-- Хорошо,  что  вызвали врача,  --  нетерпеливо  кивнул он и кинулся в
комнату Мэри.  Доктор сидел у  постели  и лицо его было серьезно. Но Макдьюи
удивило другое: только сейчас,  в  такую страшную  минуту,  он заметил,  как
красиво и кротко это лицо.
     -- Слава Богу, что вы приехали! -- сказал доктор Стрэтси.
     -- Она умирает? -- спросил Макдьюи. Доктор Стрэтси ответил не сразу.
     -- Она больше не хочет жить. Она не борется. Если мы это не изменим...
     Тогда Макдьюи спросил:
     -- Сколько ей осталось?
     -- Не знаю, -- ответил Стрэтси. На самом деле он думал, что ей осталось
жить до утра,  в лучшем случае -- несколько дней, но он не хотел лишать отца
надежды, пока еще  тлела хотя бы искра жизни. -- Организм  у нее крепкий, но
она сама гасит свои силы.
     Макдьюи кивнул, подошел к кровати, посмотрел на свою дочь и увидел, что
кожа  у нее  синеватая,  глаза  не  блестят,  а  одеяло  на  груди почти  не
шевелится.
     -- Да  сделайте  вы что-нибудь!  -- вдруг, почти в отчаянии, воскликнул
Стрэтси.  --  Вы же ее отец. Вы ее знаете.  Вы  ее любите, и  она вас любит.
Очнитесь! Она  еще  жива.  Придумайте,  чем  ее  расшевелить, чтобы ей  жить
захотелось!
     Макдьюи печально посмотрел на врача и ответил так, что тот  подумал, не
свело ли его горе с ума:
     -- Если бы мы  оживили  кошку и дали ей,  она бы улыбнулась и  захотела
жить.
     -- Я вас не понимаю, -- сказал Стрэтси.
     -- Медицина... -- начал Макдьюи, но Стрэтси покачал головой.
     -- Когда медицина  бессильна, -- сказал он, -- остается одно: молиться.
Макдьюи обернулся к нему, багровея от гнева.
     -- Как вы можете? -- заорал он. --  Как  вы-то можете верить, когда ваш
Бог все это  терпит? Кто-кто, а вы навидались горя и несправедливых мучений!
Зачем Богу ее жизнь?
     Никто не ответил ему, и он продолжал:
     -- Я бы ползком  к Нему полз, если  бы я  только знал, что есть правда,
милость и смысл.
     И  вдруг  он  вспомнил,  как  совсем недавно, когда спасения  не  было,
раздался крик: "За Макдьюи! За Макдьюи!"
     -- Постойте, --  сказал он. -- Я кое-что припомнил. Если она доживет до
утра, надежда еще есть...
     Доктор Стрэтси вздохнул и взял свой чемоданчик.
     --  Надежда есть всегда,  -- поправил он. --  Я  приду завтра пораньше.
Макдьюи не пошел за ним. Он думал так: на свете есть Лори. Лори здорова, она
уже не блаженненькая, она способна драться как лев, за того, кого любит. Она
спасет его дочь, да и его самого. И, полный надежды,  он решил утром поехать
к ней.
     Доктор  Стрэтси  пришел  пораньше,  посмотрел  на  Мэри  и сказал,  что
изменений нет. А Макдьюи, оставив лечебницу на Вилли Бэннока, сел в  джип  и
уехал.
     Ночью он не ложился, сидел возле Мэри  Руа и держал ее за руку, пытаясь
влить  в  нее свою любовь. Он  просто чувствовал  себя батареей,  заряженной
любовью, или ампулой, полной любви. Так провел он всю ночь, пока не занялась
заря. Мэри не умерла за ночь; и он поехал к Лори, чтобы та ее спасла.
     Проезжая  мимо мест вчерашней битвы, он увидел, что цыган там нет и как
бы не было. Примятая трава, следы колес, куски обгорелого дерева и холста --
и  больше  ничего.  Освобожденные  звери,  наверное,  ушли  в  лес.  Макдьюи
улыбнулся,  представив  себе,  как   обезьянки  тянут  за   веревку,  требуя
милосердия, а Лори выходит к затерянным детям чужой земли.
