вести дело Рафаэля Морреса.
   - Что ты, Хэнк, мы никогда бы не позволили себе ничего  подобного,  и
ты это знаешь.
   - Тогда зачем вы пришли?
   - Спросить  тебя,  неужели  ты  серьезно  собираешься  приговорить  к
смертной казни трех белых мальчиков, которые - в целях самозащиты  -  не
позволили этому пуэрториканцу...
   - Этот пуэрториканец был таким же белым, как ты, Джон.
   - Ладно, я оценил твою маленькую шутку, - криво улыбнулся Макнелли, -
но мы считаем это дело чрезвычайно серьезным. А мы ведь твои соседи.
   - Допустим. И что?
   - Что ты собираешься делать?
   - Я собираюсь представлять  обвинение  по  делу  об  убийстве  первой
степени в соответствии с обвинительным заключением,  вынесенным  Большим
жюри.
   - Ты попытаешься повесить этих ребят?
   - Я попытаюсь добиться признания их виновными.
   - На каком основании?
   - Потому что считаю их виновными.
   - Ты понимаешь, что это означает?
   - Что, Джон?
   - Это означает,  что  каждый  пуэрториканец  в  нашем  городе  сможет
совершить преступление и быть уверенным в своей безнаказанности! Вот что
это означает!
   - По-моему, ты что-то перепутал. Убили-то как раз пуэрториканца.
   - Он бросился на них с ножом! И по-твоему,  достойных  граждан  нужно
наказывать за то, что они  защищают  свою  жизнь?  Или  свое  имущество?
Господи, Хэнк, ты открываешь дверь анархии! Ты прокладываешь путь  диким
животным для завоевания цивилизованного мира!
   - На здании уголовного суда висит табличка с надписью. Она гласит...
   - О, пожалуйста, не цитируй!..
   - Она гласит: "Там, где кончается закон, начинается тирания".
   - Какое это имеет отношение к нашему разговору?
   - Ты говоришь о цивилизованном мире. Без закона у нас будет  тирания,
анархия и дикие животные. А ты  просишь  меня  отказаться  от  закона  в
пользу...
   - Я не прошу тебя ни от чего отказываться! Я лишь прошу о правосудии!
   - О каком правосудии?
   - Правосудие всегда одно! - выкрикнул Макнелли.
   - Вот именно.  И  оно  слепо,  оно  не  видит  разницы  между  убитым
пуэрториканцем и убитым американцем. Оно только знает, что  был  нарушен
закон.
   -  Тебе  бы  понравилось,  если  бы  твоя   дочь   вышла   замуж   за
пуэрториканца? - вставил Пирс.
   - Какая чушь! - отмахнулся Хэнк.
   - И все-таки скажи, тебе бы это понравилось?
   - Что ты так переживаешь по поводу своего сексуального превосходства?
Думаю, мужчины-пуэрториканцы совокупляются точно так же, как  и  ты,  не
лучше и не хуже. Я сомневаюсь, что нам грозит опасность. Вряд ли на  наш
город идут полчища врагов, чтобы завоевать наших женщин!
   - Бессмысленно с ним говорить, Джон, - покачал головой Пирс. - Просто
бессмысленно.
   - Ты можешь делать,  что  хочешь.  -  В  голосе  Макнелли  прозвучала
угроза. - Я только  хотел  сказать  тебе,  Хэнк,  что,  по  мнению  всех
соседей...
   - К черту мнение соседей! - Хэнк встал и стукнул стаканом по столу. -
К черту мнение газет, которое, кстати, прямо противоположно мнению этого
района. Я еду на этом осле и не хочу свалиться в реку.
   - Ты о чем?
   - О том, что я буду вести дело так, как считаю  нужным,  и  не  желаю
слышать никаких намеков или советов! Это ясно?
   - Яснее и быть не может. Пошли, Фред.  Не  сказав  больше  ни  слова,
соседи удалились. Из кухни вышла Кэрин.
