к, с ним как словно с равным разговор
ведет.
   Молодца парень!
   Около вала солдатам повстречался батальонный адъютант Попов,
назначенный сегодня дежурным по крепости.
   - Что, орлы? Ходите? - глубокомысленно спросил он.
   - Ходим, - ответили солдаты, довольные представившейся возможностью
поговорить с начальством.
   - Спать, верно, хочется?
   - Так-то оно так. А вон иноземец не спит. Попов насторожился:
   - Что это?
   Молоденький солдатик радостно выпалил:
   - С нашим разговаривает, с Виткевичевым.
   Пожилой солдат пребольно наступил молодому на ногу. Парень охнул,
посмотрел на старого солдата, на Попова, который стал похож на ищейку, и
понял, что сделал он плохое дело.
   Попов подбежал к домику Виткевича. Крадучись, подошел к окну и замер
прислушиваясь.
   - Я не понимаю лишь одного, - говорил Гумбольдт. - Государство подобно
дереву.
   Так зачем же обрывать лучшие цветы со своих ветвей? Для того, чтобы
удобрить почву для будущих? Слишком долго придется ждать плодов.
   - У меня есть только один путь, - ответил Виткевич после долгого
молчания. - Бежать.
   - Куда? Всюду люди. И потом человек должен иметь родину.
   - Она есть у меня.
   - Где?
   - Здесь.
   - Тогда зачем бежать?
   - Для того, чтобы помочь страданиям наших людей или в крайнем случае не
видеть этих страданий. Ведь наши люди отличаются светлым умом, добрым
сердцем и величайшей долготерпеливостью.
   - Это великолепная сумма. Это сумма величия нации.
   - Да. И трагедии ее.
   Попов услышал шаги и отпрянул от окна. Когда он опять приблизился,
говорил Гумбольдт.
   - Жить среди азиатов? Вы не сможете. Я тоже люблю Азию. Только
ненадолго. После путешествий я возвращаюсь домой. Я согласен с
англичанами: мой дом - моя крепость. Лишь за крепкими стенами можно
мыслить. Здесь в степях я смотрю и запоминаю, но не делаю выводов. Для
того чтобы делать вывод, надо уметь закрывать глаза. Вот так, - и
Гумбольдт опустил веки, прикрыв ими, словно материей, выпуклые глазные
яблоки.
   - Сейчас вы, - продолжал он, - в экстазе. Вам радостна стихия
просторов. Это от молодости. Но для того чтобы стихия стала по-настоящему
широкой и всеобъемлющей - я говорю о стихии чувств, вы понимаете меня, -
для этого она должна пройти процесс, подобный закалке клинка. Из огня - в
воду. Из холода - в жару.
   Необходимо испытание веры. Вы талантливы, вы переживаете несправедливые
горечи судьбы, и вы несете в сердце веру. Сама по себе вера прекрасна,
пусть даже это будет вера в черта.
   - Не хотите ли вы сказать, что всякая вера в конце концов обман?
Самообман.
   Красивый, мужественный, но самообман?
   - Нет. Я никогда не скажу так. Человек, переставший верить, становится
бесплодным. Но мне кажется, Виткевич, что вы сами создали образы тех
людей, к которым собираетесь бежать.
   Иван молчал. Его подмывало сказать, что он не создавал своим
воображением людей, к которым собирался уходить, что он уже однажды жил
среди них. Но сдержал себя.
   - Вы верите в тех, к кому уходите? Вы верите в азиатов? - настойчиво и,
как показалось Ивану, строго допытывался Гумбольдт.
   - Да. Верю.
   - Тогда вы счастливы. Тогда вы, конечно, вправе делать то, что
задумали. Есть такой поэт Генрих Гайне. Я не отношу себя к особым
поклонникам его таланта, хотя обожаю как человека. Он мне сказал как-то
изумительные слова. Эти слова должны быть занесены на скрижали. Послушайте
их.
   Гумбольдт встал, поднялся на цыпочки, взмахнул руками и смешно, с
завыванием продекламировал:
   - Стучи в барабан и не бойся!
   Откашлялся, спрятал глаза под бровями, отвернулся, подошел к окну и
распахнул створки.
   Попов врос в стену, дыхание у него перехватило, на лбу выступил пот.
   Гумбольдт потянулся до хруста в суставах и вдруг весело рассмеялся:
   - Какую прелестную ночь мы с вами провели, Вяткевич! Я себя чувствую
иным. Вы в меня просто вдохнули своей юности. Знаете, иногда надоедает
быть фейерверком и эрудитом. И тогда - вроде сегодняшнего - пессимизм
из-за угла.
   - С подоконника, - пошутил Иван.