     Наконец и сам он, бросив машину внизу, добежал до дерева и остановился,
чтобы  отдышаться и подыскать слова,  которые он скажет Лори: "Помогите мне,
Лори. Поезжайте со мной. Моя дочь умирает. Никто, кроме вас, ее не спасет".
     Потянуть  за веревку он никак  не решался. Вокруг было тихо, как  будто
все  вымерло, и ему казалось, что  звон  колокольчика  вызовет цепь каких-то
необратимых событий.
     Тяжело дыша, он стоял и глядел на домик. Дверь была  заперта, ставни --
тоже.  Вроде  бы все  было то же, но дом как  будто отвернулся  от него, или
заснул,  или  неприветливо сжал губы.  Что это --  мерещится после бессонной
ночи или ему действительно больше не рады здесь?
     Сам тому удивившись,  он  услышал короткий, чистый звук  колокольчика и
понял, что нечаянно задел веревку плечом. Тогда он принялся звонить вовсю, и
громкий лай раздался ему в  ответ.  Звонил он долго.  Собаки  умолкли, птицы
успокоились; но Лори не выходила к нему.
     Он стал кричать:
     -- Лори, Лори, это я! Это я, Эндрью!
     Собаки залаяли снова, а птицы на сей раз не шелохнулись.  Макдьюи стало
страшно  -- не ранена  ли  она, не обожглась ли  так  сильно,  что  не может
ответить?  Но  он звонил и кричал, кричал и звонил, пока  привычный  гнев не
накатил  на него. Он  злился,  что любит ее, а ничего  не  может сделать, не
может ничего ей сказать, обещать, подарить.
     -- Лори! -- кричал он изо  всех  сил. -- Лори, я  вас люблю! Слышите? Я
приехал. Я хочу на вас жениться! Неужели я вам не нужен?
     Позже говорили, что его предложение  слышали на всех фермах в округе. А
в домике, у  окна спальни, стояла на коленях Лори и смотрела  сквозь щелочку
на большого, разгневанного, взывающего  к ней человека. Шевельнуться она  не
могла.
     -- Милый мой,  милый, -- плакала  она. -- Надо бы подождать! Что ж  так
скоро? Нельзя, надо подождать...
     Ей так хотелось, чтобы он был потише и понежнее.
     -- Вчера вы не так себя вели! -- кричал он. --  Вы  дрались за меня! Вы
меня поцеловали!
     Она совсем смутилась и, уже не глядя на него, закрыла лицо руками.
     -- Я больше не приду! -- крикнул он. -- Я больше просить не буду! Когда
отзвуки  звона  стихли, Лори  отняла ладони от  лица.  Ей стало  страшно уже
по-другому, и она кинулась вниз, отперла дверь и побежала к дереву, крича:
     -- Эндрью! Эндрью!
     Она долго ждала под деревом, но он не вернулся.
     Макдьюи  шел,  спотыкаясь,  сквозь  лес. Он ничего не видел,  ничего не
слышал  и  не думал  о  том,  куда  идет. Так, спотыкаясь  о камни  и корни,
чертыхаясь и падая, забрел он  в самую чащу. Надежды у него больше  не было,
надежда кончилась. Гнев тоже оставил его. Словно бык, он проламывался сквозь
заросли  и  вдруг очутился  на поляне,  окруженной дубами и буками, усеянной
листьями,  поросшей  мхом  и  какими-то  красными ягодами. В  середине  была
могила, а на ней -- дощечка с надписью, ухе обесцвеченная солнцем и дождем и
покосившаяся от ветра.
     Могила  была  очень маленькая,  как  для младенца,  и новая волна  боли
захлестнула сердце Макдьюи -- он подумал о том, что его дочь будет лежать на
тесном кладбище,  а  не в таком тихом и радостном  месте. Боль была особенно
сильной оттого, что дочь еще жила, а он уже думал об этом.
