азались на одном уровне с
ушами Руслана.

"Ничего не бойся, - посоветовал ал-Бурак. - И не оглядывайся. Ни в коем
случае не оглядывайся. Прошлое должно остаться в прошлом. Желаю удачи", -
добавило в заключение это удивительное существо и вдруг, потянувшись,
поцеловало Руслана в щеку.

"Вперед! - напомнил Джибрил о своем присутствии.- Вперед, и да сопутствует
тебе удача!"

Руслан поднимался долго. Он потерял счет времени, но ощущение от подъема
было именно таким - долго, очень долго. Руки замерзли так, что Рашидов
перестал их чувствовать. Сильный, режущий ветер дул ему в лицо, грозя
скинуть вниз, и Руслану приходилось напрягать все силы, чтобы удержаться.
Ангел Джибрил поднимался рядом; он, разумеется, не пользовался лестницей, а
парил в трех шагах, наблюдая за Рашидовым,

"Смотришь? - спросил его Рашидов, перехватывая очередную перекладину. - Ну
смотри-смотри..."

Джибрил ничего не ответил.

Лестница закончилась небольшой квадратной площадкой из цельного камня.
Тяжело дыша, Рашидов взобрался на площадку, с трудом подавил желание
оглянуться и посмотреть вниз.

"Вот Первые Врата", - сказал Джибрил.

Рашидов поднял глаза и застыл в изумлении. На каменной плите, словно на
театральной сцене, был устроен бутафорский сад: деревья из грубо
сколоченных досок с бумажными листьями, поддельные лианы, картонные цветы,
булыжники из папье-маше, разбросанные в живописном беспорядке Посреди этого
сада, выкрашенного в ядовито-зеленый цвет, сидел огромный мускулистый
бородач. На нем была такая же, как и все остальное здесь, бутафорская шкура
- битый молью "искусственный леопард". Сам бородач выглядел довольно
необычно: при прекрасно развитой мускулатуре он был сложен
непропорционально, а потому казался уродом - так дети лепят из пластилина
фигурки силачей, не думая о симметрии и анатомии; так в книгах изображают
Голема. Обнаженную грудь пересекал некрасивый, плохо зарубцевавшийся шрам,

Завидев Рашидова, бородач встал и пошел навстречу. Двигался он мелкими
шажками и клонился при ходьбе на правый бок. Когда он приблизился, Руслан
ощутил резкий запах нафталина. В руках бородач держал каменный топор -
обтесанное рубило на палке, - но никаких враждебных действий не предпринял.
Вместо этого он попытался улыбнуться - его грубое, безобразное лицо от
этого стало еще безобразнее - и заворчал что-то на непонятном языке. И
произошло необъяснимое. Сумрачный мир вокруг потек, сминаясь, складываясь в
гармошку, и Рашидов обнаружил вдруг, что он больше не пилот советских ВВС,
ведущих боевые действия в Афганистане, а этот необыкновенный, неладно
скроенный человек, встречающий путников у Первых Врат неба.

С этим превращением изменилось всђ. Была нарушена непрерывность событий,
пространство и время закрутились, завязываясь узлом, потом сильный толчок в
спину бросил Рашидова (или не Рашидова?) на землю, а когда он, мотая
головой, встал на ноги, то увидел, что стоит босой посреди пустой
заснеженной равнины, воет вьюга, ему смертельно холодно, но надо идти,
потому что за спиной жалкая лачуга, в которой жмутся к костру жена и двое
детей, и дети плачут от голода, а жена смотрит потухшим, мертвым взглядом,
и надежды пережить эту долгую и страшную зиму уже не осталось.

Вместе с видением заснеженной равнины пришли и чужие воспоминания. Еще
совсем недавно этот человек, которым теперь стал Рашидов, ни в чем не
нуждался, он жил в цветущем саду, где на каждом дереве висели сочные
фрукты, а под каждым кустом сидел упитанный кролик - нужно было только
протянуть руку. А потом что-то изменилось (человек до сих пор не понимал,
что именно), и тот, чье невидимое, но благожелательное присутствие он
ощущал всђ время пребывания в необыкновенном саду, вдруг сменил милость на
гнев, и человек вместе с недавно обретенной и беременной женой оказался на
этой равнине, где жизнь тяжела и опасна, где полно хищников и ядовитых
гадов и каждый шаг может стать последним. За что? Почему? В чем он
провинился? И зачем в него вдохнули жизнь? Чтобы он страдал, замерзал,
подыхал? Чтобы он видел, как умирает его жена? Чтобы слышал, как кричат его
дети?..