   Гумбольдт рассмеялся. Первый отблеск утренней зари лег красным пятном
на его скуластую острую щеку.
   - Великолепно, - сказал Гумбольдт, - смотрите, какое это чудо - утро.
Вообще вся природа - это чудо. И люди тоже чудо. Я радуюсь им всем, как
утру. Я счастлив утром. А кто приемлет слова Гайне целиком и безусловно,
тот счастлив в высшей мере. Я принимаю эти его слова, как природу:
целиком. Их надо всегда помнить, потому что жизнь наша до крайности
неэкономна.
   - Я не понимаю вас.
   - Извольте. Поясню. Человеческая жизнь исчисляется примерно
шестьюдесятью годами. Из этих шестидесяти двадцать лет человек тратит на
то, чтобы научиться различать лица, места, цвета. Я говорю нарочито
упрощенно, Виткевич, поймите меня верно. Еще десять лет человек отдает
исканиям самого себя, своего места в жизни. Значит, только к тридцати
годам человек становится носителем той или иной осознанной идеи. Так?
Значит, примерно половина жизни уходит у человека на поиски. Верно?
   - Да, это верно, - согласился Иван, с напряженным вниманием слушавший
Гумбольдта.
   - Ну, а если это верно, то именно поэтому столь сильна трагедия отцов и
детей.
   То, что отец считал единственно правильным, то, к чему он ш„л в течение
половины своей жизни, его двадцатилетний сын считает истинным абсурдом.
Правомочно ли это? Бесспорно; потому что мы живем в мире несправедливом,
иррациональном. Когда наши потомки найдут тот абсолют, ту великолепную
истину, которая будет принята и отцами и сыновьями, - вот тогда только
жизнь перестанет быть неэкономной. Не думайте, что я философствую ради
пустого философствования. Все то, что я говорил только что, я говорил для
вас, Виткевич. Люди нашей эпохи - вы, я, наши друзья - должны помочь своим
потомкам в их рациональном созидательстве, очищенном от скорлупы сомнений
и колебаний. Что светит нам в темной ночи поиска? Знание. Кто несет
знание? Книга. Кто создает книгу? Человек. Эрго: не побег должен быть
вашей общечеловеческой, гуманистической целью, а служение идеалу будущего.
   Своими трудами вы должны познакомить потомков с неизвестными до сих пор
народами Востока. Ваш план побега эгоистичен. Да, да, это так! Этим вы
обкрадываете будущее. Ваши книги по географии и истории киргизов, узбеков,
афганцев, ваши словари, собранные вами сказки и стихи - все это погибнет,
ежели вы уйдете отсюда, добившись, таким образом, свободы для одного себя,
для человека, который - ничто без общества людского. Помогите будущему,
Виткевич!
   Иван хмурился. Переносье стянуло резкой продольной морщинкой, которая
властно резала складки на лбу. Медленно, раздумчиво, как бы самому себе,
он стал говорить:
   - Почти что такие же мысли высказывал мне бывший здешний батальонный
командир Яновский. Он говорил, что моей главной целью в жизни должна быть
востоковедческая наука. Но он признавался, что говорил так, разуверившись
в возможности завоевания свободы. Он говорил так потому, что хотел мне
дать утешение, занятость...
   - Я ученый, Виткевич. Моя революционность - это революционность
ботаника, геолога, химика и географа. Я старик. Я никогда никому не лгал и
не лгу. Не в моих привычках лгать даже во спасение. Вы потрясли меня своей
верой - я полюбил вас. Вы показали мне составленные вами словари восточных
языков - я стал глубоко уважать вас и как своего коллегу и как стойкого
человека. Следствие моей любви и моего уважения к вам - то, что я говорил
о вашем месте в жизни. Я беру с вас слово: год вы ждете от меня или от
моих друзей помощи в перемене судьбы. Я не верю, чтобы в России, в стране,
которая впитывает в себя культуры и Азии и Европы, не оказалось людей,
которые бы не заинтересовались вашим делом. Итак, год. Если помощь и
перемена в жизни не придут, вы вольны в своих поступках.
   Согласны?
   Иван ничего не ответил. Затушил свечу. Перенес ее со стола на тумбочку
около кровати. Потом подошел к Гумбольдту.
   Попов отпрянул от окна. Припадая на левую ногу, затекшую во время столь
длительного стояния на одном месте, он побежал к батальонному командиру.
 