     От  могилы отойти он  не мог,  словно заколдованный. Вид  ее  почему-то
прибавлял  ко  всем и  без того  тяжким  чувствам  что-то другое,  еще более
тяжкое.
     Наконец он подошел, опустился  на  колени  и не сразу решился прочитать
надпись, боясь,  что увидит: "Здесь покоится Мэри Руа Макдьюи, любимая  дочь
Эндрью Макдьюи. 1950 -- 1957".
     Потом он решился -- читать было нелегко, надпись выцвела -- и разобрал:
     "Здесь покоится  Томасина. Родилась 18  января 1952, зверски умерщвлена
26 июля 1957. Спи спокойно, в.зл блен й друг".
     Испугался он не сразу.  Он даже не сразу понял, что качает из стороны в
сторону большой рыжей головой.
     Неправда! Она и так была еле жива! Он спешил. Ей бы не выжить. Никто ее
не убивал! -- твердил он и вдруг  подумал: "Кто же написал эти слова?" Тогда
он  весь похолодел  от  ужаса.  Кто смел судить его, и  вынести приговор,  и
объявить о том всему свету?
     Он вспомнил светлые глаза  Хьюги Стерлинга, и лица обоих его друзей. Он
услышал три голоса, они выкликали: "Ветеринар Макдьюи, вы привлечены к суду.
Дети судят вас. Мы разобрали ваше дело, и приговор наш -- презрение".
     Он снова увидел,  как они все  трое  стоят  перед ним,  обвиняя цыган в
жестокости к беззащитным, которых они так жалели и так хотели защитить.
     "Медведя бьют!"  --  услышал он и увидел рядом  с  ним  прозрачную, как
тень, Мэри Руа. "Он убил мою кошку",  -- сказала она. Он давно не слышал  ее
голоса и  вздрогнул при его  звуке. И понял,  что  она  действительно стояла
здесь,  когда  ее друзья оказывали последние почести  ее лучшему другу.  Они
действительно вынесли приговор: "Зверски  умерщвлена", -- и дочь подсудимого
не спорила с ними. Неужели и на ее могиле они напишут эти слова?
     Эта могила и эта надпись сделали то, чего еще не бывало: он увидел себя
самого. Он увидел, что у него  каменное сердце, что он не считается ни с кем
и любит  только  себя.  Даже сейчас,  взывая к  Лори, он забыл, зачем  к ней
приехал, забыл о дочери, злился,  орал. Он увидел, что жизнь не пройдешь без
жалости, и  понял, что никогда не жалел никого, кроме себя. Он плохой  отец,
плохой влюбленный, плохой врач. Плохой человек.
     Вот  так случилось,  что  ветеринар  Эндрью  Макдьюи упал на колени  и,
громко плача, выкрикнул слова, немыслимые в его устах:
     -- Господи, прости меня! Господи, помилуй! Господи, помоги!
     Он  встал,  ушел  и  оставил  над  могилой,  на  ветке огромного  бука,
единственного свидетеля этой сцены, светло-рыжую кошку с острыми ушками. Она
видела все, с начала до конца, и осталась довольна.

     ЧАСТЬ ПЯТАЯ

        27

     Я-- Баст, богиня и владычица! Слава Амону-Ра, творцу всего сущего!
     Я  --  грозная  богиня, дочь Солнца,  повелительница звезд;  молния  --
сверканье моих  глаз, гром  --  мой голос; когда  я  шевелю  усами, трясется
земля, а хвост мой -- лестница в небо.
     Я -- госпожа и богиня.
     Человек снова поклонился мне, призвал меня, вознес ко мне молитву. Было
это на утро после той  ночи, когда Лори так изменилась и я сама усомнилась в
себе.
     Я ушла на полянку, где любила  размышлять о  том о сем.  Сук  огромного
бука нависает прямо над могилой какой-то Томасины. Я лежу на нем и думаю.
     Но  думать мне не  пришлось,  ибо,  громко  бранясь, явился мой враг --
Рыжебородый, встал и уставился куда-то, словно сошел с ума.
