шло в привычку каждое утро отдавать работе над словарями
три-четыре часа, перед тем как уходить в архив. В сарайчике, как раз
напротив его окон, жила веселая семья кур. Глава этого семейства,
единственный петух, по прозвищу "многоженец Амвросий", каждое утро, едва
только серая полоска рассвета начинала заниматься над Уралом, гордо
задирал голову и, сделав вид, что он совсем и не спал ночью, звонко
возвещал рождение нового дня. Куры начинали беседовать все сразу. Иван
считал, что они таким образом рассказывают друг другу сны. Через полчаса
многоженец Амвросий возвещал утро во второй раз. Хотя куры уже все
проснулись, но Амвросий не унимался: ему хотелось покрасоваться.
   Иван вставал со вторым его криком и, накинув на плечи сюртук, шел на
Урал. "Ах, Урал-река, глубокая!" Иван как-то поймал себя на мысли, что
всего год назад он считал Урал совсем не глубоким. Это было тогда, когда
Маслов вез его к Перовскому.
   Виткевич разделся, закрыл глаза. Бросился в реку. Обожгло холодом,
понесло вниз.
   Иван развернулся, лег встречь течению и, сильно загребая руками,
поплыл. Время от времени он посматривал на корягу, торчавшую из воды у
берега. Удивлялся:
   сколько ни плыл, как ни старался изо всех сил, коряга оставалась на
месте, сам он оставался на месте, и только Урал несся на него
стремительно, быстро.
   Лежа на холодном, не прогретом еще солнцем песке, Иван думал: "А ведь
действительно азиатская река. Вода ласковая, мягкая. Но попробуй, осиль
ее. Не выйдет. Мощь в ней истинно великая сокрыта".
   С севера лезли снежно-белые тучи. Во всем чувствовалось приближение
осени: даже в дневной жаре. Парить начинало часов с десяти, когда Иван уже
заканчивал работу. Он натолкнулся на одну интересную тему: сущность
афганского глагола "кавыл", что означает по-русски "делать". Иван любил
изыскивать сравнения. А здесь сравнение само напрашивалось. Во время
последней поездки в степи, - а Иван теперь в степи ездил, когда считал
нужным, - разговорившись с киргизами, он заметил, что те сухую стойкую
траву называют "кавыл". Так же это слово произносили и русские казаки,
жившие по правую сторону Урала. То есть одно слово и русские, и киргизы, и
афганцы произносили одинаково.
   "А не есть ли в этом большой смысл? - думал Виткевич. Он тщательно
обгрызал кончик пера, волновался. - Может быть, кавыл, сухая трава,
скрывающая от людей землю - основу основ богатства и довольства народного
- и означает у афганов истинный смысл глагола "делать"? Вернее - очищать
землю, затрачивать огромный труд, убирать кавыл - не это ли послужило
основой к словообразованию, к переходу названия травы в объяснение
действия? Кавыл: освобождать землю для посевов, для блага человеческого?"
   Иван вскочил со стула, начал быстро ходить из угла в угол. Иногда он
подносил ко рту пальцы: хотелось грызть ногти от мыслей. Одергивал себя.
Пять лет назад дал слово Анне. А слово держать Иван умел.
   Бегая по комнате, он размышлял о том, как было бы хорошо сесть и сразу
же написать то, что представлялось ему таким простым и ясным. Но он
нарочно оттягивал эту минуту, копил в себе новые догадки, сравнения,
выводы. Только после нескольких часов расхаживания по комнате Иван
подходил к столу и, не садясь, начинал писать.
   Кипа бумаги, исписанной его убористым почерком, становилась все толще и
толще.
   Ивану доставляло несказанную радость листать бумаги и перечитывать
бесчисленное множество раз им написанное.
 
 
   Глава вторая 
 
   1
 
 
   Сиденье в одиночном каземате вконец сломило Майера. Он перестал кричать
и браниться сразу же после беседы с жандармом. После той памятной беседы
он плакал и стонал. А потом стал тихим и задумчивым. Было замечено, что
почти все время он отдавал молитвам. В перерывах между молитвами он сидел,
неподвижно глядя в одну точку. И Майера перевели в каземат к Андрею
Старикову. Мещанин ласково улыбнулся новому своему соседу и сказал:
   - Ну и слава богу. Вдвоем - не одному.
   Арестанты быстро подружились. Майер начал веселеть, молился меньше, а
большую часть времени играл со Стариковым в щелчки по носу. Часто они
беседовали о чем-то, спрятавшись в угол. Как ни пытались стражники узнать,
о чем говорили арестанты, сделать им этого никак не удавалось. Только
однажды, как раз перед тем днем, когда Стариков истребовал чернила, перо и
бумагу, было услышано, как мещанин сказал Майеру:
   - И тогда быть нам на свободе. Ничего, бог нас простит, мы свое уж
приняли...
 
