опел Фырин высоким голосом.
   Это рассмешило Ивана. Он подошел к Фырину и поприветствовал его. Фырин
остановился и, раскачиваясь, уставился в лицо Ивана. Узнал. На приветствие
ответил ласково: как и все в крепости, он знал, что ссыльного любит
Яновский.
   Фырин положил руку на плечо Ивану и начал жаловаться на жизнь. И
счастья нет, говорил он, и денег нет.
   - Может быть, вы мне, ваше благородие, мальчонку продадите? Я уплачу
хорошо, вот вам и деньги появятся... - предложил Иван отчаянно дерзко.
   - Тебе? А зачем? - задумчиво спросил Фырин.
   Иван даже не успел объяснить ротному, что мальчугашка маленький совсем,
по дому тоскует, по Азии.
   Фырин не дослушал его, закрыл глаза и закричал:
   - Сатисфакцию! За оскорбленье - кровь! Сатисфакцию! - последнее слово
ротный пропел высоким голосом.
   По-видимому, пение ротного командира заставило Яновского выйти на
крыльцо: все это происходило в десяти шагах от окон его дома.
   - В чем дело, господа? - негромко спросил подполковник.
   - Ваше высочество! - загремел Фырин. - Ссыльный в солдаты Виткевич...
   - Господин Фырин, - перебил его Яновский строго. - Вы столь вольны в
употреблении титулов, что я опасаюсь последствий, для вас неприятных.
   - Про-шу простить, господин подполковник, ошибка зрения! А-аднака,
господин подполковник, я требую са-тис-фак-ции.
   - Офицер у солдата? - поднял брови Яновский. - Стыдитесь, друг мой. В
чем хоть причина?
   - Я хотел купить у... - начал Иван, но Фырин перебил его.
   - Он хотел купить у меня перса моего. Дай поцелую, орда, - обернулся он
к мальчику. - Мало вы нас в ярме держали, чингис-ханы проклятые!
   Яновский рассмеялся. Иван впервые слышал такой веселый смех у
подполковника.
   - Я бы на вашем месте продал, - перестав смеяться, сказал Яновский. -
Право же, нам, грешникам, это зачтется.
   Подполковник знал слабое место Фырина: ротный любил каяться, жаловаться
на жизнь, на грехи. Есть такой сорт людей, которым это доставляет
наслаждение.
   - А зачтется? - усомнился Фырин.
   - Наверняка, - успокоил его Яновский.
   - Ну, тогда продам. Прощай, душа моя, киргиз! - пропел ротный и,
откозыряв подполковнику, пошел по улице, спотыкаясь все время о комья
грязи.
   - Благодарю вас, Александр Андреевич, - сказал Иван, - очень благодарю.
   Яновский задумчиво посмотрел на Ивана. Спросил:
   - Зачем он вам, право? Денег у вас и так мало...
   Мальчонка глазел на Ивана и всхлипывал прерывисто.
   - А я отпущу его в степи.
   - Сейчас поздно. Караваны ушли. Вы знаете, когда ходят караваны на
Восток?
   - Нет.
   - Приходите ко мне, я поясню вам. А мальчонку вам придется у себя
держать. - Яновский посмотрел на Ивана ласково. - И то польза. Языку
персиянскому выучитесь. А там видно будет. Может, пригодится когда... Ну
идите, пора уж.
   Прощайте.
   - Как тебя зовут? - спросил Иван мальчика.
   - Садек.
   - Пойдем ко мне, Садек, - сказал Иван и впервые почувствовал себя
человеком, отвечающим за жизнь другого человека. Вернее, даже человечка.
Маленького, испуганного, с раскосыми, удивительно добрыми и нежными
глазами.
 
