  со
слезами на глазах провожала его взглядом, пока он  не  скрылся  из  виду,  а
потом торопливо пошла к дому на Вольтаплейс ждать звонка от Чака Уитмора.

   По американским понятиям это был вовсе не бунт; волнение, очевидно, более
уместное слово. С  обеих  сторон  раздавались  гневные  выкрики,  вспыхивали
стычки, мелькали полицейские  дубинки,  несколько  голов  было  окровавлено,
несколько человек арестовано, демонстранты, отступая, разбили несколько окон
- и  только.  Почти  в  любой  другой  части  мира  эти  события  прошли  бы
незамеченными. Но напротив Белого  дома  они  имели  политическое  значение.
Наутро,  читая  за  завтраком  газетные  отчеты,  люди  возмущенно  затрясут
головами. Окровавленный полицейский крупным планом  на  экранах  телевизоров
будет выглядеть  зловеще,  как  сотня  раненых.  Чарлз  Уитмор  вел  игру  и
проиграл, сам он сознавал это лучше всех остальных.
   - Вспышка была не стихийной! - кричал он Эду Мерфи. -  Кто-то  подстрекал
демонстрантов. Это заговор, и мы должны узнать, кто его направлял.
   - Вряд ли заговор, - возразил Эд Мерфи. - Секретная служба и ФБР устроили
организаторам  проверку,  у  них  все  чисто.  Они  хотели  провести  мирную
демонстрацию. Взрыв мог произойти и сам собой.
   - Какой там черт сам собой! - выкрикнул Уитмор.  -  Кто-то  спровоцировал
бунт, и мы должны узнать,  кто.  Если  секретная  служба  и  ФБР  не  смогут
докопаться, найди того, кто сможет.
   - Докопаемся, - пообещал Мерфи.
   Уитмор налил себе еще виски. Он, как выразился бы сам, расслаблялся после
демонстрации. Эд Мерфи не пил и, насколько всем было  известно,  никогда  не
расслаблялся.
   - Черт возьми, дело не так уж скверно, - сказал, помолчав, Уитмор. - Даже
если бы я заранее знал, чем это кончится, то все  равно  допустил  бы  их  в
парк. Что такое несколько  разбитых  голов?  Я  видел  драки  в  барах,  где
пострадавших было больше, чем сегодня.  Все  хорошо,  Эд.  Безупречным  быть
нельзя. Если ты безупречен, тебя все ненавидят. Поэтому время от времени  мы
спотыкаемся.  Даем  работу  профессиональным  критиканам.   Теперь   "Пост",
"Тайме", Крафт, Ивенс, Новак и прочие гении от  политики  примутся  строчить
статейки о том, как Большой Чак проиграл битву на Лафайетсквер. Одни  писаки
найдут, что я был слишком мягок, что не нужно  было  допускать  в  парк  эту
толпу, возглавляемую красными. Другие - что я был  слишком  неуступчив,  что
мне нужно было пойти туда, обнять и расцеловать своих безработных братьев  и
сестер. Конечно, мне могли бы снести там голову, но зато все эти гении много
месяцев писали бы о том, как был прекрасен мой труп и  каким  многообещающим
был новый президент.
   Уитмор откинулся на спинку кресла и громко захохотал.
   - Эд, нагородил же я вздору, а? - сказал он.  -  Слышал  ты  когда-нибудь
подобную ахинею?
   Эд Мерфи улыбнулся, и оба немного успокоились. Уитмор  обладал  талантом,
создав  напряженную  атмосферу,  разрядить  ее  смехом  или  шуткой.  Многие
политические деятели умели  только  создавать  напряжение,  а  помощники  их
отличались лишь распутством и пьянством, но Уитмор умел посмеяться, и в этом
крылась одна из причин того, что он был окружен  людьми,  готовыми  за  него
умереть.
   - Вы примете экономистов? - спросил Мерфи.
   - О господи, - застонал Уитмор. - Они до сих пор здесь?
   - Да, сэр.
   - Пусть едут по домам. Сегодня я не могу слушать их  болтовню.  Эд  Мерфи
поднял трубку телефона, и несколько минут спустя  пять  ведущих  экономистов
страны, несколько часов игравших в кункен1, понуро вышли в сумерки.

   Когда Мерфи положил трубку,  настроение  у  президента  упало  снова.  Он
мрачно мотрел в окно на тени в Розовом саду.
   - Я звонил ей, Эд, - сказал он минуту спустя. - Но ее не было.  Никто  не
ответил.
   - Может, это и к лучшему.