 
   2
 
 
   "Шефу Жандармов, командующему Императорскою Главною квартирою Господину
генерал-адъютанту и кавалеру графу Бенкендорфу от исправляющего должность
Начальника VII округа корпуса Жандармов Полковника Маслова.
   Содержащийся в г. Оренбурге под стражею в тюремном замке уфимский
мещанин Андрей Стариков сделал по пересказу содержащегося с ним арестанта
Военного Ведомства из польских урожденцев Майера извет, будто находящиеся
в Оренбурге поляки имеют намерение сделать бунт. О чем немедленно донесено
было г. Военному Губернатору.
   По распоряжению Его Превосходительства составлена следственная комиссия
и задержаны по подозрению следующие лица: Фома Зан, Адам Сузин, Иван
Виткевич и несколько других. Имеющиеся у них бумаги и переписка схвачены.
По получении о сем донесения с первою почтою имею честь представить Вашему
Сиятельству".
 
 
   3
 
 
   Как и большинство людей, стоявших у власти, Перовский склонен был
поначалу больше верить в плохое, нежели чем в хорошее. Тем более, если на
этот раз плохое преподносилось ему не в беседе, не намеками игривыми, а
бумагами, сшитыми в папку, на верхнем правом углу которой значилось: "VII
округ Корпуса Жандармов".
   Перовский раз шесть перечитал извет Старикова. Потом отложил от себя
папку, придавил ее массивным прессом - тремя бронзовыми амурчиками - и
задумался. Лицо у него собралось морщинами, глаза спрятались под
нависшими, сведенными к переносью бровями. Мысли, обгоняя одна другую,
сталкивались, мешали друг другу.
   Любимец Иван Виткевич хотел вместе с остальными поляками гарнизон
взбунтовать!
   Его, Перовского, казнить, всех казнить!
   "Мерзавец! - думал губернатор, видя перед глазами лицо Ивана; его
ладную, сухопарую фигуру. - Змея, которую на груди вскормил я. Жало
высовывает! Каково, а?! Меня - убить?!" Все остальное казалось сейчас
Перовскому менее значительным.
   "Ах, мерзавец! - еще пуще распалялся губернатор. - В кандалы его, на
рудники, соль копать. Да чтоб босиком!"
   Перовский забарабанил пальцами по ручке кресла. "Одного не уразумею:
какой ему смысл был на меня руку поднимать? Не я ли ему все дал? Не я ли
ему разрешал все?
   И я тоже дурак - он на меня с лаской глядит, а я и верю!"
   У губернатора заныло сердце. Он подошел к окну, распахнул створки и
начал дышать глубоко, с присвистом. Боль стихла.
   "А Зан? Фома Зан? Умница ведь. Ботаники классифицирует; детей русских
уму-разуму учит. Птичек собирает, бабочек разных. И меня за кумпанию с
бабочками решил иголкой пришпилить. Но почему же, почему?!"
   Перовский представил себе Виткевича и полковника Маслова рядом друг с
другом.
   Враг - Виткевич. Друг - Маслов. Губернатор выругался, густо, забористо,
как простой мужик. Значит, выходит, дураки друзьями приходятся, а умные -
врагами!
   - Эй! - крикнул Перовский.
   Камердинер, кажется, стоял у дверей: так быстро он вошел в кабинет.
   Перовский пристукнул бронзовыми амурами по извету и сказал:
   - Из тюремного замка Виткевича ко мне. Срочно!
 
