ая голову Виткевича своими мягкими
руками, она говорила негромко и устало:
   - Останься здесь, Иван. Я смогу сделать так, что ты останешься.
Помнишь, любимый, ты говорил мне, что твоя мечта быть подле меня, всегда и
везде. Ты слышишь, Иван?
   Виткевич смотрел в потолок и молчал. За окном деревья шелестели молодой
своею листвою. Ночи были быстролетны, стремительны, как любовь.
   - Мне очень гадко все это, поверь. Я и могу теперь все, потому что
гадко. Ты спрашиваешь, где Яновский... Но я не умею, когда трудно. Не
хочу, когда трудно, Иван! Ведь я женщина. Ты слышишь?
   Виткевич молчал.
   - Ты останешься? -снова спросила Анна.
   Ее страшит молчание. Она любит, когда говорят, говорят, говорят без
умолку.
   Тогда лучше. Тогда ни о чем ином думать не надо, кроме как об ответах -
таких же пустых и ни к чему не обязывающих, как и вопросы. А он молчит.
Молчит, не говорит ни слова.
 
 
   4
 
 
   - Ваши друзья о вас лестно отзываются. Это склонило меня к тому, чтобы
предложить вам работать под моим началом, в азиатском департаменте, - не
глядя на Виткевича, сказал Нессельроде и брезгливым движением руки
поправил на столе бумаги.
   Виткевич чуть заметно улыбнулся.
   - Покорно благодарю, ваше сиятельство. Но работать в учреждении столь
высоком, не зная Востока настоящего, не слишком ли большая честь для меня?
   Нессельроде быстро взглянул на Виткевича и почесал задумчиво кончик
носа.
   Подошел к маленькому, орехового дерева секретеру и достал оттуда что-то
блестящее. Вернулся к столу и протянул Виткевичу орден.
   - Поздравляю вас, - сказал канцлер. Помолчав немного, закончил: -
Ступайте, я подумаю о вашей дальнейшей судьбе...
   Через неделю, облеченный полномочиями дипломатического агента, Иван
Виткевич был отправлен через Тифлис и Тегеран в Кабул, ко двору афганского
эмира Дост Мухаммеда.
   Притулившись в углу темной кареты, Виткевич неотрывно, тяжело думал о
будущем.
   Оно представлялось ему темным, как осенняя дождливая ночь, и таким же
грозным.
   Вспоминалась почему-то депеша от Перовского, полученная за день до
отъезда.
   Генерал-губернатор писал Ивану, словно сыну, и не уставал в каждой
строке предостерегать. Он предостерегал и от болезни, и от плохих людей, и
от сырого воздуха.
   "Я смотрю сердито, да - с толком. У меня глаз верный, ты меня слушай",
- вспоминал Иван слова губернатора...
   Иван отдернул занавеску. В карету вошел предутренний холод. В серой
далекой дымке громоздились холмы, переходившие постепенно в горы.
   "Боже мой, - Иван зажмурился, задохнулся от счастья, - Азия там! Там
простор, там - радость!"
   Отправляясь в Кабул, Виткевич помнил слова Пушкина о том, что цари
умеют делать политическую игру ценою людской крови; помнил он и слова
поэта о том, что заниматься творчеством, отбывая службу, дело, непосильное
человеческому уму и сердцу.
   Иван великолепно помнил слова поэта, но все же назначение в Кабул счел
великим благом для себя, для своего труда. Виткевич был убежден, что в
Афганистане он сможет быть полезным и русским и афганцам, что его труд -
изучение народов Востока, их литератур, обычаев, их языков, их истории -
пойдет на пользу потомкам, сблизит внуков афганцев и русских.
   Отправляясь в Кабул, Виткевич шел на отчаянный риск. Он ехал в Кабул
посланником Нессельроде, Бенкендорфа, Николая. Но, ступив на землю
Афганистана, Виткевич перестал быть посланником Нессельроде. Он стал
посланником России Пушкина, Глинки, Бестужева, Даля, Ставрина, Жуковского.
   Иной России Иван не принимал и представлять соседнему, дружественному
народу не желал да и не мог.
 
