Андрей КОНСТАНТИНОВ 
    ТУЛЬСКИЙ - ТОКАРЕВ 1-2 
 
 
    ТОМ 1 
    СЕМИДЕСЯТЫЕ - ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ 
 
OCR: Leo, SpellСheck: Sergius - s sergius@pisem.net 
 
 
 
 
 
ONLINE БИБЛИОТЕКА 
 
 
http://www.bestlibrary.ru 
 
Авторское предисловие 
 
   Эта книга, которую Вы, Уважаемый Читатель, держите  сейчас  в  руках,
далась нам нелегко. Нам - потому  что  делал  я  ее  вместе  с  Евгением
Вышенковым, моим другом, с которым в 1980 году мы поступили на восточный
факультет   Ленинградского   университета.   Я   потом   стал    военным
переводчиком, а Евгений ушел работать в  уголовный  розыск.  Много  чего
случилось в  наших  жизнях,  прежде  чем  мы  стали  работать  вместе  в
Агентстве Журналистских  расследований  -  я  директором,  а  Евгений  -
заместителем директора. Приключений разных было много  -  и  смешных,  и
страшных. Всяких. В том числе и таких, о которых не хочется  вспоминать.
Если Вы,  Уважаемый  Читатель,  знакомы  с  романом  "Мент"  -  то  Вам,
наверное, любопытно будет узнать, что прототипом Александра Зверева  как
раз и был Евгений. Он  не  захотел,  чтобы  его  имя  было  вынесено  на
обложку.
   Почему - думаю, об этом надо спросить его самого.  Я  лично  объясняю
это специфическими особенностями его характера. Имеет право. Тем  более,
что у меня характер тоже не сахар.
   Нам было интересно работать, и это было честное соавторство.
   Что из нашей работы получилось - судить Вам, Уважаемый Читатель.
   Если кто-то заметит  в  книге  что-то  очень  знакомое  и  лично  его
касающееся -  сразу  предупреждаю,  что  книга  все-таки  художественное
произведение, а стало быть, ее фактура  не  может  быть  использована  в
суде. Заранее прошу прощения за  использование  грубых  и  ненормативных
выражений - но из песни слова не выкинешь, некоторые фразы иначе  просто
не построишь. Вернее - построить-то можно,  но  такая  "политкорректная"
переделка, с моей точки, зрения будет попахивать  ханжеством.  Некоторые
истории можно рассказать  только  специфическим  языком,  особенно  если
рассказывается мужская история...
   Андрей Константинов
   15 февраля 2003 года,
   Санкт-Петербург
 
Часть I. СЕМИДЕСЯТЫЕ 
 
   ...Кажется, что давно это было, очень давно. И не потому, что  с  тех
пор прошло много лет, а потому, что тогда была другая цивилизация. Жизнь
устраивалась и складывалась совсем по-другому.
   И Петербург уже и еще назывался Ленинградом. Это  был  другой  век  и
совсем другая жизнь... Она была настолько другой, что много лет  спустя,
уже в самом начале следующего  века,  один  из  героев  этой  истории  в
разговоре с приятелем случайно обмолвился, вспоминая учебу в  школе,  из
которой выпустился в "олимпийском" восьмидесятом году: "А  я  не  помню,
каким был тогда... Каким-то другим, а каким -  не  помню...  Это  ж  так
давно было - еще до войны"... Сказал - и осекся, смутился, потому что ни
в Афганистане, ни в Чечне, ни в иных-прочих интернациональных и  горячих
точках  не  был.  Но  собеседник  понял:  "Все  ты   правильно   сказал.
Действительно,  -  до  войны...  Какая  разница,  как  ее   называть   -
гражданская, бандитская или социальная..."
   Да, это было другое время и другая музыка жизни... Но Город все равно
был Питером, и Васильевский остров так же называли Васькой. И  еще  было
много того, что осталось и сохранилось, - но спряталось потом  до  поры,
до того момента, когда понадобится вспомнить... и  увидеть  мосты  в  то
время, которое никуда не исчезло. Главное - это выбрать правильный  мост
и успеть пройти по нему в правильном темпе.
   Итак, Питер, Васильевский остров, семидесятые...
   Жили тогда на Острове (а именно так,  кстати  говоря,  многие  жители
Васьки и называли свой район) два мальчика - очень не  похожие  друг  на
друга, родившиеся в разных семьях и по-разному воспитывавшиеся.  Но  оба
они  с  раннего  детства  не  любили,  чтобы  их  называли   мальчиками,
предпочитая слышать другие слова: ребята, пацаны или еще какие-то - не в
словах, в общем-то, суть... Они росли, не зная друг друга,  и  при  всей
несхожести жизней детство у обоих было счастливым, правда,  оба  они  об
этом совершенно не задумывались. До поры... Одного из них звали  Артуром
Тульским, а второго - Артемом Токаревым. И, естественно, оба они даже  и
догадываться не могли, что Судьба свяжет их в неразвязываемый узел.
   Тульский - Токарев... Если убрать тире, то получится  словосочетание,
ставшее  культовым  с  конца  восьмидесятых  и  в  течение  почти   всех
девяностых не только в Питере, но и по всей России,  потому  что  именно
так звучит полное название пистолета "ТТ", излюбленного оружия  киллеров
и братков всех мастей, полюбивших  в  годы  Великой  Криминальной  Войны
"тэтэху" за высокую убойную силу (бронежилет как иглой  прошивался),  за
дешевизну  и  доступность.  Всего  этого   мальчики   знать   в   начале
семидесятых, естественно, не могли. Да и не только они -  кто,  в  каком
мистическом бреду  мог  тогда  нафантазировать,  что  Город  сложит  две
судьбы, чтобы получить необходимое оружие, -  хотя  бы  для  одного,  но
беспощадного выстрела...
   Был, правда, и еще один мальчик - также ровесник Тульского и Токарева
и, не появись он на свете, может быть, и не было бы  необходимости  двум
судьбам сливаться в одно оружие (у Судьбы ведь не  только  орудия  есть,
имеется и оружие),  но...  Но  не  хочется  пока  называть  имени  этого
третьего. Рассказываемая история - это история Тульского -  Токарева,  а
третьему в ней достанется место похожего на тире прочерка...
 