Тут его позвали по имени. Рашидов обернулся, но увидел только сугробы и
цепочку своих следов, заметаемых вьюгой.

"Человек, - позвал голос, - готов ли ты принять веру, которая обрекает тебя
на страдания?"

Человек в шкуре леопарда ответил бы, что нет, не готов; да он просто не
имел представления о таком расплывчатом и во многом абстрактном понятии,
как вера, но Рашидов в нем был все-таки сильнее, и он склонил чужую ему
голову: "Я готов. Страдания не пугают меня".

"Что ж,- сказал голос.- Ты прошел Первые Врата".

Заснеженная равнина исчезла в один миг, словно картинка с экрана телевизора
в момент его выключения из сети. Рашидов снова стоял на лестнице, ведущей в
небо, упираясь ногами в перекладину снизу и держась руками за перекладину
сверху. Рядом парил ангел Джибрил.

"Продолжай, - распорядился ангел. - Пока у тебя неплохо получается".

Второй участок лестницы дался Рашидову труднее. Во-первых, он устал - любой
устанет, если будет подниматься по вертикальной лестнице продолжительное
время; во-вторых, ветер не оставлял попыток скинуть Руслана вниз.

"Вот Вторые Врата", - объявил Джибрил.

"Вижу", - проворчал Рашидов; он перевалился через край новой площадки и с
минуту полежал, уткнувшись носом в холодный камень.

"Вторые,- подумал он.- Сколько их еще будет?"

Он, к счастью, не знал, что всего Врат будет семь, иначе, скорее всего,
остановился бы на полпути, признав свое поражение. Незнание спасло его
жизнь и рассудок.

А Врат действительно было семь, и он прошел их все.

...На второй площадке его поджидали сразу двое. Оба - сравнительно молодые
люди отчетливо семитской национальности, и оба жестоко искалечены. У одного
- в набедренной повязке из кожи - была отрезана голова, и он придерживал ее
на плечах руками. У второго имелись раны на запястьях и стопах и еще одна,
большая и постоянно кровоточащая, - под ребрами. У этого второго было
удивительно изменчивое лицо. Глядя на него, нельзя было понять, когда он
сердится, а когда радуется. Декорацией здесь служил кусок пустыни, поросшей
местами низким колючим кустарником с острыми листьями. Еще на заднем фоне
возвышался крест - жуткое сооружение, поставленное здесь явно не для
красоты. Рашидов с удивлением подумал, что он, кажется, знает, кто эти
двое...

...Крест стоял на горе, так, что с него был виден весь город: висячие сады,
соединяющие храм с Антониевой башней, крылатые боги над гипподромом,
хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды.
Город плавился в потоках жара, изливаемых солнцем, и очень хотелось пить -
жажда была просто невыносимая, - но вместо воды стражники в блестящих на
солнце шлемах давали на кончике копья губку, намоченную в уксусе. Боль уже
притупилась, но жизнь постепенно покидала иссохшее, избитое тело. В
последний свой миг он поднял голову и, глядя прямо на солнце ослепшими от
муки глазами, прошептал:

"Или! Или! Лама савахвани?.."

"Готов ли ты принять веру, которая заставляет тебя искупать грехи других?"

"Готов. В этом смысл веры - искупать грехи".

"Вот Третьи Врата".

...Зал с высоким потолком, барельефы на стенах: люди с птичьими, песьими
головами, с необыкновенными головными уборами. Глубокий старец на троне:
лицо изборождено морщинами, руки цвета пергамента цепко сжимают
подлокотники, взгляд острый, испытывающий, умный...

...На дне колодца холодно и пусто. Сильная пульсирующая боль в запястье
левой руки - должно быть, сломал при падении. Сначала они раздели его
догола, сорвали его разноцветный кетонет, подарок отца, потом сбросили его
вниз и ушли, посмеиваясь и громко переговариваясь друг с другом. Он не
понимал причин их ненависти к нему, он плакал и умолял их вернуться. Но они
ушли, оставив его умирать на дне высохшего колодца. На следующий день они
вернутся, но не из милосердия, а лишь для того, чтобы получить выгоду - они
продадут его работорговцам...