   - Ого! - воскликнула она.
   - Да. Пожалуй, выпью еще мартини. Хочешь?
   - Да. - Она покачала головой. - Я не думала... Газеты тоже доставляют
тебе неприятности?
   - Сегодня днем я разговаривал с репортером.  И  должен  тебе  кое-что
сказать, Кэрин.
   - Что?
   Он протянул ей стакан.
   - Мать одного  из  парней  -  Мэри  Дипаче  -  оказалась  девушкой..,
девушкой...
   - Которую ты любил?
   - Да. -  Он  немного  помолчал.  -  Газеты  постараются  раздуть  эту
историю. Я решил, что тебе нужно знать.
   Она молча смотрела, как он подносит стакан к  свои  губам.  Его  рука
дрожала. Он быстро выпил и налил еще.
   - Я же не читаю газеты, - произнесла она.
   Он пожал плечами и провел рукой по лицу. За окном Внезапно потемнело,
небо закрыли дождевые тучи. Он подошел к широкому окну:
   - Дождь начинается.
   - Да.
   Она смотрела на лицо мужа и видела, как подрагивают его губы.
   - Не обращай на них внимания, - сказала она. - На Макнелли,  Пирса  и
всех остальных. Просто делай свою работу.
   - Да, - кивнул он.
   Где-то вдалеке небо прорезала  молния,  и  сразу  последовали  низкие
раскаты грома. Он повернулся к жене:
   - Кэрин?
   - Да?
   - Пойдем.., пойдем наверх?.
   - Да, дорогой.
   Она взяла его за руку  и  повела  вверх  по  лестнице,  чувствуя  его
напряженность: по пальцам словно  пробегал  электрический  разряд.  Гром
ударил ближе, и Хэнк,  вздрогнув  от  неожиданности,  внезапно  с  силой
притянул жену к себе. Стоя на ступеньку ниже,  он,  сотрясаемый  крупной
дрожью, со сжатыми челюстями и напряженным телом  прижался  лицом  к  ее
груди.
   - Ты нужна мне! - пробормотал он. - Кэрин, ты мне так нужна!
   Она ничего не ответила. Просто взяла его за руку и повела в  спальню,
вспомнив по дороге, как в первый  раз  услышала  от  него  эти  слова  -
давным-давно, - и начала понимать человека, которого так сильно любила.
 
*** 
 
   Они выехали из  Берлина  в  пятницу  днем,  из  его  кармана  торчала
увольнительная на выходные. Джип подпрыгивал на изрытых бомбами дорогах,
над головой было яркое,  как  синяя  эмаль,  небо.  Ему  необычайно  шла
капитанская форма, на плечах поблескивали двойные  серебряные  лычки,  в
глазах отражалось чистое небо. Они нашли гостиницу в сотне километров от
города со знакомой вывеской "Zimmer" на фасаде. Он  очень  веселился  по
этому поводу. Его изумляло, как семья  под  фамилией  Зиммер  умудрилась
монополизировать все гостиницы Германии. Они пообедали в  одиночестве  в
небольшом кафе при гостинице, а хозяин изо всех сил старался им угодить,
наливая в бокалы французское вино, которое сохранилось  еще  с  "хороших
времен". Потом они поднялись в свой номер. Он распаковывал сумку, а  она
раздевалась. Когда он достал пижаму, она прошептала: "Хэнк".
   Он повернулся. Она стояла обнаженная, прикрывая одной рукой грудь,  а
другую вытянув вперед.
   - Дай мне верхнюю часть, - попросила она. - Я хочу надеть  куртку  от
твоей пижамы.
   Она странно на него смотрела. Он подошел к ней, чувствуя, что для нее
очень важно получить от него пижамную куртку. Он видел это по ее глазам.
Он протянул ей куртку, она надела ее и обхватила себя руками.
   - Как приятно, - проговорила она. - Очень приятно. Я знала,  что  мне
будет приятно.
