сбегали с вершин вниз
ровными, словно саженными линиями.
   - А там, - вождь обернулся в седле, - там Бухара.
   - Там? - спросил Иван, указывая тонкой, сплетенной из конского волоса
нагайкой на равнинный юго-восток.
   - Да. Тебе надо идти на левую руку, через те травы, от которых овцы
растут не месяцами, а днями. И так все время вперед, к пескам, где нет
ничего живого, где жар, где во рту делается сухо, как от горсти плохо
сушеного табака.
   Достав из кармана книжечку с маршрутами, Иван записывал то, что говорил
ему вождь.
   - Ты молод, - продолжал старик, - ты пришел из той страны, где люди
похожи на беркутов в бешенстве. Я не люблю тех людей, ты - другой. Тебя
привел ко мне голос аллаха, а голос этот может услышать только
правоверный. Хочешь - останься со мной, и ты будешь тем, кто после моего
ухода к отцу и отцам отца закурит мою трубку, - и вождь вынул изо рта
маленькую носогрейку, которую он все время держал, зажав зубами. - Ты
будешь счастлив нашим счастьем, о тебе пойдет молва по степям, потому что
ты один можешь дать облегченье, если в тело вошла болезнь вместе с сырым
осенним ветром. Ты умеешь складно рассказывать про богатырей, сильных
сердцем. Останься!
   Иван подъехал вплотную к вождю. Из красного солнце делалось белым.
Ветер стих.
   - Ты упрям, - тихо сказал вождь, - а это залог счастья. Вождь не должен
просить, он может только приказывать. Он должен быть сильным. Ты хочешь
попасть в Бухару?
   Ты будешь там.
   Вождь остановил скакуна и закричал звонко, высоко:
   - Умурали!
   И пока Умурали, сын вождя, несся на зов отца во весь опор, старик
обернулся к Виткевичу и сказал:
   - Я дам тебе десять лошадей и много бурдюков с водой. Ты придешь туда,
куда хочешь прийти. И когда ты станешь правым пальцем на левой руке
Мухаммеда, отца правоверных, скажи ему хорошо о Сарчермаке, его верном
слуге и страже.
   С этими словами Сарчермак-вождь отъехал в сторону, давая Ивану понять,
что прошлое кончилось, а настоящее еще не началось.
 