 
   7
 
 
   Однажды Садек разбудил Ивана в предрассветные сумерки, когда в небе еще
тлели звезды и небо казалось то черным, плотным, то серым, прозрачным.
   - Скорей, скорей! - торопил Садек, помогая Виткевичу одеваться. -
Скорей вставай, караван пришел, у ворот стал, до утра стоять будет, ух,
как интересно!
   Глаза мальчика горели, и даже под коричневым загаром было видно, как у
него на скулах выступили красные пятна.
   Виткевич любил смотреть на караваны, которые проходили мимо Орска. Ни
разу еще караван не останавливался кочевьем около крепости: все торговцы
бухарские проходили мимо Орска, направляясь прямо к Оренбургу, в
караван-сарай. Однажды около крепости стали несколько погонщиков с пятью
верблюдами из-за того, что основной караван прошел, а у них проводника,
знавшего кратчайший путь к Оренбургу, не было. Ночью погонщики идти не
решились и поэтому остались около крепости. Но тогда Иван не знал ни
одного киргизского или таджикского слова. Да и Ласточкин не сводил с него
глаз.
   Сейчас, после того как Садек полгода прожил с ним под одной крышей,
Иван выучил немало персидских слов. С Садеком он разговаривал только
по-персидски и после двух месяцев, к величайшему изумлению и радости
мальчика, стал разговаривать бойко, с хорошим выговором.
   Как-то зимой Садек захворал, Иван делал ему компрессы, растирал ребра
салом, а по вечерам рассказывал сказки. По-персидски они звучали так же
хорошо, как и по-русски. Выздоровев, Садек присочинил к этим сказкам
что-то свое и принялся рассказывать их киргизам, жившим в крепости. С тех
пор о Садеке пошла молва как о великом сказителе, который хотя и молод
годами, но мудр разумом.
   Поэтому сегодня ночью, когда караван стал кочевьем около крепостных
ворот, киргизы пришли за Садеком, чтобы познакомить мальчика-сказителя с
купцами и погонщиками, прибывшими из Бухары. А Садек, желая отблагодарить
Ивана за все то, что он для него сделал, потащил его с собой.
   Так вот оно какое, кочевье!
   Верблюды, костры, быстрый гортанный говор погонщиков, ночь, высокое
небо и низкие звезды, тишина и в то же время гомон.
   В кочевье, хотя погонщики только что расставили палатки, уже
установился особенный, ни с чем не сравнимый запах: дыма, острого сыра и
сухой полыни.
   Старик, к которому Садек подвел Виткевича, взял руку Ивана двумя руками
и крепко пожал ее.
   - Спасибо тебе за мальчика, - сказал он, - за нашего мальчика.
   - Полно вам, - ответил Иван, но улыбнулся, сразу же сообразив, что
старик ничего по-русски не смыслит. Повторил по-персидски. - Не стоит
благодарности.
   - А это уж я знаю лучше, чем ты, стоит или не стоит...
   Иван засмеялся. Старик растерянно посмотрел на Садека: "Как можно
смеяться над словами собеседника? Да еще старшего по возрасту?" Садек
покраснел, и, словно извиняясь, сказал Ивану:
   - У нас нельзя смеяться над словами того, с кем ведешь беседу. И потом
он старик - значит, он мудр...
   Уже много лет спустя Иван вспоминал, что этот урок был для него очень
важным, если не самым важным в жизни.
   - Прости меня, - сказал Иван, - и большое тебе спасибо за твою
благодарность. Но я не мог иначе поступить, ведь я человек.
   - Ты пока еще не человек. Ты ребенок, ты немного старше Садека, а детям
подчас свойственна жестокость. И это хорошо, потому что будущее мальчика -
это будущее воина.
   - Я не хочу быть воином.
   Старик недоверчиво усмехнулся.
   - Можно не хотеть ночи, дождя или снега. А вот не хотеть быть воином...
   - Я не хочу быть воином, - упрямо повторил Иван.
   - Чего же ты хочешь? Может быть, ты хочешь стать Хаямом? Или Ибн Синой?
   - Я не знаю, кто это.
   Старик покачал головой.
   - В этом лучше не признаваться. Так чего же ты хочешь?
   - Я хочу много знать и еще больше видеть, - Надо точно знать, чего
хочешь. Иван смутился:
   - Я не знаю точно. Многое...
   - Ты не на базаре. Говорить с другом надо просто и честно. "Многое" -
это значит совсем мало. Сначала приди к тому, что ты хочешь узнать, а уж
потом узнавай.
   Иван подумал с минуту. Потом улыбнулся и попросил:
   - Мне бы сначала очень хотелось выучить арабскую азбуку. Но Садек не
умеет писать. Старик спросил:
   - У тебя есть с собой перо и кагаз [бумага (араб.)]?
   - Нет.
   - Хорошо. Подожди меня. Я тебе покажу основу. Остальное изучай с
Садеком. У него острый глаз и хороший ум. Мы его в этот раз не возьмем с
собой - слишком труден будет путь.
   Вернувшись, он протянул Ивану листок желтой бумаги и тоненькое гусиное
перо, тщательно заточенное, со следами красной туши.
   - Пиши. Алиф - первая буква нашей азбуки. Она одна и для таджиков, и
для персов, и для афганцев. Потому что эта первая буква - арабская буква.
   ...Иван ушел из кочевья утром. Прощаясь, старик сказал ему:
   - Мы умеем помнить то, что следует помнить. Отныне каждый наш караван,
который будет идти в Оренбург, станет разбивать кочевье около Орска. Это
мы будем делать для тебя. Приходи и учись, узнавай то, что хочешь узнать.
И помни: сначала надо смотреть, а потом уже узнавать. Если тебе скажут,
что Бухара - город сказок, не верь этому, хотя Бухара действительно город
сказок. Сначала убедись, в этом, увидав, а потом реши, так это или не
так... Ну, прощай! Мы должны идти в Оренбург.
   Когда караван тронулся в путь, в сердце у Виткевича что-то оборвалось.
Много дней после этого дня он ходил задумчивый, тихий.
   ...В Орск пришла весна.
 