   Она потянулась и обняла его за шею, такая маленькая без своих обычных
каблуков:  в  этой  слишком  большой  пижамной  куртке   она   выглядела
беззащитной, ранимой девочкой.
   - Можно я тебя поцелую? - спросила она.
   - Зачем?
   - Чтобы поблагодарить тебя!
   - За что?
   - За то, что нашел меня. За то, что увез из Берлина на  выходные.  За
то, что одолжил мне свою пижамную куртку.
   - Кэрин...
   - Ты очень устал? - На ее губах скользила легкая улыбка.
   - Устал?
   - После дороги?
   - Нет, не устал.
   - Мне казалось, ты устал.
   - Нет, - улыбнулся он. - Я совсем не устал.
   И она его поцеловала.
   Потом она не могла вспомнить, сколько раз будила его за эту ночь. Она
совсем не могла спать. Уютно устроившись на его плече, она подумала, что
очутилась в сказке, что этого не может быть на  самом  деле  -  ни  этой
гостиницы со средневековыми  фронтонами  и  старинными  окнами,  которые
каким-то чудом уцелели при бомбежках,  ни  чистых  белых  простыней,  ни
Хэнка с увольнительной на три дня, которому  не  надо  утром  бежать  на
базу, - все это казалось чудесным сном. Они утопали в мягкой перине,  за
открытыми окнами тихо спал город, ночное безмолвие нарушал  лишь  редкий
гул самолетов, летящих на Берлин. Она лежала с широко открытыми  глазами
и недоуменно улыбалась, как получивший неожиданный подарок ребенок.
   В первый раз она его разбудила, чтобы спросить:
   - Ты настоящий?
   - Да, - сонно пробормотал он. - Настоящий.
   - Почему ты не занимаешься со мной любовью?
   - Сейчас?
   - Разве время не подходящее?
   - Нет. Лучше завтра утром.
   - Да, пожалуй, ты прав, - согласилась она. - Но сейчас  тоже  хорошее
время.
   Потом она лежала и думала: "Он столько времени провел за  рулем,  он,
конечно, очень устал, я не должна требовать от него слишком много, но  я
хочу прикасаться к нему, я хочу, чтобы он проснулся, я хочу  знать,  что
он настоящий, хочу быть с ним много-много часов, не  желаю  вылезать  из
этой постели, хочу оставаться в  ней  все  три  дня,  мне  нравится  его
пижамная куртка..."
   - Хэнк?
   - М-м-м-м?
   - Мне нравится твоя пижамная куртка.
   - М-м-м-м.
   - Теперь каждый раз, когда ты будешь ее надевать,  ты  будешь  думать
обо мне.
   - М-м-м.
   - Будешь?
   - Да. Буду.
   - Ты хочешь спать?
   - А ты нет?
   - Я хочу поговорить, Хэнк, завтра мы можем спать весь день. У  нас  с
тобой целых три дня. Давай поговорим?
   - Хорошо.
   - Правда, мистер Веттигер очень милый?
   - Хозяин? Да. Просто очаровательный.
   - Ты очень хочешь спать?
   - Нет, нет, ни капельки.
   - Как ты думаешь, он догадывается, что мы не женаты?
   - Не знаю.
   - Ты не очень-то разговорчив.
   - Я слушаю.
   - По-моему, не догадывается.
   - Думаю, ему все равно, - предположил Хэнк.
   - Мы ему нравимся. Мы чудесная пара.
   - М-м-м - Ты был сегодня такой красивый.
   - Давай спать, - взмолился он.
   - Я разбужу тебя немного попозже.
   - Хорошо.
   - Ты сразу поймешь, что тебя будят.
   - Да?
   - Да. Сразу поймешь.
   - Почему бы тебе не поспать?
   - Я слишком взволнована. Я так сильно тебя люблю. Мы проведем  вместе
три дня, Хэнк. О, я так счастлива! - Она засмеялась, но тотчас  одернула
себя:
   - Нельзя.
   - Почему?