 
   Глава четвертая 
 
   1
 
 
   Жандармский полковник Маслов ехал в Орск. По личному поручению
Бенкендорфа он, как начальник седьмого округа корпуса жандармов, должен
был ознакомиться с азиатскими форпостами, но отнюдь не с точки зрения их
стратегической значимости.
   В Оренбургской губернии после декабря 1825 года прибавилось опасного
элемента.
   Нужно было знать, где, кто и как ведет себя. Недавно во Владимире было
открыто крестьянское общество смутьянов, и поэтому было важно точно
выяснить, каково положение здесь, в краю ссыльных бунтовщиков, не тянутся
ли отсюда какие-либо нити.
   "Люди раздумывают, что в жизни более важно - то или это. Да разве они
могут понять смысл жизненного кругооборота? Люди - камни. Ими вода да
ветер движут.
   Сами по себе они ничто, нуль, зеро", - думал Маслов. Среди жандармов он
считался мыслителем. Друзьям он жаловался:
   - Мне следовало быть литератором, Я чувствую все окрест. Но не ропщу.
Несу крест свой во имя блага других.
   Маслов вздрогнул, услыхав хриплый крик возницы: приехали в Орск. Сквозь
рваные облака проглянула хитрая мордочка месяца. На крыльце стоял Яновский
в накинутой на плечи шинели. Было по-весеннему свежо. Поздоровались.
   - Завтра же, пожалуй, начнем, как думаете, Александр Андреевич?
   - Как будет угодно, господин полковник.
   - Ну, ну, давайте попросту, - улыбнулся Маслов и, пригладив волосы,
пошел в гостиную.
   После отменно хорошего ужина Маслов долго ворочался в мягкой постели и,
улыбаясь, вспоминал тонкую талию Анны Михайловны, очаровательной жены
подполковника.
   Проснулся он рано. Хрустнул пальцами. Натужно заныло правое колено,
когда потянулся. "Быть перемене в погоде", - сразу же решил Маслов и,
тихонько напевая под нос, начал одеваться.
   Так как жандармский полковник все время думал об Анне, инспекционный
осмотр крепости закончился весьма быстро. Маслова тянуло к молодой
хозяйке. За завтраком она была обворожительна, так же как и за ужином.
Вырез-то в платье! С замыслом! А шейка? А пониже! И на мужа совсем не
смотрит! Нет, но вырез-то каков, а?
   Встретившись несколько раз взглядом с Яновским, Маслов смутился, оттого
что в это время он думал о том, какова Анна Михайловна в постели.
   Перед тем как выйти к обеду, Маслов подфабрил усы и облился душистой
водой. Он долго рассматривал себя в зеркале и делал лица. Особенно ему
удавалась легкая грусть. Правая бровь чуть вверх, уголки губ книзу, прищур
холодный, надменный.
   Сохраняя такое выражение, Маслов вышел к столу. Место Анны Михайловны
пустовало.
   - А что с нашей обворожительной хозяйкой? - поинтересовался полковник,
заправляя салфетку за воротничок.
   - Аннушка захворала.
   Маслов выбрал маринованный помидорчик, положил в тарелочку гусиного
паштета и заметил:
   - Какая жалость! А что с бедняжкой?
   - Наверно, застудилась гуляя.
   - Ах, так!..
   У Маслова испортилось настроение, несмотря на чудесный суп из куриных
потрохов.
   Довольно быстро покончив с отбивной, он ушел в отведенную ему комнату и
стал готовиться к отъезду.
   Уже на крыльце он вспомнил о том, что в крепости служил ссыльный поляк
- не то Петковский, не то Витковский.
   - Да, кстати, чуть не запамятовал. Где ваш ссыльный, как он?
   - Вы о ком говорите?
   - О Петковском или Витковском - я слаб на фамилии.
   - Виткевич, по-видимому.
   - Совершенно верно, но какая разница в конце концов?
   Яновский внимательно посмотрел на Маслова. Тот был занят перчатками:
голландская лайка легка на разрыв, вот-вот лопнет у большого пальца. Это
сердило Маслова, он хмурился.
   - Виткевич в лазарете, господин полковник.
   - Что с ним? Мне хочется взглянуть на него.
   - Я думаю, это нецелесообразно.
   Маслов еще туже натянул перчатку, и лайка лопнула как раз у большого
пальца.
   Полковник рассердился окончательно.
   - А я думаю - целесообразно. Проводите меня к нему.
   - Как вам будет угодно.
   До лазарета было метров пятьсот, не больше. Яновский и Маслов дошли
туда в пять минут. Полковник взялся за ручку двери.
   - И все же это нецелесообразно, господин полковник.
   Маслов раздраженно заметил:
   - Можно подумать, будто вы хотите скрыть от меня ссыльного. Право же, я
не съем Витковского.
   - Виткевича, - поправил Яновский.
   - Да, да, Виткевича.
   - Но есть его вдвойне опасно, - улыбнулся Яновский и посмотрел прямо в
глаза полковнику. - У него холера.
   Маслов побледнел сразу же. Отдернул руку от двери и спросил Яновского
дрожащим голосом: .
   - Почему вы не сказали мне раньше?
   - Там был денщик. Зачем разговоры? Начнутся излишние страхи...
   - Бог мой, какой ужас! Дайте мне скорее вымыть руки!
   Яновский брезгливо скривил губы:
   - Я сделаю все необходимое. Пойдемте же...
 