 
   8
 
 
   Иван вышел из крепостных ворот. Часовые дремали, опершись о стволы
ружей. Степь лежала тихая, словно женщина, утомленная лаской любимого.
Играючи, пробегали тушканчики, размахивая своими веселыми, ставленными "в
ружье" хвостиками с клоунскими помпончиками на кончиках. Свистели сурки -
здесь необычно жирные, раскормленные, оттого что хлеба вокруг крепости
убирались нерегулярно, а чаще всего и вовсе не убирались.
   "И-ю-ю-юф", - просвистел сурок и замолчал, ожидая ответа подруги.
   "Фю-ю-ю-и-и", - ответила та и, поперхнувшись смехом, замолчала.
   "Весна", - подумал Иван ласково. Он забрался на холм, с которого
виднелись подслеповатые огоньки Орска, сел на большой камень, обхватил
колени руками.
   "Вон за теми холмами, - думал Иван, - лежит пустыня, великая, сильная.
Она всемогуща, и никто с ней никогда не справится. Она начинается сразу,
наверное.
   Сразу подминает под себя побеги травы и мягкие корни деревьев. А что за
ней? Что за этой пустыней? Что прячут пески? Радость или горе?"
   Много раз в сердце Ивана входило великое желание, холодом трогало мозг:
уйти туда, увидеть, что сокрыто песками. Он часто вспоминал длинные
караваны, проходившие мимо Орска к Оренбургу, вспоминал хриплые крики
караван-баши, лихую посадку наездников в жестких седлах, глаза купцов,
сощуренные великим лукавством и мудростью. За тысячи верст шли они, ставя
на карту не только благополучие одно. Жизнь ставили на карту. И вдруг Иван
почувствовал острую зависть к ним, к этим людям - подвижникам страстного
поиска, мужественным разведчикам неведомых песчаных троп.
   Купец, торгаш, казалось бы, а сколько видит на пути своем! Как много
постигает!
   Сколь многое переоценивает заново! Для него пустыня тоже начинается
сразу, и он уходит в неведомое, простившись с привычным.
   "За песком, за пустыней, что начинается сразу, - думал Иван, покусывая
горький стебелек полыни, - за тем песком - жизнь, о которой я лишь
слыхивал от маменьки, читавшей мне сказки перед сном. За тем песком -
жизнь яркая, словно халаты купцов восточных, острая, как специи,
привозимые ими".
   Степь, озаренная белым светом луны, казалась неживой.
   "Бежав туда, - думал Иван, - я теряю многое. Но за всякой потерей
следует наполнение. За горем - радость. И дай бог наш всемогущий мужества
сердцу, чтобы дерзнуть на познание радости неизведанного".
   Подул ветер. Степь ожила. Высокие травы заговорили все сразу, радуясь
прохладе, принесенной с севера.
 