   - Если смеешься в пятницу, значит, будешь плакать  в  воскресенье,  -
объяснила она. - Разве ты не знаешь такую примету?
   - Сегодня суббота, - сказал Хэнк. - И сейчас первый час ночи.
   - Да, но на самом деле еще пятница, - настаивала она.
   - Ты рассуждаешь нелогично, даже неразумно.
   - Если смеешься в пятницу, будешь плакать в воскресенье.  Я  не  хочу
плакать в воскресенье.
   - Сегодня суббота. Можешь смеяться сколько хочешь.
   - Когда я была маленькой, я все время писала в штаны  и  плакала.  Во
всяком случае, так мне рассказывал отец. Он называл  меня  Benassen  und
Weinen.
   - Что это значит?
   - Это значит - мокрая и в слезах.
   - Хорошее прозвище! Теперь я тоже буду тебя так называть.
   - Только попробуй! Спи. Я разбужу тебя попозже.
   - Ты отлежала мне руку, - сказал он.
   Он заснул почти сразу. Она прислушивалась к  его  мерному  дыханию  и
снова подумала: "Он так устал, я должна дать ему поспать". Она встала  с
постели и подошла к туалетному  столику,  на  котором  он  оставил  свои
сигареты, бумажник и  личный  знак.  Она  взяла  сигарету,  прикурила  и
выглянула в окно, из которого  открывался  вид  на  залитые  серебристым
лунным светом поля. Пол был холодным. Она постояла немного у окна,  куря
сигарету. Потом выбросила ее и вернулась в постель.
   - Ты такой теплый, - прошептала она.
   Он что-то проворчал во сне, она счастливо улыбнулась и  подумала:  он
самый теплый человек на свете, он всегда такой теплый. Его ноги  никогда
не бывают холодными. Как ему это удается?
   - Погрей мне ноги, - попросила она, он снова заворчал, и она с трудом
сдержала смех.
   "Я не должна смеяться. Сегодня пятница, что бы он ни говорил. Суббота
наступит только завтра, когда я проснусь.  Почему  мужчины  так  странно
относятся ко времени?" Она лежала в постели с улыбкой  на  губах,  держа
его за руку, прижимая ее к своей груди. Вскоре она заснула, и улыбка все
так же играла на ее губах.
 
*** 
 
   Она услышала шум душа и открыла  глаза.  Она  спала  всего  несколько
часов;  сквозь  створки  окна  комнату  заливал  яркий  солнечный  свет.
Внезапно Хэнк в  ванной  запел.  Она  широко  улыбнулась,  потянулась  и
зарылась головой в подушку, чувствуя  себя  великолепно,  чувствуя  себя
любимой и в то же время очень уставшей.
   Итак, он поет в ванной, думала она. Ей это было приятно, хотя пел  он
ужасно. Она натянула одеяло до подбородка. Ей хотелось  дурачиться.  Без
косметики она казалось себе какой-то чистой, посвежевшей.  "Наверное,  я
кошмарно выгляжу, - думала она. - Когда он  меня  увидит,  то  с  криком
выбежит из комнаты. Может быть, встать  и  накрасить  губы?.."  Пение  в
ванной прекратилось, вода перестала литься. Дверь открылась. Он вышел  в
полотенце на поясе и направился к туалетному столику,  видимо  собираясь
причесаться. Он еще не вытерся досуха.  На  его  плечах  блестели  капли
воды; лицо и волосы были мокрыми, волосы прилипали ко лбу. Он  двигался,
не замечая ее взгляда, шагнул в узкую полосу  солнечного  света,  и  его
глаза внезапно вспыхнули синевой. Она молча наблюдала  за  ним.  Широкие
плечи и узкая талия, трогательные капельки на  теле,  прилипшие  ко  лбу
пряди, блестящее от воды лицо, сияющие голубые глаза. Она наблюдала, как
он шел к столику, и думала:
   "Застигнутый врасплох мужчина, и этого мужчину я люблю".