 
   4
 
 
   В жизни каждого человека бывают такие периоды, когда прежнее, пережитое
отпадает, уходит, а новое, неведомое не наступило еще. Это время -
чрезвычайно ответственно и являет собою новую веху на пути человека
вперед. Причем грядущее порой бывает предопределено именно этим
промежуточным периодом, остановкой, решающей подчас так же много, как и
события, насыщенные страстью и борьбой. В дни и годы событий человек -
деятель. Он как никогда остро ощущает свое могущество, властную силу мозга
своего и мышц, ему подчиненных. Не всегда, да и не каждый участник событий
большого значения в состоянии дать верный, всесторонний анализ
происходящему.
   Всякое движение невозможно без возвращения взглядом назад, в
пройденное; Но...
   обернется, глядишь, человек, а позади радости, успехи, слава. Нет чтобы
внимательно все разглядеть, осмыслить истоки побед, понять скрытые пружины
успехов и еще более разумно пользоваться ими в достижении новых побед!
Увидал:
   все хорошо, легко, свободно - и пошел вперед без оглядки. Прошел год,
два - спотыкаться счастливчик начал. Теперь уж он в злости назад
оборачивается и сердито, без прежней беззаботной веселости смотрит вперед.
   А другой, наоборот, изо всех сил бьется, а позади одни горести и
лишения. И предается такой человек своему горю, на все рукой машет:
"Пропадите, мол, вы все пропадом, с меня моего хватит!"
   А ведь и в первом и во втором случае надо бы остановиться и наново
пересмотреть все прошедшее. Тогда в прошлых радостях можно было бы увидеть
начало горестей, и, наоборот, в горестях - начало неведомых радостей.
   Но если разобраться сам ни в чем не можешь, - ветер славы глаза туманит
или слезы горестей заволакивают, - оглянись! Оглянись же! Люди кругом,
живешь не в пустыне. Люди - они всегда помогут, только надо к ним с чистым
сердцем идти.
   ...Не столько по молодости лет, сколько по складу характера Иван не
умел оглядываться. Скорее даже боялся. Позади - одно горе, беспредельное
горе, унижения. Трудно предполагать, как сложилась бы судьба Виткевича, не
окажись рядом с ним декабриста Бестужева и простого солдата Ставрина,
батальонного командира Яновского, гениального Гумбольдта и верного
товарища Песляка.
   Эти люди, принявшие к сердцу участь юноши, не снисходили к нему
жалостью, не ограничивались поблажками по службе и успокоениями в
задушевных разговорах.
   Люди, окружавшие Виткевича, передавали Ивану холод своего ума, пламень
сердца и несгибаемость воли в достижении главного - Человеческой Свободы.
   Сначала Иван не понимал, не хотел понять этого. В детстве и юности
личные обиды, как правило, заслоняют все остальное, великое и первое в
понимании каждого честного взрослого человека.
   Нужна была филигранная воспитательная работа, чтобы юноша смог осознать
себя в едином строю всех его окружавших.
   К ночи Иван кончил собирать вещи Садека. Он еще раз затянул ремни,
проверил коленом, достаточно ли плотно упакованы кастрюли, чайник и
тренога- вещи в дальней дороге необходимые, - и пошел вместе с Садеком к
крепостным воротам.
   Сегодня ночью здесь должен был пройти караван, возвращавшийся из
Оренбурга в Бухару.
   Садек шел позади Ивана, низко опустив голову. Он часто спотыкался,
потому что не смотрел под ноги. Садек плакал.
   - У тебя должна быть родина, - тихо сказал Иван, не оборачиваясь,
страшась не выдержать и расплакаться так же, как и Садек.
   По небу ползли белые облака. Луна висела совсем низко над степью,
словно тусклый белый фонарь.
   - У тебя должна быть родина, - повторил Иван. - Без родины человек
погибает.
   - У меня есть родина, - ответил Садек, - и друг есть.
   Иван остановился. Садек налетел на него и рассмеялся сквозь слезы.
   - Неужели ты можешь выбирать между другом и родиной? - спросил Иван.
   - А ты?
   - Я?
   - Да, ты.
   Где-то вдали, в тихой, заснувшей степи, зазвенел высокий голос
караван-баши.
   Иван вздрогнул и ответил:
   - Нет. Не могу.
   Голос все приближался. Садек отер слезы, прислушался к далекому голосу
и прошептал:
   - Спасибо тебе.
   Потом они обнялись. Виткевич отстранил от себя Садека, отвернулся и.
высоко подняв острые плечи, пошел в крепость, не оглядываясь более.
   Голос караван-баши все приближался.
 