 
   2
 
 
   Кони пали все до единого, бурдюки иссякли, мука развеялась по ветру,
смешалась с песками, а Виткевич упрямо, зло шел вперед, прекрасно понимая,
что остановиться хоть на минуту - значило бы остаться в песках навечно. И
он шел день и ночь, а в мозгу все время вертелись слова Яновского: "Лучше
смерть в бою, из-за нелепости, в объятиях любимой, гибель от руки злодея
из-за угла, но только не тогда, когда ее ждешь, боишься и ненавидишь..."
   Сейчас Виткевич желал только одного: упасть и умереть сразу. Для этого
надо было идти не останавливаясь. Чтобы обессилеть до конца.
   Когда одиночество и величавое безмолвие барханов становились до жути
страшными, он кричал, но песок ловил его голос и прятал в свою молчаливую
толщу, которая привыкла к таким крикам. Чтобы не слышать тишины, Иван
начинал горланить польские песни - он помнил, как их пели студенты
университета, разгуливая по спавшей Вильне. Иван горланил песни, но не
слышал своего голоса. Он понимал, что поет, он слышал песню внутри себя,
но едва веселые слова про кружку пива срывались с растрескавшихся губ, они
сразу же становились частью безмолвия.
   Здесь властвовала пустыня.
   Когда кончалась ночь и солнце гасило звезды, Виткевич прибавлял шагу.
Делалось прохладнее, на песок ложилась роса. Иван опускался на колени и
слизывал влагу с теплых песчинок. Во рту начинало скрипеть, и Внткевич
долго отплевывался, страдая от жажды еще больше.
   Один раз он оглянулся и с тех пор смотрел только вперед. Маленькие
следы его, глубоко вдавленные в сухой песок, были так безнадежно одиноки
здесь, что, посмотри Иван на них еще раз, лишился бы рассудка от страха и
отчаяния.
   Виткевич сбился со счета. Он не помнил, день ли он шел, неделю, месяц?
Он боялся считать так же, как и оглядываться. В дороге дерзаний взгляд
должен быть обращен только вперед.
   Вначале зеленая полоска, слившаяся где-то на горизонте с серо-синим
сумеречным небом, показалась Ивану миражем. Сколько раз он видел холодную
траву в жарких дневных грезах, с трудом переставляя ноги, увязавшие в
песках.
   Но чем дальше шел Виткевич, тем явственнее становилась зеленая полоса,
тем четче выделялась она на фоне неба, ставшего сейчас фиолетовым,
предгрозовым. Потом будто сказочная царь-птица поднялась с земли: небо
стало красным. Оно калилось все ярче и ярче, пока не стало белым.
   Нагретая солнцем трава пожелтела, сделалась твердой, горячей.
Опустившись на землю, Иван смотрел на эти желтые стебельки как на чудо,
как на жизнь.
   Теперь Виткевич шел по твердой земле и шатался, оттого что привык в
пустыне брести по зыбучему песку. С каждым шагом он все ближе и ближе
подходил к крепостным стенам, обнесенным вокруг молчаливого города.
   Плоские крыши домов, высокие башни минаретов, мертвый свет луны,
отраженный в голубых изразцах крепостных ворот, - все это было сказочно и
невероятно.
   Иван закрыл глаза, осторожно потер их пальцами, а потом быстро открыл:
города не было. В глазах стояла звенящая черная пустота, которая с каждой
секундой все разрасталась, расходилась солнечными радугами. Вдруг радуги
исчезли. Город стоял молчаливый, настороженный.
   Виткевич подошел к воротам. Три стражника смотрели на него, лениво
опершись о пики.
   - Это.что за город? - спросил Виткевич. Один из стражников оглядел
Ивана с ног до головы и ответил вопросом:
   - Ты мусульманин?
   - Да.
   - Врешь, друг. Если ты мусульманин, так сначала пожелай здоровья мне и
моим друзьям.
   - Прости, - ответил Иван, - я устал...
   - Устают только стены: они стоят веками. Ты мог лишь утомиться...
   Иван говорил по-киргизски. Он неплохо выучился этому языку у Сарчермака.
   Стражник подыскивал слова и, прежде чем произнести всю фразу, поджимал
губы и смотрел на небо. Когда он забывал нужное слово - морщился и вертел
головой.
   - О, Кабир, - крикнул он, - пришел твой собрат, выйди, поговори с ним
по-киргизски, а то у меня заболел язык от слишком резких поворотов!
   Из будки, обшитой ивовыми тонкими прутьями и от этого казавшейся
большой баклагой из-под вина, вышел высокий парень в белых штанах и черной
шерстяной накидке. Штаны были широкие, но застиранные и подштопанные на
коленях. Парень вопросительно посмотрел на Ивана. Тот повторил свой вопрос.
   - Это Бохара, - ответил парень по-киргизски.
   Он сказал это просто, обычным голосом. А Иван услышал музыку. Она все
росла и ширилась, она гремела в нем, потом стихала, чтобы загреметь с
новой силой.
   Радость ребенка, сделавшего первый шаг, - юноши, познавшего любовь,
воина, победившего в схватке: все это является радостью свершения. Сейчас
Иван испытал ее.
   - А ты откуда? - спросил парень. Иван махнул рукой на пески:
   - От Сарчермака.
   - Врешь, - усмехнулся тот стражник, который говорил с Иваном первым, -
оттуда никто не приходит. Оттуда приносят.
   - Я оттуда, - упрямо повторил Виткевич.
   Стражники снова посмеялись. Потом парень внимательно оглядел Ивана и
протянул ему лепешку, которая висела у него за кушаком, словно платок. У
Виткевича задрожали руки. Парень сходил в будку и принес пиалу с водой.
Иван положил в рот кусок лепешки, но не смог разжевать ее, потому что
шатались зубы.
   - Ешь, - лениво сказал стражник, - она замешана на молоке.
   - Вкусная лепешка, - подтвердил парень.
   Иван языком растер лепешку и запил ее водой. Потом отошел в сторону и
лег под теплой крепостной стеной.
   - Так это Бухара? - спросил он еще раз.
   - Бохара. Ты говоришь неверно. Не Бухара, а Бохара.
   Иван почувствовал счастье. Оно жило в нем и рвалось наружу. Раньше он,
наверное, стал бы смеяться или плакать. Сейчас, пройдя путь мужества,
Виткевич только чуть прищурил глаза, усмехнулся и уснул. Упал в теплую,
блаженную ночь.
 