Тульский 
 
10 апреля 1972 г. 
 
Ленинград, В.О., Галерная гавань. 
 
   Обыкновенный питерский двор-колодец жил  своей  обыкновенной  жизнью.
Чуть ли не  треть  окон  завешано  разнотонным,  но  в  целом  почему-то
бесцветным бельем на просушке, пригашивавшим звуки коммунальных кухонь и
впитывавшим  вылетавшие  оттуда  же  запахи  -  очень   разные,   но   с
преобладанием аромата жаренной на шипящем сале картошки. В таких  дворах
почти никогда не  бывает  тихо,  хотя  шумы  смысловые  (вроде  женского
голоса, звавшего Леву домой немедленно) прорезали  фоновый  гул-ворчание
не так уж и часто. В Питере климат не разрешает кричать долго  и  много,
как на Юге, - горло застудить  легко.  В  Питере  принято  разговаривать
приглушенно - как правило, потому что бывает, естественно, по-всякому...
   Вот и шпанская гаванская ватага, приютившаяся на разжеванных  скисшим
снегом скамейках во дворе, вела себя не шумно. Кто-то забыл, а многие  и
не знали никогда, что питерские шпанские ватаги того времени были  почти
национальностью, - с характерными отличительными чертами.
   Непередаваемые  ухмылки,  сопровождаемые  неподражаемым  сплевыванием
через зуб - догадайся  с  двух  заходов,  сколько  раз  нужно  было  без
очевидцев цыкнуть, упражняясь, чтобы потом плевок в  обществе  получился
естественным и уместным? Да  при  этом  нужно  было  еще  ненавязчиво  и
тактично продемонстрировать забытые ныне фиксы - целая наука... А кепки?
Правильно их носить могла только шпана, потому что лишь настоящий матрос
умеет, не надрываясь, удерживать на затылке бескозырку.
   А еще шпана  умела  говорить  глазами,  и  взгляды  их  школьницы  из
приличных семей не держали.
   Почти на всю скамейку разбушлатился посреди молодых взрослый  мужчина
- не молодой и не старый, но вряд ли бы кто дал ему уже  прожитые  сорок
пять - а сколько из них он  подарил  Хозяину,  надо  было  проверять  по
специальным учетам.
   Взрослый пользовался многими именами, но звали его Варшавой, и он был
настоящим вором, потому что и воры бывают по-настоящему  талантливыми  в
своем деле. Легенд о нем ходило много;  рассказывали,  например,  что  в
ресторанах умел Варшава перекусывать зубами золотые цепочки с полных шей
взопревших  от  волнения  торговых  дам.  Если  кто  не  верит  -  может
проэкспериментировать,  чтобы  убедиться  -   умение   такое   враз   не
выстрадаешь. А если оставить сдачу романтике - то был Варшава правильным
вором, то есть таким, который к слову "карман" ну никак не мог  добавить
прилагательное "чужой", который если уж вынимал из кармана финку - то не
для того, чтобы "попужать".
   Жизнь за Варшавой угадывалась страшная, но  на  широту  его  души  не
повлияло (вернее - повлияло в  плюс)  то,  сколько  раз  он  был  бит  и
проловлен.
   Варшава мог легко, с настроения, "отломить" местной бабульке все  вот
только сейчас "воткнутые" дензнаки - без свидетелей и бубнового будущего
интереса.  Наворочавшись  на  нарах,  навырывавшись  и   выковавшись   в
Личность, Варшава легко,  порой  с  одного  взгляда,  делил  сотрудников
милиции на "цветных"  и  "легавых",  причем  к  последним,  как  это  ни
странно, в глубине  души  относился  с  симпатией.  Бывалый  взгляд  мог
увидеть  за  его  обтянутыми  сухой,  словно  дубленой,  кожей   скулами
несколько этапов в сталинских эшелонах. Сам  же  Варшава  умел  смотреть
собеседнику  сквозь  лицо,  упираясь  в  затылок.  От   такого   взгляда
становилось крайне неуютно, казалось, что он мог видеть дырки на  носках
через ботинки. Разговаривать с ним было непросто,  потому  что  стержень
разговора он хватал сразу и потом буквально наматывал на  этот  стержень
фразы - и свои, и собеседника. Интересная у  него  имелась  привычка:  в
словесном  споре  Варшава  откидывался  чуть  назад,  прикрывал  ладонью
глаза,потом  раздвигалпальцы,  прищуривался-прицеливался  в  просвет,  а
потом,  растягивая  по-блатному  гласные,  начинал  вдруг  швырять  (как
поленья) короткие и очень емкие мысли.
   Несмотря на все прожитое, тело вора оставалось сильным  и  витым,  но
без дерганой лагерной истеричности, а ростом  он  вышел  выше  среднего.
Силу давала горячая кровь,  полная  энергии,  и  нутро,  рожденное  быть