     Потом он подошел к могиле этой  Томасины, и с ним  что-то случилось. Он
заплакал. Он  просто  голосил и  рвал свои  рыжие волосы.  Он  даже упал  на
колени, а слезы у него так и лились.
     И тут он поднял голову  и  взмолился ко мне.  Он  покаялся  и  попросил
простить его. Он попросил ему помочь. Что ж, я помогу.
     Теперь я не помню, что он был мне врагом, и я его ненавидела. Ненависть
прошла, мстить я не буду. Я милостива к тем, кто поклоняется мне.

        28

     Когда Эндрью  Макдьюи  добрался  до  дому,  он  увидел  у  двери  толпу
любопытных.  Среди  них  был  констебль  Макквори  и  все три  мальчика.  Он
приготовился к худшему. Но констебль козырнул и сказал:
     -- Я насчет вчерашнего, сэр...
     --Да?
     -- Вы больше не беспокойтесь. Цыгане уехали. -- Он помолчал и прибавил:
-- Спасибо вам. Плохо мы за ними смотрели.
     Макдьюи кивнул.
     -- А девочка ваша...
     -- Да?
     Макдьюи сам удивился, как покорно и обреченно прозвучал его голос.
     -- Я буду молиться, чтобы она поправилась.
     -- Спасибо, констебль.
     Мальчики стояли перед ним и хотели что-то сказать. Ветеринар взглянул в
лицо своим судьям. Хыоги Стерлинг спросил:
     -- Можно к ней зайти?
     -- Лучше бы не сейчас...
     -- Она умирает? -- спросил Джорди.
     Хьюги толкнул его и громким шепотом сказал: "Заткнись!"
     Макдьюи схватил руку Хьюги.
     -- Не трогай его! -- сказал он и прибавил: -- Да. Наверное, умирает.
     --  Нам очень  жалко,  -- сообщил  Джеми.  --  Я  сам  буду  играть  на
волынке...
     Макдьюи думал: неужели такие мальчишки,  словно мудрые судьи, разобрали
его дело и не осудили его?
     -- Что с медведем? -- спросил неумолимый Джорди.
     Макдьюи понял, что смерть медведя важней для этого мальчика, чем смерть
Мэри  Руа,  но  не обиделся  и не  рассердился, а  почувствовал, что  правды
сказать нельзя.
     -- Он ушел, Джорди, и больше страдать не будет, -- ответил он. Наградой
ему были облегчение и благодарность, засветившиеся в глазах Хьюги Стирлинга.
     -- Мы знаем,  что  вы вчера сделали, -- сказал  Хьюги. --  Вы...  -- Он
долго не мог найти слова. -- Большой молодец. Спасибо вам, сэр.
     --Да, да... -- рассеянно отвечал Макдьюи, а потом обратился к толпе: --
Идите, пожалуйста. Когда это случится, вам скажут.
     И вошел в дом.
     Доктор Стрэтси, Энгус  Педди, миссис Маккензи  и  Вилли Бэннок сидели у
больной в комнате.
     -- Где вас носило? -- резко спросил Стрэтси.
     -- За помощью ездил, -- отвечал отец. Энгус Педди понял и спросил:
     -- Нашел ты ее?
     -- Нет, --  сказал  Макдьюи,  подошел к постели, взял дочку на  руки  и
почувствовал, что  она  почти  ничего  не  весит.  Прижимая ее  к  груди, он
взглянул  на друзей  с  прежней  воинственностью  и  крикнул: --  Не  дам ей
умереть!
     -- Эндрью, -- почти сердито окликнул доктор Стрэтси, -- вы молились?
     -- Да, -- отвечал Макдьюи.
     Педди облегченно вздохнул. Друг поглядел ему в глаза и прибавил:
     -- Я взяток не предлагал.
     Доктор ушел. Он уже не сердился и сказал на прощанье:
     -- Если вам покажется, что я нужен... зовите меня в любое время.
     Макдьюи сам удивился, что ему хочется утешить и ободрить старого врача.