 
   Часть третья 
 
   Глава первая 
 
   1
 
 
   К середине 1837 года Афганистан оказался зажатым с двух сторон цепкими
щупальцами британской экспансии.
   На востоке от афганской столицы, в Пешаваре и Лахоре, англичане
действовали против Кабула плохо замаскированными провокациями. Англичане
всячески поощряли индийские племени сикхов к продвижению в Кабул и
Кандагар, то есть в исконные афганские земли, и в то же время всячески
препятствовали в их продвижении к морю.
   На западе от Кабула, в Герате, окопался английский резидент, который и
направлял все действия гератского эмира. Столь благодушная помощь
гератскому эмиру, убийце отца теперешнего кабульского эмира Дост
Мухаммеда, была отнюдь не случайной и тем более не филантропической
помощью Британии.
   Испокон веков афганский город Герат, расположенный в цветущем оазисе,
неподалеку от водного аму-дарьинского пути, был связующим центром между
торговыми домами Востока и Запада. Помимо того, Герат был великолепным
стратегическим плацдармом для нападения на Среднюю Азию. Правда, в
кулуарах британского парламента резко протестовали против столь негибкого
термина, каковым является "нападение".
   - Не лучше ли трактовать нашу помощь гератскому эмиру как обеспечение
безопасности Великобритании? - не скрывая веселой улыбки, спрашивали друг
друга парламентарии, когда им приходилось сталкиваться с резким осуждением
английских авантюр в Азии.
   Итак, речь, оказывается, шла не о захвате Герата, не о том, чтобы
подчинить этот город англичанам, а о безопасности Великобритании,
отстоявшей от афганского города Герата по крайней мере на шесть тысяч
верст.
   Цель оправдывает средства. Англичане - политические деятели и
финансовые короли, любители колониальной поживы и промышленники - всеми
силами старались обелить вмешательство британской военщины в афганские
дела. Герат должен стать такой крепостью, ключи от которой хранились бы в
Лондоне. Если бы англичанам удалось до конца подчинить Герат своему
влиянию, тогда можно было бы думать о полном захвате всех афганских
земель. Захват Афганистана был бы в значительной мере облегчен, если бы в
тылу государства существовала крепкая опорная база английских войск.
Следовательно, укрепившись в Герате, обеспечив, таким образом, далеко
выдвинутый вперед левый фланг, англичане могли вторгаться в Кабул и
Кандагар, а оттуда уже, двигаясь двумя колоннами, соединившись с третьей
колонной в Герате, форсировать Аму-Дарью и вступить в Хивинское и
Бухарское ханства.
   Если бы произошло именно так, то сэр Александр Бернс наверняка получил
бы генеральские погоны и выдвинулся в первый ряд британских
военачальников-стратегов.
   Но Ост-Индская компания прекрасно понимала, что в случае неудачи в
Герате, как и в случае последовательно твердой, независимой политики
Афганистана, позиции Британии в Азии на ближайшие годы окажутся сильнейшим
образом подорванными.
   Вот именно для того, чтобы нейтрализовать все возможные просчеты, в
Кабул была отправлена "торговая миссия" во главе с полковником Бернсом.
   Умный, циничный, напористый, Бернс выдвинул афганскому эмиру Дост
Мухаммеду три условия сохранения "вечного мира" между Британией и Кабулом.
   Первое. Афганцы должны навсегда отказаться от захваченных сикхами
исконных афганских земель.
   Второе. Афганистан должен признать "независимость" Кандагара и Пешавара.
   Третье. Дост Мухаммед не должен принимать ни одного посла из любой
другой страны, кроме Британии, не имея на то разрешения английских
чиновников.
   За исполнение этих позорных и неприемлемых для независимости
государства условий Бернс сулил Дост Мухаммеду мир с Британией и
покровительство королевы.
   Выдвигая эти условия, Бернс не знал, что генерал-губернатор Индии лорд
Ауклэнд уже отдал секретный приказ - сосредоточивать войска на границах с
Афганистаном.
   Не знал он и того, что сикхи, подстрекаемые британцами, беспрерывно
нападали на афганцев. Ничего этого Бернс не знал.
   Все это знал афганский эмир Дост Мухаммед.
 