"Готов ли ты принять веру, если за нее твои братья продадут тебя?"

"Готов. Мои братья по вере никогда не продадут меня".

"Вот Четвертые Врата"...

А были еще другие. Рашидов прошел их все. Это было трудно, почти
невозможно. Он убивал своего любимого сына на жертвенном камне под черным
от туч небом. Он горел в печи, брошенный туда по приказу царя, его плоть
обугливалась, а легкие были заполнены дымом от собственного горящего мяса.
Он вел свой народ по выжженным мертвым землям, слыша их стоны и крики,
наблюдая, как они умирают один за другим: он хотел (нет, ему так
приказали), чтобы вымерли старики, но на одного старика умирало десять
детей, а младенцев вообще без счета, но он всђ равно вел их сквозь пустыню
и сквозь собственный страх...

Когда Рашидов добрался до последней площадки, он был настолько измучен, что
уже не мог адекватно воспринимать происходящее с ним. Всђ тело болело, руки
и ноги тряслись, кожа на ладонях и пальцах превратилась в лохмотья, обнажив
живое мясо, глаза заливал пот, а волосы сбились в жесткий колтун. К тому же
было чертовски холодно, мороз проникал до костей, и, лежа ничком на новой
площадке, Руслан трясся, как в лихорадке.

"Ты прошел испытание", - торжественно произнес Джибрил.

"Ты прошел испытание", - вторил ему другой, более глубокий и сильный голос.

Рашидов поднял голову, почувствовав при этом, как что-то хрустнуло в спине.
Он ничего не увидел. Точнее увидел, но не смог зафиксировать картинку в
сознании. Какой-то хаос, быстрое мельтешение точек, колышущиеся под ветром
полотнища.

"Теперь ты воин истинной веры, - развил мысль второй голос, - Жизнь твоя
будет трудна, но и награда велика, помни об этом".

"Да, - прошептал Рашидов. - Я буду помнить".

Потом картинка сменилась, и рядом снова появился Джибрил.

"Поздравляю, - произнес ангел, и его слова после всего, что испытал и с чем
столкнулся Рашидов, прозвучали верхом нелепости. - Тебе помогли твои
гордость и упорство. Будь таким и впредь".

Рашидов, который за эти часы пережил множество жизней - причем жизней
ярких, настоящих, - воспринял совет почти юмористически; словно ребенка
здесь учат, но он уже был не ребенок.

"Грядет великая война, - сообщил Джибрил, помолчав.- Война за веру. Во
время этой войны ты неоднократно преступишь через запреты, накладываемые на
тебя верой. Имей в виду, мы простим тебе всђ, кроме одного -
предательства".

"Я не собираюсь предавать",- отозвался Рашидов; более того, он почувствовал
себя оскорбленным тем, что кто-то высказывает сомнение в его преданности.

"Что ж, - сказал Джибрил, - я и не ждал другого ответа. Осталась самая
малость", - добавил он в заключение.

После чего обнажил меч, размахнулся и нанес Рашидову сильный удар мечом -
наискось, через всю грудь. (В этот момент хирург Данилов, вскрыв грудную
клетку Руслана, подбирался к самому опасному из осколков - тому, что лег
под сердце.) Боль была неимоверной - сильнее и страшнее всего, что он до
сих пор испытывал. Не выдержав, Руслан Рашидов закричал ("Пульс - сто
сорок! Давление - шестьдесят на сорок!" - крикнул анестезиолог. "Салфетку!
- отозвался Данилов.- Сушить! Зажим! Да не этот, а Дмоскит", неужели не
видно?.."), но ангел лишь безразлично улыбнулся, кинул меч в ножны,
протянул руку и вырвал еще трепещущее сердце из груди Рашидова.

"Я верну, - пообещал Джибрил с доверительной интонацией. - Омою и верну. На
твоем сердце не должно быть скверны".

* * *

- Счастливчик, - говорили медсестры. - К самому Данилову на стол попал.
Никто другой не вытянул бы.