зависимым только от своей совести.
   Интересно, что за все лагерные годы, когда холодно было лишь летом, а
зимой - жутко, он не приобрел ни одной чернильной точки под кожей. Этим,
кстати, несмотря на  ортодоксальную  воровскую  татуировочную  традицию,
заслужил себе Варшава скрытое и не всегда приязненное уважение своих.
   На его мировоззрение сильно  повлияли  два  устных  рассказа  и  одна
книга. Он был восьмилетним  беспризорником,  когда  услышал  случайно  и
запомнил сетования старого вора: "...раскатали  веру,  як  тесто.  Можно
политических щемить теперича! И это - дошло до того, что блатные  святую
пайку  отбирают  у  очкариков!  <По  воровскому  закону  хлебная   пайка
считается неприкосновенной>.
   Трясина... Если  гэпэушники  потакают  -  значит,  их  выгода!  А  на
кону-то: воры исполняют волю власти... Конец идее. Мне -  скоро  в  рай.
Вам хлебать".
   Много позже, на пересылке в Ивдельлаге, зацепил ухом  Варшава  второй
рассказ - и тоже о блатном  и  об  Идее:  "...Чилиту  расстреляли  через
несколько месяцев, но уже в Ветлаге. Он филонить стал  при  кочегарке  и
убил какого-то зэка, закопал его  в  снегу,  отрезал  по  кускам  и  ел.
Вскрыли   это   случайно.   Начальник   20-го   лагпункта   Ветлага    с
оперуполномоченным Мисиным дали  команду  его  расстрелять.  Не  судили,
вывели прямо за КСП... Ой, как он кричал!"
   В Ивдельлаге  Варшава  еще  застал  булькающую  в  крови,  отворенной
заточками, сучью войну - там он окончательно  все  понял  про  Воровскую
Идею. Изменить, однако, он ничего не пытался... Что же  касается  книги,
которая помогла ему выстроить внутренний мир, то это был "Морской  волк"
Джека Лондона. Впервые прочитав ее еще  в  досудимом  возрасте,  Варшава
много раз потом перечитывал этот роман в лагерях.
   Во дворике, среди молодежи, Варшава оказался не случайно: именно этот
двор был ему особенно дорог (хотя он сам и  не  согласился  бы  с  таким
утверждением), поэтому инстинктивно он часто назначал серьезные  встречи
именно здесь. Может быть, даже  слишком  часто  -  но  ведь  он  не  был
профессиональным разведчиком...
   А дожидался Варшава двух жуликов с улицы  Шкапина,  они  днем  раньше
интересно предложились. А от Варшавы зависело решение - его прерогативой
было произнести необратимое "ДЕЛАЕМ". Однако что-то в  этом  предложении
Варшаву  настораживало.  Хотя  предлагали  не  сберкассу  лохматить,   а
реальное  -  ломануть  дачу  известного  хирурга   профессора   медицины
Годлевского. Кураж-то был,  но  чуйка  беспокоила...  А  Варшава  всегда
боялся перепутать чутье с обычным страхом. Вор что-то говорил, улыбаясь,
пацанятам, вившимся вокруг  него,  а  сам  напряженно  думал:  "За  дачу
светилы Крошка поет кудряво. И  вор  Кроха  хваткий.  Что  ж  сам-то  не
слазает, зачем в долю позвал? Устал? Это ладно... А вот в глаза не  дает
забегать... Надо бы об душе навести справки..."
   Вор досадливо встряхнул головой и сказал, как сплюнул:
   - Докука - метнулся!
   Юркий паренек  прямо  с  корточек  одним  движением  перевалил  через
штакетник и побежал за водкой.  Варшава  улыбнулся  и  подмигнул  самому
младшему в ватажке - беленькому пареньку лет десяти, смотревшему на вора
широко распахнутыми серыми обожающими глазами.  Из-за  этого  пацаненка,
жившего в седьмом подъезде на третьем этаже вдвоем с матерью, Варшаву  и
тянуло именно в этот двор.
   Взгляд  вора,  в  котором  было  много   невысказанного,   перехватил
молоденький "крадун" по прозвищу Обоснуй - из тех, кто  подхватывает  на
лету и далеко идет во всем.
   - Шесть нуль семь, - кивнул Обоснуй на новые дорогие часы, украшавшие
правое запястье Варшавы. - Не опасаешься, что котлами заинтересуются?
   - Не пропадем, но  горя  хватим,  -  усмехнулся  Варшава.  Часы  были
чистыми, но не объяснять же?..
   - А горе - это когда два столба с перекладиной? -  солидно,  тренируя
усталую этапную манеру, поинтересовался будто невзначай Обоснуй.
   - Две доски вместо постели -  уже  не  козыри,  -  автоматом  с  ходу
ответил Варшава и лишь потом вздернул вверх брови,  удивившись  к  месту
вставленной мальцом фразе.
   - Когда правый висок сбривают -  тоже  не  рахат-лукум,  -  встрял  в