 
   Глава шестая 
 
   1
 
 
   Уж он-то знал, что такое быть вне закона! Он знал, что такое плен. Он
знал, что такое чужбина. Он многое знал, многое понимал по-своему,
интересно, мудро, пряча ум и блестящую сообразительность под личиной
грубого добродушия.
   Он был незаконным сыном графа Алексея Константиновича Разумовского. И
фамилию он носил хитрую - Перовский. По тому подмосковному селу, в котором
провел детство.
   Не кончив университета, пятнадцатилетним мальчиком Перовский ушел на
войну с Наполеоном, во время Бородинского сражения был ранен и попал в
плен к французам.
   Потом, по прошествии нескольких весьма бурно проведенных лет, он стал
адъютантом Николая, тогда еще великого князя.
   Друг Жуковского, приятель Пушкина, спаситель Владимира Даля, Именно -
спаситель.
   "А. Н. Мордвинов, управляющий III отделением Канцелярии Е. В.
Александру Христофоровичу Бенкендорфу, шефу жандармов 
   7 октября 1832 года 
 
   ...Затем много шуму у нас наделала книжка, пропущенная цензурою,
напечатанная и поступившая в продажу - "Русские сказки казака Луганского".
Книжка напечатана самым простым слогом, приспособленным для низших
классов, для купцов, солдат и прислуги. В ней содержатся насмешки над
правительством, жалобы на горестное положение солдат и пр. Я принял на
себя смелость показать ее Его Величеству, который приказал арестовать
сочинителя, а бумаги его взять для рассмотрения. Я теперь этими бумагами
занимаюсь..."
   Узнав об аресте Даля, Жуковский поехал к Василию Алексеевичу
Перовскому. Тот был только что назначен исполняющим должность
оренбургского военного губернатора.
   После беседы, состоявшейся между друзьями, Перовский испросил аудиенции
у государя, и через несколько часов Даль был освобожден. А еще через
несколько дней он уехал вместе с Перовским в Оренбург на должность
чиновника для особых поручений при губернаторе. Только Перовский мог себе
позволить такое. Арестанта - в чиновники для особых поручений! В столице
сплетники многозначительно переглядывались, но мнений своих не высказывали
вслух: Перовский был слишком силен.
   Приехав в Оренбург, Перовский оказался в обществе людей, которых больше
всего интересовал вопрос: где лучшая рыбалка, в Сакмаре или на Урале?
   Но Перовский приехал в Оренбург не для того, чтобы отбывать службу. Он
приехал для того, чтоб приводить в исполнение свои замыслы - широкие,
отважные, интересные, целиком соответствовавшие уму и сердцу их автора.
   Осуществлять замыслы без людей, понимающих, что к чему, он не мог.
Нужны были люди. Умные, образованные. И - несбыточная мечта - знающие
Восток. Хоть немножко, хоть самую малость. Нужны были люди. Люди. Люди.
Люди. Перовский искал людей.
 