 
   4
 
 
   Виткевича арестовали дома, за работой. Когда ему зачитали постановление
об аресте, подписанное собственноручно Перовским, Иван сделался белым как
стена.
   - Бумаги можно взять с собой? - только и спросил он.
   - Мы побеспокоимся об этом, - заверили его жандармы.
   Начался обыск. Вели обыск тщательно, вплоть до того, что вытаскивали
цветы из горшков и протыкали спрессовавшуюся землю острыми иглами. Иван
подумал удивленно: "Неужели специально для обысков этакие штуки придуманы?"
   Спокойствие вернулось к нему как-то сразу. "Все этим должно было
кончиться в нашей чудесной империи", - решил Иван, наблюдая за тем, как
жандармы перетряхивали книги, рукописи, листы бумаги и, просмотрев,
бросали их к себе под ноги. Иван смотрел, как рукописи летели в воздухе,
переворачивались, падали на пол, под сапоги жандармов. В грудь входила
злость холодная и отчаянная. Он скривил губы.
   В тюремном замке Иван обосновался словно в родном доме. Спокойствие,
абсолютное, полное спокойствие, пришедшее к нему в начале обыска, сейчас
стало его Руководителем, его Знаменем, его Спасением. Даже когда он
попросил принести сюда, в каземат, чистую бумагу и чернила и ему в этом
отказали, Иван только усмехнулся и, пожав плечами, начал спокойно и
неторопливо расхаживать из угла в угол, как будто находился он не в
тюремном замке, а в своем маленьком домике.
   Так же спокойно Иван воспринял приказание собираться.
   - Куда?
   Жандармский ротмистр - Иван встречался с ним у Даля - ответил
почтительно:
   - К господину военному губернатору, мосье Виткевич.
   - К губернатору? - переспросил Виткевич и задумался. - Нет, к
губернатору я не поеду. Во всяком случае, своей волей не поеду.
   Когда ротмистр доложил об этом губернатору, тот заскрипел зубами:
   - Струсил! Струсил! Как заяц!
   - Нет, - ответил ротмистр, поражаясь своей храбрости, - нет, ваше
высокопревосходительство. Мосье Виткевич человек не робкого десятка.
 
 
   5
 
 
   Бонифаций Кживицкий был необычайно честолюбив. Не просто честолюбив, не
так, как часто бывают честолюбивы представители человеческого рода, а
особенно, болезненно. Он завидовал всему окружавшему его. Виткевича, после
того как тот стал адъютантом губернатора, Кживицкий считал предателем
поляков. Фому Зана, ссыльного польского студента, преподававшего в
Неплюевском училище и в свободное время собиравшего гербарии, он называл
умалишенным. Алоизия Песляка, сосланного в солдаты вместе с Виткевичем по
делу крожских гимназистов, спасшего из огня православного священника и
семью его, он считал отщепенцем от святой католической веры. Красивый - он
видел всех остальных людей соперниками внешности своей, хотя в
Оренбургском крае Кживицкий по праву считался самым красивым мужчиной.
   Неудивительно поэтому, что дочка казацкого атамана Петренко, Лукерья,
влюбилась в Бонифация с первого взгляда. Девица крутого, казачьего норова,
она так и сказала отцу:
   - Если не разрешите нам, папенька, обвенчаться, сбегу из дому, и все
тут.
   Петренко знал свой норов и поэтому к словам любимой дочери отнесся с
должным вниманием. В тот же день он вызвал к себе Кживицкого. Разговор их
был кратким.
   - Я тебе не надежда, - сказал атаман, - у самого у тебя голова есть,
сам к своему счастью и бейся. Пока ты солдат - Лушка тебе не пара. Не
отдам; под висячий замок посажу, а не отдам.
   Бонифаций стоял ни жив ни мертв. "Чертова девка, дура, - думал он о
своей возлюбленной. - Надо ж было ей! Теперь этот мужлан загонит
куда-нибудь в степь.
   Дура девка, истинная русская дура".
   - Дослужишься до первого чина - быть свадьбе, - пообещал Петренко и,
встав со стула, подошел к двери. Посмотрел, нет ли кого. Понизив голос,
продолжал: - Коли голова у тебя хорошо посажена, мотай на ус то, что я
тебе сейчас открою. - Петренко взглянул на безусое, чистое девичье лицо
Кживицкого и поправился. - Усов у тебя, к жалости, нет, так ты на
бекленбарды намотай ту новость, что я тебе скажу. Третьего дня в Оренбурге
твоих собратий польских за злодеяние, ими замышленное, схватили. Понял?
   Бонифаций не понял. Мало ли кого схватили - какое ему до того дело?
   - Может, ты из поляков из тех кого знал, чудо подводное?
   - А кого там схватили?
   - Слаб я на память-то, Фомазинова какого-то, Вит, Бет...
   - Виткевича, наверное, - предположил Кживицкий.
   - Во, во! Его самого! - обрадовался атаман. - Ты его знал, что ль?
   - Мерзавец, - коротко бросил Кживицкий. - Он не поляк, он мерзавец.
   - Это хорошо, коли так. Тут тебе и рассужденье: сможешь быть начальству
полезным - значит, звезда засветит тебе. А это, мил-душа, звезда не
простая, а особенная.
   Сча-астливая, - протяжно закончил Петренко.
   Кживицкий, наконец, понял, чего от него хотят, и улыбнулся.
   Получив донос от Кживицкого, в котором подробно говорилось о злодее
Виткевиче и о всех тех гнусностях, кои хотел он свершить не только против
господина военного губернатора, но и против его величества
государя-императора, Перовский взял под мышку кальян, тот самый, что курил
в день его первого разговора с Вигкевичем, к поехал в тюремный замок.
Выходя из дверей резиденции, он сказал камердинеру фразу, над которой тот
потом долго бился:
   - Если мало - может быть много. Но коли уж слишком много - так сие
значит совсем мало.
 