 
   Глава третья 
 
   1
 
 
   "Итак, решено. В побег. Я уйду через пески, через Азию - в Польшу. А
может быть, в Россию, к тем, кто помнит декабрь. Не знаю куда, но только
на борьбу. Через час меня не будет в крепости, которой я отдал три года
жизни, где я познал дружбу Бестужева и любовь Садека. Сейчас я сожгу все
свои дневники, и никто никогда не узнает, что я пережил за эти годы. Никто
и никогда. И никто не узнает, что я сбежал. Никто, кроме Яновского,
который помогал мне и сейчас помогает. Прощай, Орск..."
   Иван остановился только через несколько часов бешеной скачки. Он
опустил поводья и почувствовал, как сильно дрожат пальцы. Та свобода, о
которой он мечтал все эти годы, пришла. Но такой ли ждал ее Виткевич?
Испуганной, напряженной, с дрожью в пальцах? Он ждал свободы и видел ее в
другом облике - он видел ее гордой, прекрасной. По молодости лет он не мог
знать, что порой свобода приходит вместе со страхом.
   Виткевич достал карту. Тяжелый апрельский ветер рванул откуда-то со
спины и чуть не порвал карту. Иван делал ее с прошлого года, беседуя с
купцами и караван-баши, которые, как и обещал старик, первым учивший Ивана
арабскому письму, останавливались под Орском на одну ночь.
   С отступлениями и всяческими предосторожностями Виткевич расспрашивал
купцов о караванном пути в Бухару и Хиву. Как-то вечером, записывая то
новое, что он вынес из беседы, Иван подсчитал, что на каждый нужный ему
вопрос приходилось примерно сорок вопросов бесполезных: о вкусе того или
иного сорта чая, здоровье и внешнем облике родных и знакомых, погоде,
охоте, одежде кочевых киргизов и дервишей из Индии, рыболовстве на Арале.
Такой ритуал, обязательный в беседах с восточными купцами, сначала казался
Ивану смешным и бесполезным, Только много позже он понял, какую необъятную
сокровищницу составляют эти его записи и как они могут пригодиться во
время побега. Разбросанные записки Иван свел в своеобразную карманную
энциклопедию, переписал на маленькие листки бумаги, сшил их, обтянул кожей
сурка, убитого им в степи из лука, и теперь хранил у себя на груди в
специальном карманчике, вшитом в полу киргизского халата. Иван выменял
халат у погонщиков, и сейчас, в киргизской шапке, в халате и мягких
сапожках, надетых поверх узорчатых, толстых носков, с реденькой юношеской
бородкой, пробивавшейся на щеках, он, право же, походил на человека Азии.
Иван снова оглядел себя, сказал шепотом несколько персидских фраз и
засмеялся, довольный.
   Путям в Азию была посвящена другая книжечка, такая же маленькая по
объему, исписанная четким, чуть заваленным вправо почерком Ивана. Наиболее
тщательно Виткевич описал самые удобные дороги в Азию.
   Из Оренбурга начинались три дороги. Первая вела из Орска к плато
Устюрту, что взмахнулось между Каспийским и Аральским морями. Здесь, у
подножий Устюрта, кочевали киргизы, которые за небольшие деньги проводили
караваны через плато к Аму-Дарье, а оттуда уже лежал прямой путь в Бухару
и Хиву. Другая дорога, которую и выбрал Иван, считалась более опасной, но
более красивой, нежели первая. Из Троицка, что рядом с Орском, дорога шла
на Даште-Кипчак, к устью Сыр-Дарьи, потом резко сворачивала к западу и
вела прямиком к Бухаре.
   По этому пути идти можно только ночью, потому что дорог не было и в
помине.
   Ориентироваться можно было только по звездам, здесь низким и необычайно
крупным, как дикие вишни на реке Большой Кумак.
   "И верно, словно вишни", - еще раз подумал Иван, отыскивая на небе
последнюю по счету звезду в ручке ковша Большой Медведицы. Если от этой
звезды провести прямую линию к Сириусу, а потом, как тетиву лука,
разделить стрелой пополам - получится то самое направление, которое
поведет путника к Семи Камням, а оттуда уже на Даште-Кипчак. Там Виткевич
рассчитывал встретить киргизов, пожить у них до того дня, когда
установятся дороги, а потом махнуть в Бухару, пристроившись к
какому-нибудь каравану.
   Но сейчас, разрезая на глаз линию от Большой Медведицы к Сириусу, Иван
сделал первую ошибку. Он не учел, что те данные, которые он получил у
купцов, относятся к июню месяцу, а не к ранней весне, когда расположение
звезд на небе совершенно иное.
   Быть бы наверняка большой беде, может быть, последней беде в жизни
Ивана, если бы холодный ветер не сменился вдруг сухим теплом пустыни. На
глазах корка снега, оставшаяся после недавней мартовской наледи, начала
ломаться, коробиться, из белой становиться сначала бурой, а потом