Руслан Рашидов никак не комментировал эти высказывания. Он лежал в одной из
лучших палат госпиталя юго-восточной группировки войск и смотрел в потолок
остановившимся взглядом некогда жгучих глаз. Сестрички, откровенно
напрашивавшиеся на близкое знакомство с молодым, красивым холостым
офицером, который не сегодня завтра получит Звезду Героя на грудь,
разочарованно вздыхали. Сам Данилов осматривал его не раз, но не вздыхал, а
после каждого такого осмотра звонил в Москву, советовался со светилами
психиатрии - этот замечательный хирург был из тех, кто любое дело доводит
до конца, и ему, мягко говоря, не нравилось послеоперационное состояние
героического пациента. Но все его усилия были впустую, потому что однажды
утром Рашидов без какой-либо посторонней помощи встал, прошелся по палате,
чем вызвал всеобщее оживление, и потребовал чаю. Медперсонал сбежался
посмотреть на это чудо природы, и Данилов самолично поздравил Руслана с
возвращением в эту реальность.

Рашидов резко пошел на поправку. Это не могло его не радовать, однако
Руслана ждали и разочарования. Например, оказалось, что он комиссован
подчистую, и за штурвал "Сухого", да и любого другого боевого самолета, ему
сесть не разрешат ни под каким видом. В довершение, расследование дела о
предательстве царандоя, которое вдруг зачем-то затеяла военная прокуратура,
требовало отыскания виновных, а поскольку до предателей-афганцев было
далеко, а до собственных офицеров рукой подать - вот они, голубчики, -
следователи стали копать под командира части, в которой служил Рашидов; у
того было что скрывать от их бдительного взора, а потому он разыграл
настоящую комедию (для Рашидова это была, скорее, трагикомедия), обвинив
пилотов-штурмовиков в несанкционированном вылете. Разумеется, из затеи
командира ничего бы не вышло, но на дворе стоял восемьдесят седьмой год,
коррупция в армии (да и во всем остальном обществе) достигла небывалых
размеров (хотя скажи кому, каких размеров она достигнет через десять лет,
никто бы не поверил), и следователя, прибывшего разбираться, удалось купить
за видеомагнитофон и пачку кассет с жестким порно к нему. В результате было
найдено компромиссное решение: да, сигнал от царандоя имел место, но
предусмотрительный командир велел перепроверить поступившую информацию, в
то время как двое пилотов, находясь в состоянии "куража" (так и было
сказано в рапорте), самовольно покинули часть на приписанных к ним
штурмовиках, собираясь нанести ракетно-бомбовый удар по позициям
моджахедов, но попали в засаду, один штурмовик был сбит, другой с сильными
повреждениями дотянул до базы. Новая версия давних событий была шита белыми
нитками, это понимали все, но всем она была выгодна, и свою Звезду - без
сомнения, заслуженную - Рашидов так и не получил.

Впрочем, его это больше не интересовало. После последнего вылета, после
четырех часов, проведенных на операционном столе, он сильно изменился. В
отличие от коллег, попавших в сходную ситуацию, он не писал писем министру
обороны, не требовал повторного медицинского освидетельствования, не пил в
тоске "шило" по углам. Со стороны казалось, что он вообще потерял
какое-либо влечение к авиации, а особо - к военной. Однако это постороннее
впечатление было обманчивым. Рашидов и не думал расставаться с небом.
Наоборот, он собирался завоевать его. Но не для русских, а для своего
нового бога. Руслан запомнил свой сон: от первого до последнего эпизода;
запомнил он и слова Джибрила. Руслан демобилизовался и стал искать
применение своим силам. И очень скоро, когда в советской империи
центробежные настроения возобладали над здравым смыслом, он нашел людей,
которые оценили его знания и умения по достоинству и которым не нужно было
предъявлять "паспорт налета" или "свидетельство о пригодности по
медицинским показателям" - этим людям было достаточно одного: он с ними, и
он их не предаст.