 
   3
 
 
   Виткевич шел по шумному бухарскому базару. Без денег и без лошадей. Но
главная трудность заключалась еще и в том, что Иван знал таджикский и
киргизский, а здесь бытовал узбекский язык.
   Несмотря на усталость, на головокружение, Виткевич словно зачарованный
смотрел на людей. Кого здесь только не было! Толстые, ленивые персы-купцы,
смуглые черноусые индусы, лихие наездники-таджики, веселые узбеки - все
они смеялись, кричали, торговали, покупали, шутили, пели песни. Иван жадно
вслушивался в их речь, но понимал совсем немного из того, что слышал.
Глядя на этих веселых, голодных, оборванных, чудесных люден, Виткевич
вдруг подумал; "А туда ли я иду?
   Может быть, мое место с ними? Может быть, здесь счастье? Ведь быть
другом Сарчермака - счастье. А стать другом всех этих людей - счастье еще
большее..."
   Виткевич думал о своем и не замечал, как чьи-то глаза неотступно
следовали за ним. Миновав базар, он свернул в узенькую улочку, прислонился
к дувалу. В глазах пошли зеленые круги. Сел, вытянул ноги, застонал от
боли. Когда он поднял голову, прямо над ним стоял человек: смуглый,
черноглазый, нос горбинкой, желваки грецкими орехами под кожей
перекатываются.
   - Салям алейкум, - поприветствовал он Ивана.
   - Ваалейкум ассалям, - ответил Виткевич.
   - Вы откуда? - спросил человек. - Из Хивы, Ургенча?
   Виткевич ничего не ответил, наморщил лоб. Решил выиграть время.
   - Вы не понимаете по-узбекски? - продолжал допытываться человек.
   - Нет, я говорю по-киргизски.
   - Говорите. А понимаете какой?
   Виткевич снова промолчал. Тогда, понизив голос, человек спросил
по-французски:
   - Откуда вы, мой дорогой блондин?
   - Что вам надо от меня? - нахмурился Виткевич и поднялся на ноги.
   - Вы сделали три ошибки в одной персидской фразе. У вас хорошее
произношение, но вы слабоваты в грамматике, коллега. Лучше говорите на
родном языке. - Человек оглянулся. - Не хотите? Ладно. Тогда послушайте,
что скажу я. Сейчас мы уедем отсюда. Естественно, вместе. И лучше, -
человек подыскивал нужное слово, - лучше никому не жалуйтесь на мой
произвол. - Засмеялся. - Я отвезу вас из дикости в цивилизацию.
Договорились? Ну и хорошо. Давайте руку, я помогу вам.
   Капитан Александр Бернс считал, что ему чертовски повезло. Как
талантливый разведчик, он не мог не предполагать, что агенты России
подвизаются в ханствах Срединной Азии. Правда, чиновники из Ост-Индской
компании уверяли его, что русские никак себя в Азии не проявляют,
замкнувшись в маленьких форпостах вдоль по Уралу. Крепости эти не
представляли сколько-нибудь значительной стратегической ценности даже с
точки зрения обороны, не говоря уже о нападении.
   С этими постулатами Бернс соглашался, учтиво покачивая головой, а про
себя думал о том, каких тупоголовых баранов присылают в Индию.
   "Вместо того чтобы держать здесь резидентуру, достойную Востока,
засылают кретинов, скомпрометировавших себя чем-то на острове. Какая
нелепость!" - думал Бернс.
   Воспитанный в наступательных традициях английской внешней политики,
Бернс не мог, не имел права ни на минуту допускать мысли о том, что
контрагент да причем такой сильный контрагент, как Россия, беспечно
наблюдает за тем, что происходит на Востоке. Недвусмысленные акции
Британии в Азии мог не увидеть только слепой.
   Цель этой политики - вовлечение всего Востока в орбиту Альбиона -
казалась Бернсу естественной и необходимой.
   Когда он в первый раз заговорил с высшими чиновниками компании о
целесообразности поездки в срединные азиатские ханства, его подняли на
смех. Но какой это был смех! Истинно британский: учтивый, исполненный
самого искреннего расположения, мягкий и обходительный. Словом, это был