   Она издала тихий звук.
   Он удивленно  обернулся,  брови  поползли  вверх,  рот  растянулся  в
улыбке.
   - О, ты проснулась?
   На мгновение она потеряла дар речи. Она так любила его в эту секунду,
что не могла произнести ни слова, только кивнула и  продолжала  смотреть
на него.
   - Ты хорошо  выглядишь,  -  наконец  выговорила  она.  Он  подошел  к
кровати, опустился перед ней на колени, взял ее лицо  в  свои  ладони  и
поцеловал.
   - А ты выглядишь очаровательно.
   - О, ja, ja, ja. Держу пари.
   - О, ja, ja, ja. Ты его выиграешь.
   - Я выгляжу ужасно. Я чудовище.
   - Ты самое прекрасное чудовище из всех, кого  я  знаю.  Она  спрятала
лицо в подушку:
   - Пожалуйста, не смотри на меня. Я еще не накрасила губы.
   - Тем приятнее целовать тебя, любовь моя. - Он развернул ее  к  себе,
снова обхватил лицо руками. Его губы потянулись к ее, и  в  этот  момент
послышался гул самолетов. Он поднял голову. Шум самолетов заполнил собой
небо, а потом и маленькую комнату. Его взгляд устремился в окно. Эскадра
самолетов летит на Берлин, подумала Кэрин, и вдруг заметила, что он весь
дрожит.
   - Что случилось? - с тревогой спросила она. - Она села на  постели  и
сжала его руки. - Что случилось, Хэнк? Ты весь дрожишь. Ты...
   - Ничего. Ничего. Я.., я...
   Он резко встал  и  подошел  к  туалетному  столику.  Быстро  прикурил
сигарету и, выглянув в окно, неотрывно следил за продвижением самолетов.
   - Транспортные, - пробормотал он.
   - Да, - тихо произнесла она. - Война кончилась, Хэнк.
   - В Германии - да. - Он жадно затянулся. Она минуту смотрела на него,
потом отбросила одеяло, встала с кровати и подошла к нему. Самолеты  уже
скрылись из виду, лишь издалека доносился едва слышный гул.
   - Что случилось? -  твердо  спросила  она.  -  Скажи  мне,  Хэнк.  Он
печально кивнул:
   -  Я  улетаю  в  понедельник.  Поэтому  мне  дали  увольнительную  на
выходные. Я должен отвезти кое-какие приборы на...
   - Куда? Он молчал.
   - Куда?
   - На один из островов в Тихом океане. - Он скомкал сигарету.
   - Там.., там будут стрелять?
   - Возможно. Они замолчали.
   - Но ты еще не уверен?
   - Половина острова все еще находится в руках японцев, - сказал он.  -
Там будут стрелять. И вероятно, бомбить с самолетов.
   - Почему выбрали именно тебя? - разозлилась она. - Это несправедливо!
   Он не ответил. Она посмотрела ему прямо в глаза и тихо произнесла:
   - Все будет хорошо, Хэнк.
   - Конечно.
   - Обязательно, дорогой. Будут они стрелять или нет, с тобой все будет
в порядке. Ты вернешься в Берлин. Ты должен,  понимаешь?  Я  тебя  очень
люблю и не могу тебя потерять.
   Внезапно он притянул ее к себе, и  она  почувствовала  напряжение  во
всем его теле.
   - Ты нужна мне, - прошептал он. - Кэрин, ты мне нужна. Кэрин, ты  так
мне нужна. Так нужна!
   И в тот момент им показалось, стих даже гул самолетов.
 
Глава 8 
 
   В представлении  Макнелли  это,  наверное,  и  были  самые  настоящие
джунгли.
   Хотя на первый взгляд место  это  ничем  не  напоминало  непроходимые
дебри.