 
   2
 
 
   Около небольшого афганского города Себзевара Виткевич приказал
остановиться.
   Маленькая чайхана, скрытая от палящих лучей солнца сонной листвой ивы,
казалась совсем безлюдной.
   Спешившись, Виткевич неторопливо привязал поводья к стволу тутовника,
постоял минуту, о чем-то думая, и пошел к маленькой покосившейся двери.
   Где-то во внутреннем дворе жалобно скулил щенок и тоненький
мальчишеский голосок причитал:
   - Несчастье, ниспосланное шайтаном, принесло боль моему умному и
хорошему щеночку...
   Виткевич улыбнулся ласково и подумал о том, что в Оренбурге у него тоже
остался пес. Бобка. Дурной и добрый до невозможности.
   Виткевич постучал в дверь. Негромко сказал:
   - Салям алейкум.
   - Да, да. Войди, Шарли.
   Услыхав первые слова, произнесенные по-персидски, Виткевич распахнул
дверь, но тут же пожалел о сделанном, потому что следующие два слова были
произнесены по-английски.
   Посреди комнаты на вытертом красно-синем ковре сидел невысокий человек
в английской военной форме.
   Какое-то мгновенье Виткевич и англичанин смотрели друг на друга молча.
Потом, опершись на руку, англичанин попробовал подняться. Распухшая в
колене нога помешала ему. Он виновато посмотрел на Виткевича и тихо
предложил:
   - Простите, я не могу встать. Входите, пожалуйста.
   Не ответив, Виткевич повернулся и, плотно прикрыв за собой дверь,
быстро пошел к отряду.
   Вскочив в седло, он коротко бросил:
   - За мной!
   Подъехавшему есаулу Виткевич пояснил, усмехнувшись:
   - Не люблю я что-то с британцами в Азии встречаться.
 
 
   3
 
 
   Роллинсон прислушался. Попытался подняться на локте. Чертыхнулся.
Шальная пуля под Гератом застряла в икре, а в здешней проклятой глухомани
нет ни одного порядочного лекаря. Друзья настояли, чтобы Роллинсон в
сопровождении шотландца Шарли немедленно отправился в Кабул к доктору
Гуту, - туда можно было скорее добраться, чем в Тегеран.
   - Шарли, эй, Шарли! - крикнул Роллинсон. Никто не ответил. Только,
испуганно всхлипнув, еще громче завизжал щенок за стеной.
   - Шарли!
   "Неужели лошадей надо поить два часа?" - рассерженно подумал Роллинсон.
   - Шарли!
   "Рыжий осел, болван".
   - Шарли! -хрипло заорал Роллинсон, откинувшись всем корпусом назад,
чтобы не слишком затекала правая рука.
   Пока Роллинсон чертыхался, опасаясь, что незнакомец скроется, Шарли
оказал Роллинсону невольную услугу. Получилось это вот как.
   Если спускаться от чайханы к ущелью, дорога внизу раздваивалась. Обе
тропинки вели еще ниже, туда, где сердито бормотал ручей.
   Шарли обладал одной, особенно Роллинсона нервировавшей чертой
характера: он был необыкновенно медлителен.
   И на этот раз он простоял добрых три минуты у развилки, решая, по какой
все же дороге ему следовало спускаться к ручью. Тщательно все осмотрев,
Шарли почему-то отдал предпочтение правой, хотя именно эта тропинка была
значительно круче.
   Внизу он стреножил коней и пустил их к воде. А сам улегся под мягким,
шелковистым можжевельником отдохнуть минут десять.
   Шарли не помнил, сколько времени он проспал. Наверное, долго, потому
что в висках шумело от жары и по лбу лился пот. Проснулся он от чьих-то
голосов.
   Открыв глаза, Шарли увидел метрах в двадцати от себя на берегу ручья
двух людей в белых шароварах и полотняных рубахах, перетянутых
необыкновенно широкими кожаными ремнями. По виду они явно не походили на
здешний люд. Высокие, русоголовые, статные. Когда они нагибались, подбирая
сухие сучья, - по-видимому, они хотели разложить костер, - Шарли видел,
как под их полотняными рубашками перекатывались здоровенные мускулы. Шарли
осмотрел их внимательно и вспомнил, что точно так же одетых людей он видел
около русского посольства в Тегеране.
   "Русские", - решил Шарли. Он хотел окликнуть этих ребят, но пока
раздумывал, стоит ли, двое повернули за здоровенную скалу, нависшую над
белым от злости потоком, и скрылись из глаз. И именно то, что Шарли не
окликнул русских, а просто-напросто вернулся наверх, в чайхану, и уже
после нагоняя, полученного от рассерженного хозяина, рассказал ему о своей
встрече, -именно все это и обеспечило в дальнейшем Роллинсону крест за
заслуги, как человеку, первому обнаружившему в Афганистане русские
"казачьи части".
 