 
   2
 
 
   Несколько раз как в беседах с высшими сановниками России, так и с
выдающимися учеными и писателями Александр Гумбольдт говорил о том, что в
оренбургских степях под солдатской шинелью скрывается замечательный
ученый-востоковед, знаток языков, истории и литератур азиатских.
Неизвестно какими путями, но весть эта дошла до Владимира Даля, а от него
до Перовского. Заинтересовавшись, Перовский вызвал к себе жандармского
полковника Маслова. Тот ничего не знал о теме предстоящего разговора и
поэтому струсил: говорили, что губернатор недолюбливал жандармов.
   Узнав, где губернатор, - Перовский не очень-то сидел на месте, - Маслов
отправился в летнюю резиденцию, расположенную на высоком берегу Урала.
Перовский любил это место больше других, потому что отсюда можно было
обозревать и Европу и Азию одновременно: граница между двумя континентами
проходила как раз по реке.
   Перовский сидел на большой, застекленной с юга, от суховеев, веранде и
курил кальян. Затягиваясь, он слушал, как через воду проходил табачный
дым. Наконец Перовский уловил характерное бульканье воды и попробовал
сделать губами похожее.
   Вышло удачно.
   Поднимаясь по широкой лестнице на второй этаж, Маслов услыхал раскаты
мощного губернаторского хохота.
   Камердинер провел Маслова в большую белую комнату и скрылся за дверью,
ведшей на веранду. Через мгновенье он вернулся и предложил Маслову войти.
   Не оглядываясь, губернатор поманил Маслова пальцем. Когда тот
приблизился, Перовский обернулся.
   - Слушай, - сказал он шепотом, - слушай же.
   Маслов начал слушать. Лицо его стало донельзя серьезным. Голова
склонилась набок, как будто левым ухом он слышал лучше, чем правым. Маслов
чувствовал себя неловко. Он не знал, как сейчас следовало поступить:
смеяться, как это делал до его прихода губернатор, или просто продолжать
слушать, оставаясь серьезным.
   Перовский, словно забыв о Маслове, пускал клубы дыма. Маслов рискнул и
тихонько, чуть заметно, хихикнул. Перовский отодвинул кальян и сделал
губами непристойный звук. Маслов снова хихикнул, но теперь уже уверенней.
   - Ты чему смеешься, полковник? - нахмурился губернатор. - Надо мной
смеешься?
   - Помилуйте, ваше высокопревосходительство, что вы. Я просто
восторгаюсь вашим уменьем пускать дымы из этого адова приспособления.
   Перовский посмотрел на Маслова сощуренными глазами и покачал головой.
Маслов подумал, что сам он качает точно так же головой в том случае, если
называет кого-либо из своих подчиненных "дубиной".
   "Ай-яй-яй, - быстро подумал полковник. - Не угадал я. Плохо дело".
   И он напустил на свое лицо непроницаемо-холодное выражение, которое так
нравилось гражданскому губернатору. Именно, когда он сделал такое лицо,
гражданский губернатор сказал ему: "Вы думающий человек, мосье Маслов. Мне
приятно бывать вдвоем с вами".
   Маслов запомнил эти слова на всю жизнь и именно тогда начал было учить
своих подчиненных "делать лица". Но ничего путного не вышло: Маслову
рассказали, что ротмистра Поршнева за разучиванием лиц застала супруга и
за это избила жестоко мужа, заподозрив его в неверности.
   - Скажи мне, полковник, - после короткого молчания спросил губернатор,
- что у тебя за ссыльный лях в Орске живет?
   - Витковский?
   - А я почем знаю! - пожал плечами Перовский. Маслов чарующе улыбнулся:
   - Ну, конечно, он, ваше высокопревосходительство. Он, он, больше там
нет никого.
   - Что скажешь о нем?
   В считанные секунды Маслов должен был догадаться, какого ответа
губернатор ждет, и решить, какой ответ надо дать, чтобы не попасть впросак.
   - Не лучше ли мне, ваше высокопревосходительство, дать оценку
Витковскому не моими словами, но материалами, на него собранными? -
сманеврировал Маслов, ожидая, как разговор повернется дальше.
   - А у тебя язык-то есть? Язык? - И, высунув свой красный, лопатой,
язык, губернатор тронул его мизинцем.
   - Он ссыльный, ваше высокопревосходительство, а это, по существу,
определяет все.
   - Не о том спрашиваю, полковник. Ты не финти, не финти.
   - Как можно, ваше высокопревосходительство...
   - В том-то и дело, что нельзя. Бунтовщик, верно, а?
   - Бунтовщик, ваше высокопревосходительство.
   - Ваше высокопревосходительство бунтовщик?!
   Маслов сконфузился.
   - Что вы, помилуй бог, Василий Алексеевич!..
   - Экий ты, право, - усмехнулся Перовский и поднялся с кресла.
   Обошел Маслова и, остановившись перед ним, понюхал воздух. Потом взял
жандарма обеими руками за голову и, приблизив к себе, обнюхал полковничьи
волосы, обильно смоченные ароматною водою.
   - Красив ты у меня. Для баб смертоносен. Ну ступай, душа моя, ступай.
Молодец, хитрый ты, молодец. А поляка мне этого доставь.
   - Слушаюсь.
   Когда дверь за Масловым закрылась, Перовский улыбнулся и еще раз
покачал головой.
 
 
   3
 
 
   Виткевича привезли