   - Нет, не к лучшему. Нам нужно уладить много  дел,  не  только  вопрос  с
книгой. Нужно решить, как быть дальше, либо так, либо иначе.  А  мне  и  без
того нет покоя.
   - Позвоните еще.
   - По телефону ничего не решишь. Я  должен  видеть  ее.  Это  единственный
выход. Слушай, Эд, ведь можно как-то вырваться. Скажем, поехать туда в твоей
машине.
   - Слишком рискованно, - сказал Мерфи. - Клэр у себя, а город после  бунта
кишит репортерами и полицией. Кто-нибудь может увидеть вас, а мы  не  сможем
объяснить, куда вы направляетесь.
   - Черт возьми, осточертело  выслушивать,  что  можно  и  чего  нельзя!  -
загремел Уитмор. - Раз мне нужно увидеть ее, я ее увижу!
   Но остался в своем большом кожаном кресле, удерживаемый нерешительностью,
словно Гулливер нитями, злобно размышляя о том,  что  можно  и  чего  нельзя
могущественнейшему человеку на свете, а Эд Мерфи молча  смотрел  на  него  и
ждал.
   2
   - Она мертва, сержант, не сомневайтесь,  -  взволнованно  сказал  молодой
полицейский в неглаженых брюках. - Я это увидел сразу, как только вошел.
   Кравиц не ответил. Он стоял  на  коленях  возле  трупа  женщины,  пытаясь
разглядеть все сразу: синяки на лице,  положение  тела,  украшения,  одежду,
ногти, под которыми могли оказаться  волосы  или  лоскутки  содранной  кожи,
тысячу и одну деталь, на которые научился обращать внимание.
   - Может,  ее  изнасиловали?  -  сказал  молодой  полицейский.  -  Девочка
симпатичная.
   Кравиц обернулся и поглядел на него. Полицейский был  невысоким  -  опять
понизили требования к росту,  скоро  начнут  брать  в  полицию  карликов,  -
невзрачный, говорил с западновиргинским  акцентом.  На  его  опознавательной
табличке было написано "Уотсон".
   - Сомневаюсь, Уотсон, - сказал Кравиц. - Она  полностью  одета,  так  что
вряд ли. Может, выйдешь, поговоришь с мальчишкой? Только, ради  бога,  ни  к
чему не притрагивайся.
   - Слушаюсь, сержант, - ответил полицейский  и,  глубоко  засунув  руки  в
карманы неглаженых брюк, вышел через  застекленную  дверь  на  веранду,  где
оцепенело сидел на стуле разносчик газет.
   Кравиц снова повернулся к трупу. Еще несколько  минут,  пока  не  приедут
дактилоскопист, врач и прочие эксперты, дело будет полностью  в  его  руках.
Сознавать это было приятно. Мертвая не вызывала у  него  особых  эмоций.  Он
повидал немало убитых женщин. Смерть Кравиц не воспринимал как трагедию. Для
него  покойница  представляла  собой  задачу,  требующую  решения,   и   еще
возможность продвижения  по  службе.  Он  встал,  закурил  сигарету  и  стал
осматривать дом.
   На первый взгляд это был более или менее типичный джорджтаунский особняк,
добротно выстроенный, с крохотной "дамской туалетной"  у  передней  двери  и
крохотным садиком сзади, комнаты были  набиты  книгами,  картинами,  дорогой
мебелью, однако  Кравицу  показалось,  что  здесь  что-то  не  так,  чего-то
недостает, а потом  понял  -  дом  выглядит  нежилым.  Мебель  полированная,
безликая, картины современные и, во всяком случае для Кравица, загадочные. В
углу новенький, как на  журнальной  фотографии,  переносной  бар.  В  нем  -
обычный набор бутылок. "Джин энд Би",  шотландские  виски,  джин  "Бифетер",
довольно нетрадиционно выглядела лишь непочатая бутылка сливовицы.
   Кравиц обратил внимание на книги, располагавшиеся вдоль стены гостиной. В
основном это были  популярные  романы  и  книги  о  политике  -  серия  "Как
становятся президентами", "Лучший и ярчайший",  "Как  продают  президентов",
"Вся  президентская  рать".  Большинство  этих  книг  Кравиц  читал.   Козни
президентов и кандидатов в президенты захватывали  его.  Президентом  Кравиц
быть не собирался, но очень хотел стать начальником сыскной  полиции  и  уже
думал о том, как это расследование отразится на политических интригах вокруг
его назначения. Дело будет серьезным - в воображении он уже  видел  газетные
заголовки. И они помогут ему получить желанную должность.  В  начале  службы
Кравиц презирал политиканов, но со временем