серо-коричневой. К утру, когда Иван стал на отдых и потом пересел на
вторую, запасную лошадь, он увидел кое-где землю, вышедшую из-под снега.
Иван спешился, опустился на колени и приник к земле лицом. Устойчивый,
терпкий запах прошлогодней травы, ковыля, полыни вошел в грудь. Иван сразу
же вспомнил Ставрина. Он погладил землю рукой. Земля была влажная,
беззащитная, но прекрасная, ибо она снова была призвана к жизни.
   На второй день побега, когда Иван чуть не падал с седла от усталости и
желания спать, он случайно наткнулся на кочевье.
   Не знал Иван, да и не мог знать, что, сбившись с курса в самом начале,
он забрался в такое место, где никто и никогда не оставался в марте или
апреле. Уже в декабре люди уходили отсюда, потому что травы, уцелевшие
после летних суховеев по склонам курганов, кончались и скот оставался без
корма. Ушло бы и это кочевье, не случись непредвиденного.
   Подъезжая к войлочным юртам, Иван услыхал голоса: мужчины пели что-то
жалобное, протяжное. Иван спешился, постоял секунду, потом привязал своих
коней к маленькому, забитому в землю колышку и пошел в ту юрту, из которой
доносилось пение.
   На кошмах лежал старик киргиз [В прошлом веке все народности,
населявшие Среднюю Азию и оренбургские степи, в русской речи и в
официальных документах назывались киргизами.]. Борода задравшись кверху,
открывала морщинистую сухую-шею. Старик все время пытался разорвать
ворот-пик рубахи, но юноша, сидевший подле него, каждый раз брал руки
старика в свои руки, осторожно опускал их и прятал под кошмой. Старик
стонал. Мужчины, сидевшие чуть поодаль, раскачивались из стороны в сторону
и пели: старый вождь уходил на небо.
   Негромко поздоровавшись и пожелав добра дому и всем здесь находившимся,
Иван негромко спросил:
   - Что с аксакалом?
   Один из мужчин вскинул злые заплаканные глаза и, показав рукой на
горло, ответил:
   - Небо зовет вождя и поэтому не дает ему себя больше.
   Иван развязал кушак, сбросил халат и подошел к старику. Снял с его
груди толстый, верблюжьей шерсти, платок и приложил ухо к сердцу.
   - Помогите мне, - попросил он юношу, по-видимому сына вождя. Снова
нагнулся над стариком и начал осторожно раскрывать его рот, пошедший
кровавыми волдырями.
   - А-а! - застонал старик.
   На н„бе, прямо над дыхательным горлом, вырос огромный снежно-белый
нарыв.
   Иван вздрогнул и почувствовал, как по спине поползли мурашки.
   "Что делать? - подумал он. - Старик умрет. Что делать? Это надо резать,
я знаю точно. Так делал доктор Зенченко, когда у Изотова так же было. Да,
да, он резал, я помню. Он говорил об этом Яновскому".
   Решение пришло сразу. Иван достал маленький кинжал, попробовал о ноготь
остроту его, нагнулся к старику и начал раскрывать ему рот. Сын вождя
вскочил, как кошка, и, выхватив у Ивана кинжал, замахнулся.
   - Не дам! Пусть уйдет сам!
   Он решил, что Иван хочет убить отца. Кое-где в Азии это было принято:
чтобы облегчить боль, человека, особенно старого, убивали.
   - Да нет же, - сказал Иван, - ему станет легче. Ман табибам [Я доктор
(перс.)].
   Услыхав последние слова, старик открыл глаза и махнул сыну рукой. Он
хотел сказать что-то, но не смог, а захрипел еще сильнее.
   - Видишь, он просит.
   Юноша опустился на колени и закрыл лицо руками. Иван, сдерживая дрожь,
нагнулся над стариком совсем низко.
   Когда все было кончено, Иван выбежал из юрты. Его выворачивало.
Задыхаясь, он видел перед собой кровь, глаза старика, испуганные и
беспомощные. Он чувствовал пожатие его руки, сухой, старческой руки,
которая только что стучалась в ворота вечности.
 
 
   2
 
 
   Дороги установились к середине мая. Весна пришла внезапно. В конце
апреля прогромыхали дожди, пришедшие вместе с грозами из-за Арал-моря.
Потом внезапно ударила сушь.
   Растянувшись на несколько сот метров, кочевье, шумное и радостное от
сознания того, что впереди много нового, неизведанного, тронулось к
северо-западу сразу со всеми своими повозками, верблюдами, лошадьми.
   Дорога шла по степям, совсем таким же, как под Орском. Вдруг,
завертевшись по буеракам, дорога вырвалась на небольшую, как казалось
снизу, горку. Но отсюда открывалась изумительная картина. Словно в дымке
пожарищ, налезая друг на друга, замерли горы.
   Вождь племени, до конца оправившийся после болезни, ехал на полшага
впереди Виткевича. Остановив коня, он обернулся и сказал:
   - Бошкирья.
   Горы были синие. Начинавшие зеленеть дубы