Он  не знал  за собой такой  сострадательности.  Еще  он был благодарен, что
Стрэтси не говорил  ему прямо жестоких,  отнимающих надежду  слов.  Проводив
его, Макдьюи вернулся в комнату.
     -- Еще не сейчас, -- сказал он миссис Маккензи. -- Я вас позову.
     Они  с  Вилли  ушли. Энгус  Педди  замешкался,  и Эндрью  попросил  его
остаться.
     -- Ты ходил к ней? -- спросил священник.
     -- Да, -- отвечал ветеринар. -- Я звонил, она не  вышла. Она не придет.
Все кончено.
     Педди решительно покачал головой.
     -- Нет,  -- сказал он. -- Нет. Еще не  все. Ты сказал,  что ты молился,
Эндрью?
     --Да.
     -- Помогло тебе?
     -- Не знаю.
     -- Помолимся вместе, а? -- Он увидел, как побагровело лицо его друга, и
сказал раньше, чем тот возразил ему: -- На колени становиться не будем. Тебя
услышат и так. Ты и рук не складывай. Любовь и  милость не зависят от жестов
и поз.
     -- Мне трудно молиться, Энгус, -- сказал Макдьюи. --  Я  ведь  не умею.
Что надо говорить?
     И удивился, как вырос вдруг кругленький, маленький священник, прямо всю
комнату заполнил.
     -- Говорить? --  переспросил он. -- Ты молчи. Просто направь к Богу то,
что в твоем сердце. И я так сделаю.
     Педди отошел к окну и стал глядеть на пустую, темную улицу и на тяжелые
тучи, нависшие над западной ее частью.
     Макдьюи подошел к постели и стал глядеть на прозрачное лицо и поблекшие
волосы. "Господи, -- думал он, -- спаси ее. Накажи меня, а ее спаси".
     Наконец, друзья обернулись друг к другу.
     -- А если все уже решено? -- спросил Макдьюи. -- Стрэтси сказал...
     -- Значит,  ты примешь  и это. Но невозвратимых решений нет,  все можно
повернуть вспять...
     -- Энгус, ты правда веришь в чудеса?
     -- Да, -- отвечал священник.
     -- Буду надеяться, -- сказал Макдьюи.
     -- Вот этого Стрэтси и хотел, когда спросил,  молился ли ты.  Раньше  у
тебя надежды не было.
     Священник  ушел  домой, ветеринар присел к  столу  у  себя в  кабинете,
откуда было видно через холл, что делается в комнате у Мэри, и стал думать о
том, какой  разный Бог у констебля, миссис  Маккензи, доктора и  священника.
Тот, Который без  предупреждения вошел сейчас в его сердце, был похож чем-то
на  Лори,  чем-то  на  Энгуса.  От мысли  о  добром, маленьком  священнике с
приветливым  лицом и заботливым взором ему стало легче, но мысль о Лори  так
больно ударила его, что выдержать он не смог.
     Собиралась буря,  где-то гремел гром.  Темнота и тишина становились все
тяжелее.  Макдьюи пошел к  дочери, взял ее за  руки  и сказал: "Не  уходи от
меня". Что-то  засветилось в  ее глазах  и сразу угасло.  Он  долго стоял  в
тяжкой  тишине, держа холодные ручки Мэри. И  вдруг зазвонил звонок. Макдьюи
вышел в холл и крикнул: "Я сам открою, миссис Маккензи!" Он был  уверен, что
это Энгус пришел провести с ним ночь. Но это была Лори.
     Сперва  он  подумал,  что ему  мерещится,  просто  соседка  зашла, но в
странном  свете дальних молний он увидел вчерашний  плащ, откинутый капюшон,
рыжие волосы, светящийся взор и нежную улыбку.
     -- Лори! -- крикнул он.
     Ее бледное лицо горело -- наверное, потому, что она быстро прошла такой
долгий путь.
     -- Я очень спешила, -- сказала она. -- Сперва мне пришлось их покормить
и запереть.