   Для того чтобы оказаться здесь,  Хэнку  пришлось  сначала  пройти  по
длинной улице, бравшей начало в Итальянском Гарлеме, а потом еще немного
на запад, повторяя путь, которым прошли тем июльским вечером  трое  юных
убийц. Оказавшись на Парк-авеню, он вошел на  рынок,  раскинувшийся  под
железнодорожным мостом, прислушиваясь  к  доносящемуся  со  всех  сторон
разноязыкому гвалту. Ему даже начало казаться, что он  и  в  самом  деле
очутился в чужой стране, но его это ничуть не испугало. И снова,  уже  в
который раз, он явно ощутил, что расхожее  представление  о  якобы  трех
Гарлемах, существующих как отдельные территории, на самом деле  является
не более чем мифом. Ибо несмотря на то, что  здесь  говорили  на  другом
языке, по улицам ходили люди с иным цветом кожи, варьирующимся от белого
до слегка загорелого и очень смуглого, несмотря на диковинные  плоды  на
лотках уличных  торговцев  и  продающиеся  на  каждом  углу  брошюры  на
испанском языке, посвященные различным вопросам религии  и  оккультизма,
он интуитивно чувствовал, что все эти люди ничем не отличаются от  своих
соседей из западных или восточных кварталов.  Тем  более,  что  всех  их
объединял один и тот же характерный признак - бедность.
   И все же отчасти страх Макнелли был ему понятен. Ибо  все  здесь,  по
крайней мере на  первый  взгляд,  казалось  непривычным  и  чуждым.  Что
означают все эти грозные, раскатистые тирады на непонятном языке?  Какие
зловещие мысли скрываются за взглядом  темно-карих  глаз?  Здесь,  среди
овощных прилавков, где были разложены эдионда, макгуэй, фиги и  корасон,
перед которыми энергично торговались крикливые домохозяйки, прицениваясь
к овощам и фруктам: "Сколько стоят вот эти гузне-пае? А чайот? А вон те,
манго и пепино?" - все было иначе, это был  совершенно  другой  мир.  Не
джунгли, конечно, но и не Инвуд, а уж  тем  более  не  Пуэрто-Рико.  Все
здесь было неведомо и непредсказуемо. Хэнк живо представил себе Макнелли
в образе первобытного  человека,  сидящего  на  корточках  у  крохотного
костерка,  забившегося  в  дальний  угол   своей   пещеры,   с   опаской
вглядывающегося оттуда в темноту  и  гадающего,  что  за  ужасные  твари
хоронятся за каждым кустом, тем самым всемерно подогревая свой  страх  и
доводя себя до исступления.
   Он прошел к выходу, находившемуся в дальнем конце длинного туннеля, и
снова оказался на залитой ярким солнечным светом улице. В  нижнем  этаже
многоквартирного дома на углу находился магазинчик  мясника,  в  витрине
которого  под  призывной  вывеской   "Carniceria"   стояли   подносы   с
разложенными на них кусками кровавого мяса.  Рядом  теснилась  крохотная
bodega -  бакалейная  лавка.  Здесь  витрина  была  уставлена  жестяными
банками и коробками с товаром, а над всем  этим  великолепием  гроздьями
нависали связки стручков жгучего перца. Миновав магазины, он свернул  на
улицу, где был убит Рафаэль Моррес.
   Окружающие же, похоже, с первого взгляда безошибочно угадывали в  нем
представителя закона.
   Они чувствовали это инстинктивно, однажды раз и  навсегда  решив  для
себя, что закон не защищает их интересов, а, скорее, напротив,  является
их врагом. Завидев его, встречные прохожие переходили на другую  сторону
улицы, а расположившиеся на крылечках домов местные обыватели  провожали
незнакомца долгими взглядами.  Даже  дети,  возившиеся  на  захламленных
площадках, отрывались от игры и оборачивались, когда он  проходил  мимо.
Одна старуха сказала что-то по-испански, и в ответ на это другая  старая
карга, очевидно ее подружка, немедленно зашлась в истерическом хохоте.
   Хэнк разыскал крыльцо, на котором в ночь с