серьезный разговор, цепляясь за филологию, а не за смысл, Гога  -  сосед
по коммуналке убежавшего Докуки. Гоге вор казался старым,  а  Обоснуй  -
взрослым.
   Варшава не выдержал и расхохотался в голос:
   - Э-э, рысь нерчинская!
   Указательным пальцем правой руки вор легко  щелкнул  Гогу  в  нос,  а
остальными одновременно сбил козырек кепки мальчишке  на  глаза  -  тому
реакции хватило только моргнуть.
   Встав со скамейки и хрустко потянувшись, Варшава вдруг гулко ухнул на
весь двор - как в ржавый рупор на буксире:
   - Эй, Токарев, я тебя не боюсь! А потом добавил тише,  словно  сам  с
собой разговаривал:
   - Пацаны шуршат - в государевом  санатории  бедуешь  в  пижаме...  Не
потеряйся, пинчер!
   Компания взорвалась смехом. Объяснений не требовалось. Все  откуда-то
знали, что Токарев - характерный оперуполномоченный местного  уголовного
розыска - обещал подловить Варшаву. К этому двору  опер  имел  отношение
через шестой подъезд, где  на  втором  этаже  обитала  официантка  Зина,
волновавшая шпану длинными ногами и смачной, но подтянутой задницей.
   Пользуясь настроением, Обоснуй придвинулся к вору ближе  и  попытался
обозначить волновавшую его проблему:
   - Тебе видней, Варшава, а только зря мы вчерася центровых отхлестали.
Хлопотно может статься...
   - Боишься или  опасаешься?  -  вор  спрятал  улыбку,  оставил  только
незаметную язвительную усмешку на дне прищурившихся глаз.
   - Я к тому, что надо было бы... - Обоснуй, не замечая подвоха,  начал
было развивать мысль, а  вор  помог  ему  дорулиться,  якобы  добродушно
покивав:
   - Один мой знакомый квартальный посадил  как-то  жану  на  пятнадцать
суток за мордобой посуды в местах приема  пищи.  И  изрек:  "Жакон  есть
жакон!"  Мудрый  человек!  Опорный  пункт  власти   блатные,   крестясь,
обходили...
   - Вот и я про то же... - Обрадовался Обоснуй и прям-таки полез в яму,
в два удара выкопанную ему вором. - Заранее если бы поддержку нашли у...
   Свалиться в яму окончательно Варшава ему не Дал, звонко перебив:
   - Библия не нами писана! Коммунары, которые на маленькую букву "бе" -
видал, как за свою идею в  харю  целются?!  Дорога  на  Воркуту  впритык
костями троцкистов-утопистов застлана! И потому власть их -  как  кол  в
мерзлом грунте - не расшатаешь! А тут каждный фраер на вора кожу морщить
будет! Сначала с цветными все "по делу" договариваются, а потом?  Нишкни
от греха!
   - Да что ты, что ты? Я и права не имею... - мигом отшатнулся от  него
к тут же отвернувшимся пацанам Обоснуй.
   - С чего начинается биография вора?  -  утратив  интерес  к  Обосную,
Варшава обвел глазами всех, но остановился на Гоге.
   - С малолетки сидеть, в армии не  служить  и...  и...  -  Гога  начал
чеканить, словно молодой рядовой, но запнулся и  завертел  головой,  ища
поддержки. Взгляд его упал  на  Обоснуя,  но  тот  только  ниже  опустил
голову. Гога перестал дышать.
   Варшава насупился, но потеплел и, сбивая накал, сказал серьезно, давя
морщинами улыбку:
   - И под хвост не баловаться...
   Компания хрустко, навзрыд заржала, а  вор,  прячась  в  общем  смехе,
снова перевел погрустневший взгляд на неуверенно улыбавшегося беленького
десятилетнего паренька, мало что понявшего в случившемся на  его  глазах
уроке словесного фехтования.
   "А еще - не иметь семьи: ни жены, ни  детей",  -  эту  мысль  Варшава
озвучивать не стал - уж больно невпопад сердце екнуло.
   Под угасавший уже смех очень вовремя нарисовался Докука с "беленькой"
за пазухой - пацан обернулся мигом и сдержанно гордился тем, что даже не
запыхался.
   Бутылку опрокинули быстро - по кругу от старшинства.  Докуке  и  Гоге
досталось лизнуть, а младшего, сероглазого Варшава и вовсе предостерег:
   - Погоди, малой, тебе еще рано. Ежели  начнешь  не  в  свое  время  -
баловство будет не в радость, а в слабость. Успеешь.
   Сероглазый улыбнулся в ответ и не подумал усомниться в справедливости
сказанного.
   Какой кураж без лирики? Одной рукой  Обоснуй  извлек  из-за  скамейки
видавшую виды гитару и ударил по струнам, не глядя на вора, но обращаясь
явно к нему. Пытаясь зализать свой давешний промах, парень явно не  сек,
что Варшава инцидент уже "проехал":
 