 
   6
 
 
   С минуту они смотрели друг на друга молча. Потом Перовский сел, достал
кремень и, не глядя на Ивана, принялся выбивать искру. Раскуривши сложный
агрегат, он затянулся несколько раз, прислушался к бульканью, так
успокоительно действовавшему на нервы, и только после этого взглянул на
Ивана.
   - Ну что ж, - сказал Перовский. - Проиграли партию, портупей-прапорщик
Виткевич.
   Давайте теперь начистоту со мной. Открывайте карты.
   Человеческий взгляд... В нем скрыто так много! Только вот беда - читать
в нем возможно очень немногое.
   - Что глядишь, Иван Викторович? - пожал плечами Перовский, стараясь
скрыть непонятное чувство, охватившее его. - Что, в душу заглянуть хочешь?
Смотри, может, что и увидишь. Только вот я у тебя увидать ничего не могу.
А это плохо.
   Плохо. Оттого что люблю я тебя.
   Виткевич улыбнулся.
   - Что смеешься? Не форси, героическую роль не разыгрывай. Да что ты?! -
спросил вконец растерявшийся Перовский. - Что?
   Виткевич продолжал улыбаться.
   - Перестань, - попросил Перовский. - Перестань! - крикнул во второй раз.
   Кашлянул. Стал говорить тихо, без обычных своих прибауток. - Мальчишка,
юнош...
   Ты понимаешь, что натворил? Ничего не понимаешь, оттого и улыбаешься.
Думаешь, мне тебя жаль? Нет. Мне дело твое жаль. Вот он, свидетель, -
губернатор ткнул пальцем в кальян, - он свидетель рассуждений наших с
тобою обоюдных. Об Азии, Востоке... Кому ты, арестант, нужен? Ну, отпущу я
тебя, пошлю обратно в Орск.
   Азия-то - тю-тю... Не могу же я тебя, как думал недавно, в Бухарию
посылать...
   Иван вздрогнул. Перовский сделал вид, что ничего не заметил. Продолжал
задумчиво:
   - Кто наукою целого рода интересуется, да еще такого рода, как
восточного, тому заговорщические побрякушки ни к чему. Значит, не Восток у
тебя на сердце, а одна юношеская глупость. Только для чего? В романтизмы
играть? А вот Восток... России Восток, ох, как знать надобно! А кто
помогать ей в этом будет, как не ты? Ты ведь России должник за то, что она
тебя таким искусным восточником сделала. Не криви, не криви лик! На
Маслова кивать нечего да на Новосильцева с Розеном! Я о России говорю.
   Перовский замолчал. Потом он поднялся - высокий, сутулый - и, забыв
кальян, пошел к двери. Виткевич услышал, как губернатор вздохнул. Он шел
медленно. Очень медленно, как будто дожидаясь чего-то.
   "Сейчас он уйдет, и все будет кончено, - подумал Иван. - Все и
навсегда".
   - Василий Алексеевич, - сказал Виткевич чужим, скрипучим голосом, -
выслушайте меня.
   Перовский остановился и, не оборачиваясь, бросил:
   - Говори. Слушаю я.
   - Неужели вы, ваше превосходительство, могли хоть на один миг допустить
мысль, что я действительно задумывал хоть одно из приписываемых мне
злодеяний?
   - А почему же нет? - оживился Перовский. - Почему нет?
   - Вы ведь знаете меня...
   - Да кто тебя разберет, - снова потухнув, ответил Перовский, - вон в
глаза тебе смотришь, а там словно льдинки.
   - То не моя вина.
   Перовский обернулся.
   - Почему ко мне не приехал, когда звал?
   - Потому, что я видел рескрипт о моем аресте, вами подписанный: я не
знал, как расценить это. То ли все, что было раньше, игра занимательная,
то ли... Со мной в жизни достаточно наигрались. Даже смертный приговор
играючи объявляли, для излишней острастки. Если вы знали уверенность души
моей в том, что киргизы и афганцы братья наши, то как же вы могли
подумать, что я бунт готовил, преследуя интересы одной лишь польской
нации? Я бы стал готовить бунт, но не как поляк, а как человек, против
несправедливости выступающий. Независимо от того, кто творит
несправедливость: белый ли, желтый ли цветом кожи, католик ли, христианин
иль мусульманин. Тиран в любом обличье тираном останется...
   А вы говорите - меня романтизмы привлекают... - Иван перевел дух. - Вы
говорите, что теперь меня в Бухару пускать никак невозможно. Вывод для
себя усматриваю:
   веры в меня нет. Чтобы к этому больше не возвращаться: я уже был в
Бухаре. Попал там в руки английского резидента. И убежал от него, хотя
сначала в Англию пробраться хотел, а оттуда уже в Польшу, чтобы с
несправедливостью бороться...
   Но в степях, среди людей, среди азиатов, которые нам неизвестны,
которых я полюбил всем сердцем, потому что они чисты, как дети, и умны,
словно старики, - там я впервые no-настоящему понял, что все люди -
братья. Там я понял, что нельзя одну нацию другой противопоставлять,
поднимать над другими. И в этом, убежден я, великое мое счастье.
   Я вернулся, горел мечтанием всего себя России отдать в том, что
постигнуть сумел. Так нет же! У нас все в заговоры игры играют, а друзья
наши английские тем временем на Востоке своими делами занимаются!
   Виткевич, не замечая того, кричал, стоя во весь рост.
   - Человеческому роду, - продолжал он, - свойственно изменяться с
годами. Слава богу, вы меня от романтизмов от всяческих избавили, разрешив
заниматься тем, о чем я мечтал. Вы вольны верить или нет - жизни мне своей
не жаль, она и так уже довольно сломлена. Мне жаль дела моего, того дела,
которое и вам важнейшим представляется. И делаю это дело я не потому, что
особую пристрастность к письменам арабским имею. Я верю свято, что придет
время, когда всевышний сведет все народы в великом братстве, в равенстве,
в любви и согласии. И не будет тогда разницы между поляком и русским,
киргизом и афганцем. Цель жизни моей - доказать, что люди Востока, к
которым многие светские господа с барским пренебрежением относятся, что
люди Востока - братья наши. Не образом мысли, так сердцем своим,
человеческим сердцем.
   Виткевич оборвал себя и закончил сухо, так как хотел сказать все:
   - Еще раз считаю долгом повторить: вы вольны в своей вере.
 