Рашидов был везде, где шла война. Он сжигал поселки иноверцев в Нагорном
Карабахе, совершенствовался в бомбометании по городской застройке в
Приднестровье, оказывал поддержку с воздуха повстанцам Таджикистана. Только
во время чеченской кампании ему ни разу не удалось подняться в воздух:
русские хоть и вели себя тогда как полные идиоты, но первое, что сделали -
это разбомбили военные аэродромы противника, в результате чего Рашидову
пришлось полгода слоняться с отрядом таких же обездоленных
пилотов-чеченцев, партизаня, захватывая в плен нерасторопных российских
солдат, подбивая танки из гранатометов, охотясь на вертолеты со "стингером"
в руках. Теперь, когда Рашидов воевал на стороне истинной веры, новый бог
берег его - даже в самых ожесточенных боях пули и осколки летели мимо, и
бывший пилот советских ВВС выходил из переделок без единой царапины. О его
везении и безрассудной храбрости слагались легенды. Кое-что из этих устных
историй дошло и до него. Слушая их, он только качал головой и улыбался -
молва, как всегда, разукрашивала подвиги сверх всякой меры.


У Рашидова хватило ума никогда и никому из своих новых собратьев по вере и
оружию не рассказывать о причудливом сне, увиденном им на операционном
столе, и встрече с Божеством. Ознакомившись с Кораном и комментариями к
нему мусульманских богословов, Руслан понял, что он видел не просто сон, он
участвовал в том, что мусульмане называют "Исра ва-л-мирадж" - "ночном
путешествии и вознесении", которое совершил когда-то, много столетий назад,
сам Пророк. Это историческое событие занесено во все хроники и по сию пору
отмечается как праздник аль-мирадж в двадцать седьмой день месяца раджаб.
Повторение священного вознесения Пророка - даже в виде сна - было бы
воспринято любым мусульманином (будь он суннит, шиит или ваххабит) только
как немыслимое святотатство. За подобное можно и головы лишиться, а потому
Рашидов предпочитал помалкивать. Ему было вполне достаточно того, что он
сам знает о своем особом статусе в грядущей "великой войне за веру", а
слава... слава у него уже есть.

Эти войны, которые российская пресса упорно называла "локальными
конфликтами", лишний раз укрепили Рашидова в убеждении, что он сделал
правильный выбор: воевать сейчас на стороне русских было просто
унизительно. Та раковая опухоль индивидуализма по принципу "моя хата с
краю", которая иссушала русскую нацию с начала времен, наконец дала
метастазы. Процесс развала приобрел катастрофический характер. Солдаты за
водку продавали свое оружие и амуницию; генералы за пачку долларов
продавали своих солдат; за то, чтобы сохранить дешевую популистскую
репутацию, правители продавали своих генералов. Продажность и предательство
стали настолько распространенным явлением, что уже никто не удивлялся,
когда в сводках новостей проскакивало сообщение о том, что боевики сумели
"непонятным" образом выйти из окружения, а лучшие истребители "Су-27"
сдаются на металлолом.

Ничего подобного не было в среде тех, с кем теперь предпочитал иметь дело
Рашидов. Воинское товарищество, гордость, достоинство - все эти качества,
казалось, были присущи тем, кто встал под знамена истинной веры. Не смущала
Руслана и политика репрессий, которую его друзья проводили по отношению к
русским, так или иначе оказавшимся в пределах досягаемости; более того, он
лично принимал участие в расстрелах и ощутил при этом странное и совершенно
новое для него удовольствие.

После того, как генерал Александр Лебедь и начальник штаба вооруженных сил
свободной республики Ичкерия Аслан Масхадов подписали в Хасавюрте
историческое соглашение, фактически озвучившее победу чеченской армии над
российской, Руслан Рашидов временно оказался не у дел. Он не сильно
переживал по этому поводу, зная, что вскоре будет востребован вновь. На
полученные от полевых командиров деньги (а Руслан хоть и воевал из идейных
соображений, но от денег, положенных бойцам с "гяурами" и "ненавистной
Российской империей", никогда не отказывался) Рашидов отправился отдохнуть
в Европу, посетил Париж и Венецию, Берлин и Амстердам, покатался на лыжах в
альпийских горах, полюбовался на корриду в Мадриде, загорел до черноты на
Золотых песках, соблазнил темпераментную итальянку в Риме - в общем, турне
удалось на славу. Тем более что именно там, в Европе, на одном из курортов,
он познакомился с человеком, благодаря которому снова стал кадровым
офицером.

Молодая республика создавала свою армию и нуждалась в военных специалист