такой смех, за которым обычно следовал отзыв обратно в Шотландию в связи с
"обострением болезни сердца". Дерзких, мыслящих людей здесь, как и
повсюду, не особенно-то жаловали.
   Здесь, как и повсюду, предпочитали иметь послушных исполнителей,
оставляя право делать политику за избранными. Один из руководителей
компании пустил даже каламбур по поводу предложения Бернса: "Когда
лейтенанты входят в политику - жди термидора".
   Конечно, предложение Бернса было записано и положено в один из сейфов
компании, с тем чтобы когда-нибудь вытащить его на свет божий.
Когда-нибудь. Чуть позже того, как Бернс будет отправлен к себе в
Шотландию, к милым своим собратьям, волынщикам.
   Однако ни люди из компании, ни уважаемые господа из губернаторства не
смогли толком оценить красавца лейтенанта.
   Сразу же поняв создавшуюся ситуацию, Бернс отправил в Лондон маленькое
письмо за тремя сургучными печатями, столь искусно поставленными, что не
было никакой возможности познакомиться с содержанием письма, даже если бы
кто и рискнул это сделать, невзирая на адрес, выведенный в правом верхнем
углу конверта.
   Лорд отдал должное беззаботно-веселому тону письма, чуть грубоватому,
"лесному"
   юмору шотландца, жаловавшегося на головные боли в связи со спорами с
некоторыми высокими господами из генерал-губернаторства.
   Через день корабль, вышедший из устья Темзы, взял курс на Индию.
Капитан корабля вез небольшое письмецо Бернсу и еще меньшее - в
губернаторство.
   Сразу же после того, как письма эти были вручены адресатам, Бернс
получил аудиенцию у одного уважаемого господина, который сначала заботливо
осведомился о самочувствии лейтенанта после недавно перенесенной им
болезни, а потом спросил, не желает ли сэр Бернс совершить путешествие в
места с более резко выраженным континентальным климатом.
   Александр Бернс выразил свое согласие на столь нужную его здоровью
прогулку.
   - Мы сделаем так, что никто из служащих компании не будет знать о вашем
путешествии, - сказали ему в заключение, - это ведь будет первый опыт
такого рода лечения.
   - Первый, - согласился Бернс и спрятал улыбку.
   Через несколько месяцев он встретил в Бухаре русского резидента. Это ли
не подтверждение правильности его положений? Бернс отдал должное выдержке
русского агента, его замкнутости и стоицизму. "Он прошел неплохую школу,
хотя и молод", - заключил Бернс.
   Может быть, лейтенант и не гнал бы свою состоявшую всего из пяти
человек кавалькаду дальше к Герату, Кабулу, Индии, если бы он мог хоть
краешком глаза посмотреть на происходившее в Санкт-Петербурге. А
происходившие там события заслуживали того, чтобы их видеть.
 
 
   4
 
 
   Сегодня у Виельгорских хоры. Канцлер, граф Карл Васильевич Нессельроде
большой любитель попеть. В черном, без регалий, сюртуке, само воплощение
скромности, Карл Васильевич стал во второй ряд хора и, откашлявшись, ждал
начала.
   Виельгорский качал головой. Потом, устав качать головой, решившись, он
тронул клавиши пухлыми пальцами.
   - О-о-аа-оо, - тихонько выводил Карл Васильевич хор из "Гугенотов".
Глаза его полузакрыты, лицо светлое, спокойное.
   Когда ария закончилась, Карл Васильевич первым захлопал в ладоши и
закричал:
   - Браво, браво, господа! Это настоящее "Боже, царя храни".
   При этих словах канцлера молодой человек, стоявший рядом с хозяином,
удивленно вскинул брови и растерянно посмотрел на Виельгорского. Тот
нахмурился и покачал головой, что, по-видимому, должно было означать:
"Молчи и не удивляйся, если задумал с ним поговорить".
   Молодой человек - историк, филолог, нумизмат Борис Дорн понял знак
Виельгорского и, полуобернувшись к канцлеру, почтительно склонил голову.
Похлопал в ладоши, с