 
   7
 
 
   Кживицкого привезли к губернатору пять жандармов с шашками наголо. Так
возили только самых опасных преступников. Трое жандармов остались у
дверей, а двое вошли вместе с Кживицким в кабинет.
   Перовский был отменно любезен. Предложил садиться, осведомился о
здоровье, повел веселый разговор. Все в лице губернатора дышало
неподдельным весельем.
   Кживицкий осмелел и спросил:
   - Господин генерал, а за что меня в каземат? Перовский рассмеялся:
   - Будет вам, mon general...
   - Кто?
   - Перестаньте, генерал. Я прекрасно знаю, что вы считаетесь генералом у
заговорщиков.
   Кживицкий уставился на него, ничего не в состоянии понять.
   - Будет, генерал, - продолжал сыпать словами Перовский. - Чтобы от себя
отвести подозрения, бросаете нам кость, вернее - косточку: своего
помощника Виткевича.
   Он во всем уже признался. Виткевич всего-навсего ваш помощник, генерал
Кживицкий. Вся идея бунта - ваша идея. И двадцать тысяч серебром ведь вы
передали Фоме Зану, а не Виткевич? И иглу тоже сделали сами, чтобы меня
оною меж лопаток проткнуть...
   Кживицкий затряс головой.
   - Г-г-господин, г-господин...
   - Будет, генерал, будет! - рявкнул Перовский. - Давайте без водевильных
сцен!
   Давайте говорить, как генерал с генералом. Так будет вас достойнее.
Если вы согласитесь вести разговор начистоту, я обещаю вам почетную
смерть. В противном