     -- Лори!  --  хрипло  повторил он.  -- Иди  сюда.  Иди  сюда, Лори, иди
скорей, только не исчезни!..
     Она не удивилась его словам, вошла в дом, и он закрыл за ней дверь.
     -- Эндрью,  --  спросила она, -- что ж  ты не сказал, что у тебя больна
дочка?
     Он смотрел на нее и все не верил.
     -- Лори, -- выговорил он, -- тебя Бог ко мне послал?
     -- Нет, -- честно отвечала Лори. -- Его слуга, отец Энгус.
     -- Идем, -- сказал он и повел ее за руку к больной.
     Плащ  она сбросила. Платье на ней было зеленое, как мох. Она опустилась
у  кроватки  на колени  и  долго  мочала. Девочка глядела  на  нее.  Макдьюи
казалось, что уже много часов они что-то говорят друг другу.
     -- Как ее зовут? -- спросила, наконец, Лори.
     -- Мэри, Мэри Руа.
     Лори позвала своим нежным голосом:
     -- Мэри Руа! Бедная рыжая Мэри! Ты меня слышишь?
     -- Она не  ответит, -- сказал  Макдьюи.  -- У нее голос пропал.  Это  я
виноват.
     -- Ой,  Эндрью! -- воскликнула Лори и с  бесконечной жалостью поглядела
на него. -- Можно я возьму ее на руки?
     -- Можно, -- отвечал  он.  -- Возьми ее  на  руки, Лори.  Держи  ее. Не
пускай. Лори взяла девочку на руки и села с ней на пол. Голова ее так  нежно
и печально  склонилась к больной, что у Макдьюи  чуть не разорвалось сердце.
Она  припала щекой  к  потускневшим волосам, что-то приговаривала,  шептала,
легко прикасаясь губами к голове, и пела так:
     Хобхан, хобхан, горри ог о,
     горри ог о, горри ог о.
     Хобхан, хобхан, горри ог о16,
     Моя душенька лежит.
     Моя душенька больна...
     Тут голос ее прервался, она прижала Мэри к груди и закричала:
     -- Эндрью! Ее почти нет!
     Сверкнула  молния,  страшно загремел гром, взвыл ветер.  Тяжелые  капли
застучали по крыше. Буря пришла с гор сюда, в долину.

        29

     Ну как? Хороша моя буря? Нравится она вам?
     А мне не нравится. Я боюсь ее до смерти. Не люблю бурь. Весь мой мех,
     от носа до кончика хвоста, встает дыбом и потрескивает.
     Конечно, я -- богиня и могу вызывать дожди и грозы. Но это уж слишком!
     Вам странно, что боги тоже боятся? Ничего странного тут нет. Вы создали
нас по своему образу и подобию и по образу и подобию зверей и  птиц. Чего же
вы от нас ждали?
     Богиня  я богиня,  но  ведь  я и  кошка,  совсем  небольшая.  Тогда,  в
прекрасном  Бубасте,  меня  до  болезни  доводили  все  эти  крики,  пляски,
подношения, вообще людская глупость.
     Бывало,  они  поют, играют, шумят, а  я  сижу  в  святилище на золотом,
усыпанном изумрудами троне и моюсь, чтобы о них забыть.
     Хотела  бы я  сейчас  забыть об этой  буре. Лори  ушла.  Покормила нас,
заперла -- меня в доме,  их в амбаре -- и ушла куда-то. Не будь я богиней, я
бы поднялась наверх и залезла к Лори под кровать.
     Ой, какая молния! Гром какой! Пойду посижу хоть в спальне...
     Знаете, что я там нашла?
     Я узнала, откуда идет этот дивный запах, навевающий на меня печальные и
сладостные сны. Одновременно я нашла и прекрасное место, где не так гремит и
сверкает и прятаться не стыдно.
     Это -- шкаф. Наверное, Лори спешила, одеваясь, и не заперла его.
     В Египте такого запаха не было.  Пахнет мешочек; по-видимому, --  в нем
какая-то трава. Я нюхаю и нанюхаться не могу.
     Посплю