   Вот раньше жизнь!
   И вверх и вниз
   Идешь без конвоиров, -
   Покуришь план,
   Идешь на бан
   И щиплешь пассажиров.
   А на разбой
   Берешь с собой
   Надежную шалаву,
   Потом за грудь
   Кого-нибудь -
   И делаешь Варшаву...
 
   Вор, словно не услышав песню, вдруг придвинулся к самому маленькому -
к тому самому сероглазоединственному, и провел жесткой рукой по  светлым
волосам. Мальчишка задохнулся от счастья, и в глазах его  вот-вот  -  но
все же не появились слезы - от радости соприкосновения со своим героем.
   А Варшава, разглядывая его лицо, вдруг заговорил совсем уж непонятно:
   - Ишь - взгляд-то не рабский... И мать твоя - не  тетка,  а  барышня.
Потом поймешь, в чем разница... Каково сладишь с жизнью?
   И чего больше соберешь - ошибок или попыток?
   В окружении ворохнулся было смешок, но вор  передернул  бровями,  как
затвором, и смешок умер. Никто ни в чем не разобрался, но  лица  скроили
понимающие - от греха подальше, и,  к  чертовой  матери,  зауважали  все
наперед.
   (Много времени спустя подросший мальчишка увидит у  артиста  Глебова,
сыгравшего в фильме "Тихий Дон" Мелехова, похожий залом брови.  Отпрянув
от телевизора и потемнев серыми глазами, он неожиданно для  самого  себя
проговорится:  "Варшава  так  умел".)  Во  дворе   нарисовались   фигуры
шкапинских жуликов.  Вор  шагнул  было  к  ним,  но  снова  обернулся  к
светловолосому. На глазах у всей обалдевшей компании  он  снял  с  языка
настоящую бритву - оказывается,  он  незаметно  гонял  ее  во  рту  весь
разговор. Это было особое  воровское  умение,  особый  воровской  шик  -
прятать острую бритву во рту, чтобы в  нужный  момент  плюнуть  ею  или,
зажав зубами, резануть в драке п