 
   4
 
 
   Ночью Бернс долго не мог уснуть. Москиты мучали его до самого утра.
Несмотря на то, что он соскоблил эмаль с зеркал и вставил их в окна
(потому что стекол в Кабуле не было), все равно москиты проникали в
комнату через крохотные, известные только им одним щели. Но не только
москиты не давали спать Бернсу.
   Как опытный шахматный игрок, он еще и еще раз припоминал и перепроверял
все ходы, сделанные им за последние несколько дней. И чем строже он
анализировал партию, тем крепче уверялся в правильности своей атаки и в
выгодности своих позиций.
   Чтобы разогнать москитов, Бернс раскурил сигару и, с наслаждением
затягиваясь, стал пускать в темноту комнаты бело-синий плотный дым.
   Затянувшись особенно глубоко, он фыркнул, вспомнив, как лет десять тому
назад лорд говорил ему: "Если начнете игру, обязательно закурите". Он
умница, лорд, все понимает.
   Рано утром его разбудил Роллинсон. Полное лицо его цвело улыбкой,
несмотря на боль в ноге.
   Бернс посмотрел на него вопросительно.
   - Я видел русских, - с полным безразличием на лице сказал Роллинсон.
   Бернс сразу же потянулся за сигарой, но, поняв, что этим он выдаст свое
волнение, отдернул руку. Зевнул. С хрустом потянулся. Снова зевнул и на
секунду прикрыл глаза.
   - Да? - спросил рассеянно. - Что ж, любопытно.
   И только после такой интермедии он взял сигару и начал легко разминать
ее пальцами. Отгрыз кончик, сплюнул горечь, закурил. Роллинсон, глядя на
Бернса, выжидательно щурился.
   Лицо Бернса, обычно такое мягкое и ласковое, менялось на глазах.
Сначала под матовой кожей жестче обозначились скулы и заиграли желваки
около ушей. Потом потухли глаза и спрятались под тяжелыми веками. На лбу
собрались сильные, рубленые морщины. В комнате вдруг стало необычайно
тихо. Только наверху, под потолком, гудели москиты. Веселый писк их,
слитый воедино, превращался в зловещи и гул.
   "Итак, - думал Бернс, - на шахматной доске появилась еще одна фигура.
По силе она равна ферзю. А по всем законам шахматной игры король,
усиленный ферзем, почти непобедим. В данном случае русский ферзь идет к
афганскому королю. Это может кончиться победой. Их победой, афганцев. И
поражением его, Бернса, англичан..."
   Под потолком по-прежнему гудели москиты. Потрескивала сигара -
по-видимому, листья табака были слишком пересушены.
   "Кто из русских может идти сюда? - продолжал думать Бернс. - У них нет
людей, знающих Восток. Я в этом теперь совершенно уверен. Ни в Петербурге,
ни тем более в Москве таких людей нет, это ясно.
   Там есть одни лишь посредственные политики, обыграть которых в
азиатской партии не трудно совершенно. Значит, перед тем как этого ферзя -
по тяжеловесности и пешку - по значимости допустят ко двору эмира,
необходимо провести с ним самим партию, посмотреть, что это такое. Может
быть, это такой слон, допустить которого ко двору эмира только выгодно,
кто знает... Хорошо. Ну, а если вдруг это тот самый разведчик, который
сбежал от меня в Бухаре? Хотя он все-таки, вероятно, не был разведчиком.
Это узнавал лорд через свои самые надежные каналы.
   По-видимому, тогда я ошибся. Тот не был русским разведчиком. Значит,
опасения не должны быть слишком серьезными. Но поскольку опасения есть, к
ним надо отнестись так, как принято относиться. Хорошо. Все".
   Бернс отбросил легкое одеяло, встал. Широко улыбнулся Роллинсону и
пошел одеваться. Он быстро вернулся, подтянутый, бодрый, улыбающийся,
обаятельный.
   - Едем, - сказал он Роллинсону и ласково похлопал его по спине.
   Александр Бернс любил борьбу. И он умел бороться.
 
 
   Глава вторая 
 
   1
 
 
   Если перейти Кабул-реку, вспененную и нетерпеливую в это время года, за
базаром, на котором прочно обосновались индусы-менялы, армяне и евреи,
сразу же начинался большой, длинный забор, обнесенный вокруг дома,
построенного специально для заезжих европейцев купцом Ар-Рашидом.
   Здесь жил доктор Гут, человек, которого за пышные бакенбарды и детский
пушок на голове остроязыкие кабульцы прозвали "теленочком".
   Ровно в два часа Гут вернулся из эмирского дворца. Еще в маленькой
колясочке, специально для него сделанной, - Гут верхом не мог ездить из-за
тучности, - он нетерпеливо посматривал на старинные, формой похожие на
луковицу часы. Сегодня в три часа он ждал у себя русского поручика
Виткевича.
   Этот молодой человек с бронзовым сильным лицом многим понравился при
дворе. Гут считал своим непреложным долгом сближаться с каждым, кто входил
в орбиту эмира.
   По слухам, Виткевич то ли уже был неофициально принят Дост Мухаммедом,
то ли должен быть принят на этих днях. Если он будет принят так, что об
этом узнают все, это и будет считаться официальным признанием. Гут был
умным и наблюдательным человеком. Уже после нескольких месяцев пребывания
в Кабуле он понял, что Дост Мухаммед человек большого ума и прищуренного
глаза. Гут в прищуренный глаз очень верил.
   Дома он сменил рубашку и переобулся. Доктор носил мягкие, козьих шкур
сапожки.
   Осмотрел стол. Все было так, как задумано. Специально для того, чтобы
поразить Виткевича, человека северного, с Азией незнакомого, Гут приказал
доставить самые лучшие сорта черного винограда, яблоки, засахаренные дыни,
грецкие орехи, тертые с ягодами тутовника, и яркие гранаты. Во дворе уже
пахло жареным мясом - на углях, нанизанные на тоненькие металлические
палочки, лежали кебабы и вырезки для плова.
   Виткевич прибыл к трем, с опозданием на две минуты, как и положено по
этикету.
   Гут встретил его у ворот, взял за локоть и, тесно прижав жилистую руку
поручика к своей мягкой груди, повел в дом.
   - Мой дорогой посол, - проворковал Гут, - я прошу разрешения называть
вас первым русским казаком. Вы разрешите?
   Виткевич пожал плечами и, усмехнувшись, кивнул головой.
   - Пусть это дерзость, - продолжал Гут, - ведь вы дипломат, а я лекарь
всего лишь... Но здесь и лекари могут быть полезны дипломатам.
   - В такой же мере, как и дипломаты лекарям, - отшутился Виткевич и
попробовал освободить свою руку.
   Но Гут еще крепче прижал его локоть к груди и подвел к столу.
   - Сначала вы должны познакомиться с афганской кухней, - сказал он, -
мой долг быть вашим гидом.
   Доктор усадил Виткевича на тахту и захлопотал вокруг него, пододвигая
со всех сторон блюда с яствами.
   Гут принадлежал к той категории людей, которые любят угощать. Самое
большое наслаждение Гут испытывал, заново переживая те вкусовые ощущения,
которые им были давно забыты из-за чрезмерного увлечения гастрономией в
прошлом.
   Дозы принятия пищи у Гута были расписаны по минутам. Сначала яблоко и
груша. То и другое с разных, совершенно диаметральных сторон действует на
желудок. Это хорошо, ибо всегда две противоположные силы порождают прямую.
Всякая прямая - благо в нашем мире сфер и зигзагов. Потом гроздь черного
винограда. Две-три сливы, не больше. Полстакана гранатового сока.
Несколько минут отдыха. А потом... Потом начинается настоящее блаженство:
плов с топленым бараньим салом, изюмом и кусками гушта - мягкого, пахучего
мяса.
   - Ну как? - весело поглядывая на пиалу с пловом, принесенную Виткевичу
мальчиком-слугою, спросил Гут, - каков аромат, а? Что ваш Петербург! - И
доктор весело рассмеялся.
   Гут разрешал себе шутить, угощая гостя обедом. Обед этого стоил. Но
Виткевич не успел по достоинству оценить кухню доктора. Хлопнула входная
дверь. Гут поднял голову. Брови его поползли наверх от радостного
изумления: на пороге стояли Бернс и Роллинсон.
   - Господа! Откуда?! - кинулся навстречу к гостям Гут, поспешно вытирая
рот салфеткой. - Это сюрприз!
   Спохватившись, он затоптался на месте и, обращаясь попеременно то к
Виткевичу, то к Бернсу, быстро сказал:
   - Разрешите представить вам. Господин Виткевич. Господа Бернс и
Роллинсон. Прошу вас, это такая радость. В моем доме...
   Нужна была воля и выдержка Бернса, чтобы с таким открытым и веселым
лицом пойти навстречу побледневшему Виткевичу.
   - Здравствуйте, господин посол. Я счастлив встретит